Текст книги "Антология литературы для детей. Книга 1"

Сборник
Антология литературы для детей

Книга первая

© Гуляева О., Стрельцов М., Овчаренко В., составление, 2016

© Оформление, ИД «Класс Плюс», 2016

От составителей

Представляемый вниманию читателей сборник рассчитан на тех, кто интересуется детской книгой из практических соображений: на педагогов, писателей, библиотекарей и родителей. Будем надеяться, что и помимо них книга найдет того читателя, который, пока не встречаясь с вопросом о детском чтении, понимает огромную общественную важность проблемы воспитания из наших детей людей образованных, с высокими моральными качествами.

Подобный сборник на текущий день – наиболее полное издание произведений авторов Красноярья, адресованных детям. Самое раннее из произведений, включённых в книгу («Егоркина ёлка» И. Д. Рождественского), написано в 1941 году. Представлены также тексты красноярских авторов с советского периода по наши дни. Антология включает в себя три книги. Это издание – первая из них, с произведениями для детей младшего школьного возраста. Запланированные вторая и третья книги будут предназначаться для среднего школьного возраста и для старшей школы.

Современная русская детская литература выросла не на пустом месте. Глубинные традиции её следует искать, прежде всего, в труде тех больших русских писателей, для которых детская тема была трепетной и сердечной, темой серьёзной и непременной, чьё творчество в какой-то важной его части прочно вошло в детское чтение в силу своей конкретности, простоты и задушевности. Становление детской литературы как явления эстетического протекало в русле общелитературного развития.

В начальной стадии детская литература учитывала социальное неравенство, но представляла его абстрактно: «богатый ребёнок – бедный ребёнок». Благотворительность была единственной сферой деятельности богатого ребёнка: он был хорош потому, что не делал того-то и того-то, будучи послушным, а если что-то и делал, так только добро. Сфера проявления добродетельности для бедного ребёнка была шире. Бедное дитя часто бывало благороднее и смекалистее ребёнка дворянского: оно вытаскивало маленького дворянина из воды, выручало в трудную минуту и было способно на тонкие чувства.

В процессе развития детской литературы традиционная для неё пара «добродетельный – порочный» перестаёт быть обязательной и заменяется иной антитезой: «чувствительный – холодный». Это новое понимание ребёнка, уходящее корнями в сентиментализм, окрепло в эпоху романтизма и составило основу романтической концепции детства. Начала разрабатывать эту концепцию детская литература, но уже в 40-50-е годы XIX века её осваивает и «большая» литература. Детство представляется как пора невинности и чистоты, потому как дети несравненно нравственнее взрослых. Они не лгут, сближаются со сверстниками, не спрашивая, богат ли он, ровен ли им по происхождению… «Да, мы должны учиться у детей, чтобы достигнуть видения истинного добра и правды», – слова Льва Николаевича Толстого.

Именно поэтому красноярские авторы никогда не оставляли тему детства в стороне, вписывая её в общей контекст волнительных сюжетов истории. Активно развиваясь в 20-30-е годы ХХ века, пережив ряд невосполнимых потерь в 30-е и 40-е, литература Красноярья находится под впечатлением невероятных по размерам бедствий Великой Отечественной войны, одновременно восхищаясь мужеством своего народа. К этой теме обращается Игнатий Рождественский, не отходя от традиций русской литературы, в произведении «Егоркина ёлка» показывая читателю детство своего современника. Воспоминанием о радости, испытанной от Победы, делится Александр Астраханцев.

Послевоенные годы характеризуют край не только с позиции консолидации писательского сообщества, но и интенсивным развитием литературы коренных народов Севера. Долганский автор Огдо Аксёнова и эвенкийский – Алитет Немтушкин значительную часть своего творчества посвятили именно детской тематике.

В своё время С. Т. Аксаков заложил основы невероятной широты темы – восприятие детьми природы, в дальнейшем развитой В. Бианки и К. Паустовским. Имеющий обширные лесные богатства и традиции промысла дичи и рыбы, Красноярский край просто не мог не разрабатывать в литературе чувство знакомства и единения с природой, испытываемое детьми. Особое мастерство в этом направлении присутствует в творчестве М. С. Астафьевой-Корякиной, С. Н. Кузичкина, Б. М. Петрова, М. А. Тарковского, Т. А. Булевич, С. Д. Кузнечихина. Оттого также в творчестве красноярцев часто упоминается и самое популярное мальчишеское занятие советских времён – рыбалка, имеющая помимо практической надобности и некий романтический ореол. Вероятно, именно поэтому о рыбной ловле более говорится рифмованными строками, а не в прозе. В этом убеждают нас стихи и Сергея Кузнечихина, и Надежды Незнамовой, и Сергея Лыткина, и даже детский сказочник Эдуард Нонин. Но и проза за ними поспевает творчеством Ивана Пантелеева.

И это логично, поскольку вместе с углублением знаний о внешнем мире приходит желание его практического освоения. Благо, что в традиции отечественной литературы единство с природой рассматривается не только с позиции потребления, а живые существа – не только в качестве добычи! Сказочное очеловечивание диких животных и даже неживых предметов, что полностью в парадигме русской литературы и ярко отточено в творчестве К. И. Чуковского, приучает ребенка к гармонии с окружающим, любви и состраданию к нему. Именно поэтому в эту книгу включены стихи К. Ерёмина, Н. Скакун, А. Дудина, И. Потехина, А. Черкасовой, О. Немежиковой, Г. Рукосуевой, В. Овчаренко, Э. Нонина, Н. Омелко, М. Мельниченко, Л. Литвиновой, Г. Бояркиной, сказки Э. Ахадова, Л. Рычковой, С. Кокоурова, Е. Жариковой, И. Ситникова, Е. Тимченко.

Плавный переход от примирения с «нестрашным» миром вокруг к более близким существам – домашним питомцам, – весьма важный шаг к более сложным в социальном отношении вещам. Нежность к собачкам и – особо обожаемым красноярскими поэтами – кошечкам, что отражено в творчестве А. Третьякова, С. Рябец, Е. Курушиной, А. Машуковой, Н. Троицкой, Н. Незнамовой, М. Шаповалова, постепенно переносится на самых близких людей – родителей. А затем – на семью в целом. Это важно, потому как семья всегда была в русской литературе прообразом народной жизни: пушкинские Гринёвы, тургеневские Калитины, толстовские Ростовы… Разносторонние семейные отношения между взрослыми и детьми давно и прочно легли в основу творчества красноярских авторов Э. Русакова, У. Яворской и Р. Карапетьяна. Отдельные произведения на эту тему в этой книге присутствуют также у Э. Ахадова, А. Черкасовой, В. Неизвестных.

Социализация ребёнка в семье происходит не только с игровых моментов, которым в книге также отведено достаточно места произведениями А. Щербакова, М. Иониной, Л. Федорчак, Н. Ивы, Е. Карнауховой, О. Гуляевой, но и приучением к труду. Порой оно отражено с юмористической позиции, как в текстах З. Кузнецовой и М. Валеева, – мол, как плохо ничего не уметь, – но чаще преподносится как необходимое взаимодействие с близкими ребёнку людьми, как, например, в рассказах В. Нестеренко и К. Ерёмина.

Следующий шаг от семьи – в отношения со сверстниками, со школьной средой – неминуем для подрастающего ребёнка, где его поведение «в обществе» продолжает формировать его социальную адаптацию. В лёгкой форме, избегая менторства и назидательности, красноярские авторы Д. Мосунова, Т. Кошкина, Е. Малиновская, Д. Лысенко умело об этом напоминают.

Таким образом, тема детства глубоко органична для творчества наших земляков и выражает характерные черты их воззрений на человека и общество. При этом они не только не отходят от традиций отечественной литературы, но и все вместе, по последовательной цепочке детских чувств, ощущений, взаимодействий с природой, с домашними питомцами, с семьёй и ровесниками, – помогают родителям и педагогам формировать нравственную и цельную личность. Недаром к работе над этой книгой, для отбора произведений, были привлечены и педагог-психолог, и сотрудники краевой детской библиотеки, и специалисты, прекрасно ориентирующиеся в репертуаре красноярских авторов.

Оттого книга несёт в себе развивающую, обучающую, дидактическую составляющие, а тексты отобраны в соответствии с ведущей деятельностью младших школьников, которой являются игра и обучение. Именно поэтому в книге представлены не только стихи, сказки и рассказы, но и скороговорки, загадки от красноярских литераторов М. Радкевич, К. Ерёмина и Н. Анишиной.

Антология предназначена как для детей школьного возраста, так и для педагогов – преподавателей литературы. Структурирована она таким образом, чтобы, с одной стороны, вызвать интерес к стихам и рассказам у ребёнка, с другой – позволить педагогу ориентироваться в краевой литературе, адресованной детям.

От составителей

Огдо Аксёнова

«Есть у долган такой обычай…»

 
Есть у долган такой обычай —
Делиться первою добычей.
Запомни, мальчик.
 
 
Дай гостю лучший из кусков,
Второй кусок – для стариков.
Запомни, мальчик.
Поверье древнее гласит —
Удача у того гостит,
Кто от людей её не прячет.
Поверь мне, мальчик.
 
 
Есть у долган такой обычай —
Делись – и будешь сам с добычей.
 

Новости

 
В далёком посёлке
Учится брат.
Я новости брату
Привёз в интернат.
 
 
Он слушал меня,
Строганину строгал.
Я всё по порядку
Ему рассказал.
 
 
Собака поймала
Песца на дороге.
Стал очень капризным
Олень однорогий.
 
 
Мама мне сшила
Сакуй меховой.
Папа принёс
Куропатку домой.
 
 
Он спас куропатку
От белой совы,
Иначе бы ей
Не сносить головы.
 
 
Упала к ногам,
В темноте притаилась,
И сердце, как рыбка,
В груди её билось.
 
 
Ручного оленя
Я сам распрягал…
 
 
Слушал мой брат,
Строганину строгал…
 
 
У нас было много
Проезжих гостей,
И всё.
Больше нет новостей.
 

Из поэмы «Тундровичок»

 
Огромное богатство
Нашёл в кустах Уйбача.
Ну и пусть гнездо пустое!
Что я в нём сейчас устрою!
В холодильнике у нас
Яйца держат про запас.
Положу в гнездо яичко
И накрою рукавичкой,
И из этого яйца
Буду ждать теперь птенца.
 

 
В городе очень скучает Уйбача —
Он вспоминает посёлок рыбачий,
Лёд океанский
И говор долганский.
 
 
Уйбача берёт апельсинные корки,
Кладёт на столе апельсинные горки,
За рыбой уходит по скатерти синей
На лодке из корочки апельсинной.
В море для каждого рыба найдётся —
Омуль в сетях над волнами забьётся,
Будет уха и муксун-строганина…
 
 
Горкою корки от апельсина,
Рыжая лодка по скатерти скачет.
И улыбается мальчик Уйбача,
Будто бы видит свой дом вдалеке
И говорит на родном языке.
 

 
В самолёт к нам скачет
Зайчик сквозь окно.
Как лицо Уйбачи,
Круглое оно.
 
 
Облака под нами
Белыми холмами,
Пологом оленьим
Землю укрывают,
И стада, как тени,
В тундре проплывают.
Кажется река нам
Вьющимся арканом.
И озёр цепочки
Превратились в точки,
В голубые строчки.
 
 
Маленький Уйбача
От испуга плачет,
Слёзы льют из глаз:
– Землю нашу прячет
Самолёт от нас.
Самолёт пузатый,
Толстый, как налим.
Я хочу обратно,
Лучше мы на маленьком
Дальше полетим.
 
 
Полетим на нём низко-низко,
И земля будет близко-близко.
 

 
У окна стоит Уйбача,
Размышляет над задачей:
«Скорый поезд, как олень.
Ночь бежал и целый день.
Но бывало, что устанет:
Ход замедлит поезд, встанет.
Отдыхает поезд стоя,
Как олень, в снегу по пояс».
 

 
Уйбача увидел
Оленя в музее,
И кинулся мальчик
Оленю на шею.
Ласкает и гладит:
«Олень из Сыгдаско,
Я знаю,
Со мной ты пришёл
Повидаться!
Здорово, приятель,
Товарищ мой, здравствуй!»
Уйбача от радости
Чуть ли не плачет.
И всех уверяет:
«Олень этот мой,
С рогами большими
И шеей крутой.
Я ездил когда-то
В Сыгдаско
На праздник.
Там отдал его мне
В подарок
Мой прадед».
 

Олененок мой

 
Впе-
   ре-
      ва-
         лоч-
            ку,
Да в раз-ва-лоч-ку…
Оле-оле-оле-нёк,
Колобочек, мой сынок,
Чоргу-чоргу – кривоножка,
Не качайся, встань на ножки.
Ножки крепкие у сына.
Щёки сладкие – малина,
Чоргу-чоргу – оленёк,
Кто смеётся, как звонок?
Тол-
   сто-
      пу-
         зень-
            кий
 
 
Да кур-гу-зень-кий
Оле-оле-оленёк,
Самый младшенький сынок.
 

Малыш Бакычык

 
На реке дети целые дни,
Ловят ловко сорожек они.
Только наш Бакычык-рыбачок
Ничего не поймал на крючок.
 
 
Но зато он до нитки промок,
Но зато он ужасно продрог.
Раз случились такие дела,
Мама дома его заперла.
 
 
Чтоб малыш Бакычык не ревел,
Принесла ему рыбок в ведре.
Привязала на леску гвоздок —
Вволю пусть порыбачит сынок.
Ходит наш Бакычык вкруг ведра,
Клюнуть рыбке давно уж пора.
И руками поймаешь не вдруг —
Выскользает сорожка из рук.
 
 
Он ведро опрокинуть бы рад,
Да не может – ещё маловат.
Если воду по полу разлить,
Будет мама за это бранить.
 
 
Он другое придумал – ура!
– Воду ложкой хлебать из ведра.
Стал мальчишка, напившись взахлёб,
Толстым, как куропаточный зоб.
Шевельнуться не может, вздохнуть,
А воды-то не меньше ничуть.
 
 
Он собаку позвал, чтоб она
Воду выпила жадно до дна.
Очень быстро она напилась.
И скорее к двери подалась.
 
 
Рыбки ходят, мальчишку дразня.
– Не сердите, сорожки, меня.
Вместе с мамой я вас изловлю,
А пока у ведра я… посплю.
 

Станешь мужчиной

 
Тень колыбели скользит по стене.
Ночь охраняет твой сон голубиный.
Растёшь ты, дитя моё, даже во сне.
Вырастешь – станешь мужчиной.
В землю втыкаешь оленьи рога,
Маут кидаешь гибкий и длинный —
В охотника, мальчик, играешь пока.
Вырастешь – станешь мужчиной.
 
 
Ты на оленя садишься верхом
Мчишься, как вихрь, снежной долиной.
Всех обгоняешь ты, парень, легко.
Вырастешь – станешь мужчиной.
 
 
Неслышен упряжки размашистый бег,
Олени рога положили на спины.
Вернешься, охотник, с добычей для всех —
В свой круг тебя примут мужчины.
 

Наталья Анишина

Азбука в загадках

А

 
Он в полоску, сладкий вкус,
Дети любят есть… (Арбуз).
 

Б

 
С горки мчит не ураган,
Это к нам спешит… (Баран).
 

В

 
Мы пойдём в цветочный лог,
Там сплетем себе… (Венок).
 

Г

 
Крепко к шляпке лист прилип,
Вырос под осиной… (Гриб).
 

Д

 
Во дворе растет трава,
На траве лежат… (Дрова).
 

Е

 
Ей не холодно в метель,
Вся смолой пропахла… (Ель).
 

Ё

 
Он в иголках, но хорош,
Потому что это – … (Ёж).
 

Ж

 
Есть таёжные цветки —
Ярко-красные… (Жарки).
 

З

 
Снегом замела дома,
В гости к нам пришла… (Зима).
 

И

 
Не заставишь сделать шаг,
Потому что он – … (Ишак).
 

Й

 
Сам скрутил себя в клубок,
Так умеет только… (Йог).
 

К

 
На диване без забот
Любит нежиться наш… (Кот).
 

Л

 
При простуде верный друг —
Хорошо поможет… (Лук).
 

М

 
Ущипнёт зимой до слёз,
Потому что он… (Мороз).
 

Н

 
На носу огромный рог
Носит важно… (Носорог).
 

О

 
Ты его рукой не тронь,
Обжигает всех… (Огонь).
 

П

 
Много мёда принесла
Нам красавица… (Пчела).
 

Р

 
«Здравствуйте!», «Пока, пока», —
Скажет всем всегда… (Рука).
 

С

 
К нам весной летят певцы —
Перелётные… (Скворцы).
 

Т

 
Нарисуем натюрморт:
Фрукты, ягоды и… (Торт).
 

У

 
Утро, всем вставать пора.
Новый день пришел,… (Ура!)
 

Ф

 
За окном зима, январь,
На столбе горит… (Фонарь).
 

Х

 
Быстро бегает зверёк,
В норку спрятался… (Хорёк).
 

Ц

 
Ярко-синий лепесток,
На лугу расцвёл… (Цветок).
 

Ч

 
Круг, в нем стрелки, как усы,
На стене висят… (Часы).
 

Ш

 
Простудился раз жираф:
Не надел на шею… (Шарф).
 

Щ

 
Лучше пищи не ищи:
Мы сварили сами… (Щи).
 

Ы

 
Почему в нём много дЫр?
Потому что это… (сЫр).
 

Э

 
За вагоном вновь вагон,
Едет длинный… (Эшелон).
 

Ю

 
Вся в движение пришла
Заведённая… (Юла).
 

Я

 
Молча жить он не привык,
Может всё сказать… (Язык).
 

Наталья Арбатская

«День сегодня – то, что нужно!..»

 
День сегодня – то, что нужно!
А не так, чтоб вкривь да вкось —
солнце светит прямо в душу,
светит, как рентген, насквозь!
 
 
Солнце светит прямо в уши,
светит в нос, в глаза и в рот.
И, конечно, это лучше,
чем когда дождина льёт!
 
 
Солнце светит, светит, светит —
тем, кто дома и в пути…
Хорошо, что есть на свете
для кого кому светить!
 

«У меня в руках – банан…»

 
У меня в руках – банан,
Ароматный, нежный, —
Житель дальних южных стран,
Гость в Сибири снежной.
 
 
Там по пальмам-баобабам
Прыгают мартышки,
Здесь же – возле снежной бабы
Крутятся детишки.
 
 
Дома – лето постоянно,
Тут – зима полгода.
Ох, не нравится банану
Местная погода.
 
 
На дворе трещит мороз,
Вьюга завывает.
А банан под солнцем рос
И теперь хворает.
 
 
Он, того гляди, заплачет,
Тут уж не до шуток!
Так и быть, его я спрячу
В тёплый свой желудок!
 

Александр Астраханцев

Мой день победы

(Отрывок из повести)

Утро в тот день стояло такое яркое и солнечное, какое бывает после долгих ненастий; острые ветерки гуляли, и бежали по синему небу белые барашки; я стоял на деревянном, сыром от дождей крыльце, жмурился от еще невысокого с утра солнца и чувствовал лицом его тепло – будто мои щеки гладят теплыми ладонями.

Я тогда любил, щурясь, глядеть на солнце и видеть сквозь ресницы, как выходят один из другого и пульсируют в моих глазах золотые и синие радужные круги… Так я стоял и щурился, и таял от солнечного тепла, хотя надо было бежать в магазин и становиться в очередь; в кармане пальтеца – плетеная авоська, а в ладони – синяя бумажка, хлебная карточка, так крепко зажатая, что если б даже я упал в яму или бы меня ударили – я бы эту ладонь не разжал: я прекрасно знал, почему этой бумажкой размером с детскую ладонь надо дорожить. Тем более, что уже однажды ее потерял: сунул в карман, а потом не нашел, – и оставил всех на неделю без хлеба… Кроме меня бежать некому: мама на работе, на бабушке – кухня и огород, а с братца что возьмешь: он маленький. Да мне и нравилось бегать за хлебом – я за это имел право на награду: откусывал хрусткий уголок от черной буханки.

Но я стоял и никуда не бежал, потому что не только солнце держало меня: задрав голову, я смотрел на высокий молодой тополь, с которым происходило что-то странное. Не потому, что наверху галдела стая воробьев – нет, на моих глазах с треском лопались почки на ветках: их тоже пригрело солнцем, и на крыльцо дождем сыпалась бурая чешуя, а каждая почка начинала топорщиться острым зеленым листочком. Я наклонился, набрал в свободную ладонь чешуи и стал нюхать; она пахла пылью, ветром, а главное – смолой, и я жадно внюхивался в этот глубокий, сладостный запах…

Не знаю, сколько я так стоял, но очнулся я от мальчишеских криков: по улице бежали двое подростков – у одного в руке тонкое древко с красным флажком наверху, а другой кричит так, что голос его звенит и срывается: «Победа! Война кончилась! На митинг к сельсовету! Победа!..»

Я швырнул пахучую чешую, быстро, чтоб никто не видел, вытерев липкую ладонь о пальтишко, и – мигом в дом:

– Бабушка, бабушка, война кончилась! На митинг зовут!

Бабушка стояла у плиты в голубом чаду – жарила драники. И – ни слова в ответ. Только выпрямилась, мелко перекрестилась и снова наклонилась над шипящей сковородой. И когда повернулась ко мне, я заметил на реснице у нее слезинку.

– Бабушка, можно я схожу на митинг? – уже тихо спросил я.

– Нет, – ответила она. – Опять простынешь. Иди за хлебом.

– Не простыну! – начал я клянчить.

– Нет! – уже твердо отрезала она.

* * *

И тут пришла мама – в доме зазвенел ее голос; я слышу его и ликую – мне некого больше любить так сильно, как ее: братишка – маленький и часто хнычет, бабушка – хозяйка, хранительница, а хранительнице надо быть строгой… Я знаю, что маме всегда некогда; но знаю и то, что она меня все равно любит, не требую своей доли внимания и помалкиваю себе – мне вполне хватает ее голоса и ее кратких прикосновений ко мне; мы с ней – как заговорщики с общей тайной.

Но бывали редкие моменты, когда мы с ней оставались вдвоем; чаще всего то было летними полднями: она приходила на обед, но вместо обеда бежала доить корову; идти было далеко за деревню, на вытоптанный стадом озерный берег, тырло – там коровы ждали своих хозяек, и я очень хотел, я изнемогал от желания пойти туда с ней, и она чувствовала это и позволяла мне. И неважно, что далеко и что всю дорогу – бегом; зато целый час – вместе. Наговоримся! Особенно, когда назад; да еще на полдороге, чтобы дать руке отдохнуть, она ставит подойник, полный молока, сходит с дороги и собирает букет из ромашек и синих гераней. А в настроении – так еще спросит: «Знаешь такую песенку?» – и поет, и смеется. Так и застряли в памяти, слившись воедино, солнечный блеск полудня, одуряющий запах цветов на жаре – и серебряный ее голос…

* * *

В тот день она пришла, и прямо с порога – бабушке:

– С победой, мама! С победой вас всех! – и как была, в коричневом жакете и клетчатом платке, порывисто обняла меня, а потом затормошила, закружила бабушку. И вдруг – всмотревшись в нее: – Мама, ты плакала?

– Петя… Петя… – залепетала бабушка, и беззвучные слезки опять потекли у нее из глаз, застревая в морщинах.

«Петя» – ее старший сын, мамин брат, мой неведомый дядя, пропавший на фронте без вести. Мне говорили, что я на него похож. Я иногда доставал украдкой фотоальбом, всматривался в его фотографии и никак не мог понять: чем же я похож на этого человека с суровым прямоугольным лицом, сжатыми губами, с резкими складками у губ, прямо глядящими глазами и копной светлых волос надо лбом?… Странным было еще вот что: когда заговаривали о нем и я хотел его себе представить, – то видел в своем воображении не эти фотографии, а какие-то неясные кадры, будто из немого кино: снежное поле, бегущие фигуры бойцов в шинелях, с длинными винтовками в руках, и один, самый ближний ко мне, чем-то похож на дядю Петю; он, будто бы, бежит по снегу, торопится не отстать от других; я хочу заглянуть ему в лицо, удостовериться: он это или не он? -

и тут он падает, уткнувшись в снег; я обхожу его вокруг и никак не могу увидеть лица… То было не во сне – я видел это с открытыми глазами! Но почему, почему мне виделось именно это? Я же не видал еще ни живого бойца, ни кино про войну, не читал про войну книжек! И я боялся рассказать о своем видении – мы тогда не знали еще, что дядя Петя убит: моя тетя, чтобы не расстраивать бабушку и маму, не писала им, что получила похоронку – написала, что Петя пропал без вести.

Но отчего так часто плакала о Пете бабушка? А мама, тоже еще не знавшая правды, успокаивала ее:

– Не плачь – давай будем верить и надеяться! Вот увидишь: кончится война – и Петя найдется! Не плачь!..

* * *

– А ты чего так рано? – спросила бабушка маму. – Обед еще не готов.

– Переодеться – тепло сегодня, – мама сняла клетчатый платок и надела берет. – Митинг будет у сельсовета. Пойдем, мама?

Но бабушка отказалась. Зато я вскинулся:

– Я тоже хочу на митинг!

– Вот вяньгает и вяньгает! – проворчала бабушка. – Простынет там – ветрено сегодня.

– Мама, но это же исторический день – пусть запомнит на всю жизнь! – вступилась за меня мама.

– Ну, смотри, – сказала бабушка сурово. – Только вытащили…

* * *

Тут стоит объяснить, откуда меня «вытащили». Но сначала – о моих отношениях со школой. Мама работала там счетоводом и библиотекарем, и как только я начал бегать к ней на работу, мне понравилось рассматривать у нее в библиотеке книги с картинками. Я просил маму научить меня читать, но ей все было некогда. Научила бабушка, причем с умыслом.

К нам приходила маленькая районная газетка; они хранились потом дома для всякой нужды: из них делали стельки, ими обертывали продукты, их выпрашивали эвакуированные, что ютились в землянках на краю села: говорили, что газеты они стелят вместо простынь, и газетами же, сшитыми и простеганными, укрываются вместо одеял. За газетами приходили двое мальчишек. Один из них – подросток-белорус; прося газеты, он непременно добавлял: «Дайтя хучь ядну картовочку», – и говор его казался мне таким смешным, что я едва не прыскал от смеха – сдерживал меня лишь суровый бабушкин взгляд. Второй был мой сверстник, мальчишка-немец с нежным лицом и большими карими глазами; мне с ним хотелось заговорить, но он, чувствуя мой интерес к нему, лишь беспомощно улыбался и произносил всего два слова, и то с немецким акцентом: «картоффельн» и «газетт»… Бабушка угощала их вареной картошиной, но газеты давала не всегда – они были ценнее картошки.

Она любила читать и перечитывать их, но читала с трудом: стекла ее старых очков были треснуты и склеены полосками бумаги; она берегла очки и надевала их только когда приходили письма, а уж надев, прочитывала их по несколько раз кряду, надеясь вычитать там что-то еще. А ради газет она их даже не надевала – лишь держала в руке и водила ими вдоль строчек.

Она научила меня азбуке, чтобы я читал ей газеты… Вечер; в окна бьет метель, в плите цвенькают угольки, на столе – коптилка (стеклянный пузырек с керосином, а в горлышке – фитилек с желтеньким, с ноготь, пламенем),

и мы – вокруг: мама чинит что-нибудь ручной иглой, бабушка трет на терке бесконечную картошку, братишка, высунув язык, огрызками цветных карандашей рисует маляку и не хочет идти спать: в комнате, где наши кровати, – темно и страшно. А я шпарю вслух: какие заняты нашими войсками города, сколько уничтожено фашистов, танков и самолетов. Если неправильно прочту слово, мама меня поправляет, или заговаривает с бабушкой. Тогда я отдыхаю от чтения: смотрю, как по стенам ползают наши большие черные тени, и страшные, и смешные одновременно, и слушаю, как в щели за плитой поскрипывает наш невидимый друг-сверчок.

* * *

Прошлой осенью я запросился в школу, но у мамы были проблемы с моей экипировкой – да мне и не было семи, – и они с бабушкой стали меня уговаривать:

– Рано тебе еще в школу – подрасти!

Но я их уклянчил. Тогда из грубого холщового коврика с аппликацией – семейка грибов-мухоморов со шляпками из красного, в белый горошек, блестящего шелка, – мне сшили торбу с лямкой через плечо; я положил туда букварь, две, в клеточку и косую линейку, тетрадки и новый желтый пенал, пахнущий сосной и лаком, а в пенале – карандаш и красная деревянная ручка с новым стальным перышком, а в боковом кармашке торбы – наша полная чернил фарфоровая непроливайка с золотым петушком на боку.

У меня был самый прекрасный сосед в мире, Денис. В свои двенадцать лет он умел всё; особенно у него получались живые игрушки: скакали деревянные зайцы, кузнец поочередно с медведем били молотками по наковальне, гимнасты вертелись на перекладинах… Когда я болел, он мне их дарил, а бабушка отдаривалась тарелкой драников… Еще в августе, твердо задумав идти в школу, я помогал Денису готовить чернила: собрали с ним по сухим косогорам корзину ягод крушины, а потом варили их с солью в чугуне, пока не получились две бутыли густой, как деготь, коричневой жидкости. И одна из бутылей была моя!

В общем, собрал я торбу, и мама отвела меня в школу. Но школа разочаровала меня скукой: там целую четверть долбили алфавит, а я уже читал газеты! Пришлось терпеть. Хорошо еще, учительница, чтобы я ей не мешал, догадалась давать мне мел и разрешала рисовать на доске все, что хочу, и я изрисовывал ее танками и самолетами. Потом втянулся в занятия. Пока в начале весны не свалился с горячкой.

* * *

А получилось так: зимой нашу улицу переметало сугробами, и дорога шла по ним, как по горам, то поднимаясь на заструги, то ухая вниз… Но в тот мартовский день стало вдруг так тепло, что весь снег разом отсырел и размяк. Я же, хоть и осторожно, а все-таки и беспечно шел себе посреди дня из школы домой, останавливаясь время от времени полюбоваться своими новыми галошами поверх теплых носок… А галоши и в самом деле были хороши: они блестели так, что на них играло солнце, и волшебно пахли резиной, а изнутри были выстелены алой байкой. Я с зимы мечтал, как выйду в них на улицу, и в тот день мечта моя, наконец, сбылась: мне разрешили пойти в них в школу!

Но тут, уже днем, где-то на полпути к дому, подо мной стала разверзаться вконец раскисшая дорога: только выдерну из снежной каши одну ногу – тотчас же вязнет по самый пах вторая; вмиг мои галоши наполнились водой, что накопилась под снегом; через сотню таких шагов я выбился из сил, а ноги мои замерзли. Но самое ужасное – глубоко в снегу потерялась одна из галош.

Мне бы плюнуть на нее да скорее бежать домой – но я не хотел с ней расставаться! Зарывшись с головой в сырой снег, я вслепую шарил и шарил там руками – и никак не мог найти.

Не знаю, сколько я ее искал, но я уже вымок до нитки и замерз: начали отбивать чечетку зубы. И – никого вокруг. Пришлось сдаваться: я махнул на галошу рукой – но потерял время; снег под ярым солнцем раскисал окончательно, так что дальше идти было еще хуже: он уже не держал меня: я просто-напросто полз по дороге, волоча за собой торбу. Это был какой-то кошмар: я выбивался из сил и замерзал посреди родной улицы, в двухстах шагах от дома, под ярким горячим солнцем!

Мне уже приходилось переживать смертельный страх. Правда, все произошло тогда в секунды – я даже не успел как следует испугаться.

То было прошлым летом; меня давно дразнили белоснежные лилии с оранжевыми сердечками внутри – они плавали среди круглых листьев на черной воде речного омута под горой. И нужен-то мне был всего один цветок – заглянуть внутрь и понять: что там, внутри цветка, за огонек горит? Чтобы разгадать тайну, я притащил длинную палку и стал тянуться ею до ближнего цветка. Я осторожничал: знал, что – чревато, а плавать еще не умел. И надо же: в момент, когда палка коснулась цветка, среди плавучих листьев что-то громко плеснуло – скорей всего, щука – не водяной же и не русалка: в доме у нас не верили в них и нас приучали не верить, – но я вздрогнул, поскользнулся на мокрой глине и шлепнулся в воду.

Палка меня выручила – не дала сразу пойти ко дну. О, как я боролся тогда за жизнь: как отчаянно, до белого кипения молотил руками воду, как сдирал ногти, впиваясь пальцами в скользкую глину берега, как вжимался в нее лицом, грудью, животом, подобно древнему земноводному существу медленно выползая из воды на сушу! И как, выбежав потом на сухой обрыв, подальше от воды, стоял, испуганный, с бешено колотящимся сердцем, весь мокрый и грязный – но и счастливый, торжествующий, оттого что вырвался из страшной пучины, не поддался ей!

Однако снежная стихия в тот мартовский день никак не хотела меня выпускать. Я уже выбился из сил в проклятом месиве из сырого рыхлого снега; никогда больше я, кажется, не чувствовал такого бессилия.

Не пойму: как у меня хватило тогда сил доползти до дома?… Бабушка раздевала меня донага возле теплой плиты, а я пытался рассказать, где потерял галошу, и не мог – так отчаянно стучали зубы, а из глаз ручьем лились слезы, хотя плакал я редко – за слезы безжалостно дразнили и дома, и на улице: «нюня!», «плакса!», «раз-два-три – сопли подотри!»…

Бабушка напоила меня горячим чаем с молоком, уложила в постель, укрывши поверх одеяла маминым полушубком, и ушла, пообещав найти распроклятую галошу – не только чтобы успокоить меня: в то военное время галоши были ого-го какой ценностью!.. А я, как только она ушла, вылез, несмотря на неуемную дрожь, из постели, подошел и приник к окну – удостовериться, что она в самом деле, взявши лопату, отправилась со двора. И долго-долго ждал, а потом снова торопливо влез в постель – унять дрожь и икоту от слез – когда она, наконец, показалась со злополучной, чудом спасенной галошей в руке. А я, окончательно успокоенный, впал в забытье.