Текст книги "Антология литературы для детей. Книга 1"

Заболел я тогда жесточайше. Отчетливо помню картины бесконечно-вязкого бреда. Обычно утрами, проснувшись, я любил разглядывать рыжие пятна потеков на потолке и старался угадать в них человеческие лица, фигуры лошадей, собак, овец… Теперь эти пятна ожили и пульсировали, кружились, наплывали одно на другое, и я никак не мог остановить их взглядом. Пятна превращались в страшные, злобные звериные морды: они шевелились, скалили зубы; я никак не мог узнать в них знакомых животных: теперь это были тигры, медведи, крокодилы – и волки, волки, волки… Что волки, это понятно – о них столько было разговоров в те годы: то забрались в хлев и задрали у кого-то корову, то растерзали в поле коня вместе с седоком в санях, то сожрали школьницу прямо на дороге – остались лишь валенки с ногами внутри… А однажды в начале зимы бабушка показала мне в окно: «Вон они, проклятые!» – и я в самом деле увидел, как далеко-далеко на белом снегу после первой пороши осторожно пробиралась через ставшую реку цепочка волков, чтобы обосноваться на зиму в болотистой речной излуке вблизи от деревни; я даже посчитал их: пятеро! А весной, в ледоход, они уходили обратно, в заречные чащобы, ошалело прыгая по льдинам… Ну ладно, это волки, обычные у нас тогда звери. Откуда же остальные-то?… Как я думаю, просто мама читала мне во время болезни сказки про них, и в моей голове всё шло кругом…

А когда я выкарабкивался из бреда, меня разрывала такая нестерпимая тоска, что хотелось не просто плакать – а выть по-звериному, и когда никого из взрослых в доме не было, я давал себе волю: выл до изнеможения. Потом засыпал.

Приходил старичок-фельдшер, добрейший Вячеслав Палыч с красным личиком и седенькой, клинышком, бородкой. Он бодро приступал ко мне: «Нуте-ка-с, молодой человек!» – и начинал теребить: заглядывал с помощью ложки в горло, заставлял раздеваться, выстукивал грудь, вслушивался в нее через деревянную трубочку. Прикосновения его ледяных пальцев и трубочки к горячечной коже приятно щекотали. А потом мой обостренный слух ловил его разговор с мамой и бабушкой за дверью; что-то без конца выспрашивала мама и шептала бабушка, но два слова в их с фельдшером разговоре слышались отчетливей других: «кагор» и «умрет». Слово «кагор» было мне неизвестно, а второе я знал, прекрасно понимая, что оно – обо мне, но был уже так измотан бредом и нестерпимой тоской, что воспринимал это слово с полным равнодушием. Было только жалко маму – я представлял себе, как она будет горевать обо мне, и от этого опять хотелось плакать.

Потом у нас появился «кагор», пряное, красивого густо-багряного цвета лекарство в большой бутылке. Меня тогда лечили сразу несколькими противными жидкостями – в том числе и рыбьим жиром, – а в награду я получал чайную ложку этого самого сладко-душистого «кагора», и жизнь моя благодаря ему затеплилась веселее, будто в моей крови вспыхнул огонек.

* * *

И вот мы идем с мамой на митинг нашей улицей, где сугробов уже нет и в помине, по зеленой бархатной травке, проклюнувшейся из чернозема на дороге, вдоль еще сырых плетней, сплетенных из ивовых прутьев, и у каждого плетня – свой рисунок: то – как шашечная доска, то – винтом, то – девичьими косами. А за плетнями курятся зеленые облака черемух в прозрачных листочках и завязях; скоро эти облака набухнут и закипят белой пеной; да одна из них, вросшая в теплую завалинку дома, уже полыхнула белым цветом, и от нее текут по улице горько-душистые волны.

Мама торопится, крепко держа меня за руку, и мне так легко рядом с ней, что хочется сразу и бежать вприпрыжку, и идти с ней в ногу, и я без конца переступаю, чтобы попасть ей в такт, и все сбиваюсь; от слабости после недавней болезни кружится голова.

– Теперь скоро папа вернется, – говорит она. – Ты помнишь его?

Мне смешно: как же не помнить, если он всего два года как ушел на фронт (он учитель, и его взяли не сразу)! Только не умом помню – а осязанием, обонянием, слухом: какой он резкий, с громким голосом, с твердыми пальцами… – и память моя о нем не тянется во времени, а вспыхивает короткими молнийными зарницами.

Самая яркая – как мы с ним идем дальним краем села, за которым озеро внизу; ветрено, пасмурно; он торопится и тащит меня за руку, но вдруг останавливается, как вкопанный, и смотрит вдаль. От неожиданности я наталкиваюсь на него и – тоже смотрю туда. И, будто очнувшись от сна, вижу такое, что перехватывает дыхание: дорога с домами по одну сторону ушла вправо, и перед нами распахнулся огромный простор во все стороны: само озеро, и неоглядная даль за ним, и огромное небо надо всем этим, всё в клубящихся тучах; сквозь прореху в них бьет в середину озера столб света, и вода там вскипает зелеными волнами, вспыхивая бликами на гребнях так, что больно глазам… И отец, и избы при дороге, и я сам показались мне вдруг такими маленькими в этом необозримом пространстве – но оттого, что мы все так малы, совсем не страшно; сердце теснит еще непонятное чувство близкого родства с отцом, с этими избами и этим пространством, имени которого – родина – я еще не знаю, и не знаю еще, что уже спаян с ним навечно, – но именно в тот момент оно проснулось и поселилось во мне, и владеет мною с тех пор, ставши частью души… И я знал, знал тогда, что и отец чувствует то же, только – не в силах перевести своего чувства на понятный мне язык; он лишь показывает пальцем вдаль и говорит с азартом охотника:

– Смотри: во-он там – видишь? – утки сидят! – И я увидел множество рассыпанных на волнах черных точек: они то появляются на гребнях волн в центре огненно-зеленого сияния, то исчезают в провалах…

А уезжая на фронт, он, уже в шуршащем, выгоревшем от солнца плаще, в серой кепке, с рюкзаком за плечами, берет меня на руки, прижимает к колючей щеке так, что, кажется, сейчас раздавит, потом поднимает под потолок и говорит:

– Расти тут без меня во-от такой большой! – и смеется. Но что это за вода течет у него по щеке?…

И последнее: дорога среди осенних картофельных полей с сухим бурьяном на межах тянется вверх и вверх, уходя где-то там, на закате, за горизонт, и – далекая телега на ней, а в телеге он и мама, провожающая его в райцентр. А я, проводив их до этих картофельных полей, стою и долго слежу за тем, как телега превращается в точку, и точка растворяется без остатка – в небе ли, в осенней ли дымке?

Эльдар Ахадов

Родники

 
В тихом месте у реки
Жили-били родники.
И сползались к ним ужи
От покосов возле ржи.
И в жару от духоты
Прижимались к ним кусты.
И тянулась к ним река,
Словно к жилке у виска…
Ширь земли и даль веков —
Всё —
от этих родников.
 

Не взяли

 
Играют в космос дети —
Сто первый детский сад.
В раскрашенной ракете
Куда-то там летят.
 
 
И лишь, надувши губы,
В сторонке, как всегда, —
Малыш из младшей группы,
Не взятый никуда.
 
 
Стоит и чуть не плачет:
Эх, не берут с собой!..
А он – хороший мальчик,
Он, может быть, герой!
 
 
Испачканы штанишки,
Кругом – один песок:
Вот как тебя – мальчишки,
А ты молчишь, дружок.
 
 
А в космосе открытом,
Опасностей не счесть!
И ждут людей они там,
Где только люди есть!
 
 
Скажу, о тайне важной,
О той, что ты молчишь:
Весь мир спасёт однажды
Вот этот вот малыш!
 
 
Он всех храбрей на свете!
Он – гордость всей страны!
Возьмите парня, дети.
Возьмите, пацаны…
 

Мама

 
Нежное утро жемчужного цвета,
Легкого ветра струя…
Кто это? Кто там, в сиянии лета?…
Это же мама моя!
 
 
Вот она мне помахала рукою,
Свет у нее за спиной…
Господи, Господи, счастье какое:
Мама родная со мной!
 

Во сне

 
Однажды сну приснился сон,
Большой и добрый, словно сом.
И крикнул сон ему во сне:
«Айда, дружить! Плыви ко мне!»
И вот добрался сом до сна
И стал похожим… на слона.
«Не бойся», – шепчет мудрый слон, —
«Здесь всё возможно. Это сон».
 

Умный зайка

Скачет зайка по лесной тропке, а навстречу ему лиса.

– Ну-ка, стой! Я тебя съем!

Заплакал зайка навзрыд. Растерялась лиса, утешает:

– Не бойся! Это не больно. Я тебя даже кусать не стану, живьём проглочу.

– А я, тётенька, не боюсь. Мне тебя жалко.

– Почему?

– Видишь, какой я глупый: тебе сразу попался. Съешь ты меня, и вся моя глупость к тебе перейдёт. Совсем ума не останется.

Удивилась лиса, подумала и отпустила зайца умнеть. С тех пор они не виделись.

Добрые и худые

Встретились как-то худые слова с добрыми. Худые так и рвутся в драку, а добрые этого никак не замечают. Как так?! Совсем худые слова рассвирепели: и кулаками машут, и кричат громко, и никого вокруг не слышат. А добрые улыбаются. Тогда решили худые слова наброситься на добрые и побить их. Разбежались хорошенько… И пролетели мимо ушей. А добрые – остались.

Почему снег белый?

Раньше снег был цветным, тёплым и сладким. Поэтому все мало спали, много ели и сильно пачкались. Однажды, поздней осенью, снег спрятался в огромной ночной туче. Все успокоились, заснули, никто не переел и не испачкался. А утром выпал свежий снег. Не сладкий, холодный и весь в белом. И все ему поверили. Только маленькие хитрые дети догадываются о чем-то и на всякий случай каждый день тайно пробуют его на вкус.

Ширь и высь

Поспорили как-то ширь с высью: кто из них лучше?

– У меня душа широкая, – говорит ширь.

– А у меня возвышенная, – отзывается высь.

– У меня широкая нараспашку, – добавляет ширь.

– А у меня ранимая навылет, – не отстает высь.

– Куда ни глянь – всюду я! – кричит ширь.

– Это так. А если с меня посмотреть, то ты ещё дальше, – уступает ей благородная высь.

И ширь умолкла. Застыдилась.

– Прости, – прошептала она.

Они обнялись, и не стало им ни конца, ни края – во все стороны.

Галина Бояркина

Ручей

 
Он захватить как будто хочет
Весь лёд, оставшийся в горах,
Сверкает волнами, хохочет,
Бежит к реке на всех парах.
И та, как мать его родная,
Обнявши синею волной,
В ладонях ласково качает,
Вихор погладив голубой.
А он, капризный, неустанный,
Бежит, смеясь, с высоких гор,
Ещё чуть-чуть – и океана
Пред ним раскинется простор!
 

Тамара Булевич

Дети, птицы и лосёнок

Быстроногие сынки, как весенние цветы на южном взгорке, подрастали час от часу. Первенцам сегодня исполнилось по пять лет, а младшему – два. Мужики!

В день рождения Егора и Ильи светило яркое весеннее солнце, весело гомонили птицы, и Дмитрий Юдин решил повести своих пятилеток в звенящую весной тайгу, которая начиналась сразу за забором огорода и казалась малышам таинственной, страшноватой и неприступной. Красавица тайга тянулась далеко на север между рекой Подкаменной Тунгуской и Медвежьей горой.

Когда Дмитрий Юдин вывел Илюшу с Егоркой на свою, юдинскую тропу и повёл по ней дальше и дальше вдоль реки в таёжную глухомань, то они по-разному отреагировали на первое знакомство с дремучим вековым лесом. По малолетству близнецам строго-настрого было наказано мамой Людой, да ещё со страшилками, чтобы и нога их туда не ступала.

Всегда уверенный и болтливый весельчак Илья тут вдруг замолчал, словно сам в себя запрятался.

Егор же сразу залез под нижние лапы пихты, на иголках которой с северной стороны собрались капельки талой воды, напоминавшие обильную утреннюю росу.

– Пап, а на солнце роса! Правда-правда!

– Не сочиняй, сын, этого даже я не смогу представить. Не знал, оказывается, ты у нас большой фантазёр. Да еще какой… – Шустрый Егор обиженным голосом подозвал отца и попросил его осторожно и побыстрее пролезть к нему под лапами пихты. Дмитрию ничего не оставалось, как выполнить просьбу сына.

– Слушай, Егоша, ты просто волшебник! – Веточки с искрящимися капельками-росинками действительно лежали прямо посередине полуденного светила и омывали его пихтовой капелью.

– Я же говорил, что на солнце роса, а ты не верил, – заканючил Егор.

– Ладно, сын, мал ещё, чтобы понять, что к чему. И в помощь мне, как раз для твоего случая, припомнился один миф, который читал когда-то вам с Илюшей. Ну? Припоминай! Почему забыл-то? – раздражался отец. – В нем рассказывается про непослушного Икара и его папу Дедала…

Егор лишь смущённо и обиженно сопел, часто моргал глазами, но отец настойчиво пытался расшевелить-таки его память.

– Папа Дедал предупреждал Икара, чтобы тот близко к солнцу не подлетал. Там… ну, очень жарко. Ведь пёрышки-то к его крыльям он приклеил воском. А воск, чуть нагрей, и он расплавится, закапает. Говорю об этом, Егорка, к тому, что даже малые планеты, которые прилетают к солнцу, от его невыносимого пекла бесследно исчезают. Ну, догадайся! Капельке-росинке там и вовсе не поздоровилось бы, – строго поучал Егорку Дмитрий.

Тут на выручку брату поспешил молчавший до сей поры Илья.

– Пап, а давай-ка расскажи нам сказку снова. Про Икара и папу Дедала. Только всё-всё расскажи. Нам она и тогда понравилась. Я даже всплакнул, когда Икарка испарился.

– Уж нетушки! Мы сюда за другими сказками пришли. Тоже одна другой интереснее. Вот сейчас с этого взгорка и начнём искать весну-красну.

– Это как? – оживился Егор.

– Вот слушайте и запоминайте. Первыми её вестниками являются перелётные птицы. Они отзимовали в далёких и тёплых странах, а теперь домой возвращаются, чтобы здесь на родине вывести своих деток – птенцов. Они-то и принесли нам весну на сильных и быстрых крыльях.

– А я видел над крышей нашего дома и зимой разных птиц, – сказал рассудительный Егор.

– Молодец, сынок. Правильно подметил. Есть много эвенкийских таёжных птиц, прапрадедушки и прапрабабушки, а позже и дедушки, бабушки которых издавна, веками закаляли себя в стужах да метелях. Теперь их потомки – детки, вот как вы у меня, самых суровых зим да морозов не боятся. Нынешние сибирские птицы в тайге рождаются и бесстрашно навсегда в ней остаются.

– Значит, наши птички совсем-совсем никуда не улетают? Вот здорово! Правда же, папа, они тоже настоящие сибиряки?

– Правда-правда, – одобрительно отозвался ему Дмитрий, и вдруг мигом помчался вперёд, глядя то в небо, то на дальний откос. Стая приземлялась. Теперь его внимание принадлежало только красноклювикам. Он вглядывался в избранный ими откос с сухим травостоем на другом берегу реки.

– Скорее, сынки! Смотрите-смотрите!

Илья с Егором бежали наперегонки к отцу с радостными возгласами: «Ой-ой, папа!», «Папа, погляди!», «Пап! В небе много птичек!» Тот тоже радостно размахивал руками и указывал малышам на колонию полярных крачек, которые шумно опускались на откос.

– Эти крачки вернулись к нам из теплых стран через Атлантику! Я их зову красноклювиками.

– Почему, пап? – наконец-то загорелись глаза и у Ильи.

– У полярной крачки, сынок, клюв полностью красный. Это ее основное отличие от речной, неперелётной. Речные крачки, когда разгуляются лютые морозы, могут улететь только на юг нашего края. Не дальше. А эти преодолевают тысячи километров, чтобы побыть на земле, где сами родились и где вырастут их птенцы.

– А что эти птички будут сейчас делать?

Дмитрий внимательно посмотрел на Илюшу, радуясь в душе, что наконец-то проснулся в нём интерес к происходящему событию – возвращению «красноклювиков» домой, на родину.

– Чуток отдохнут и за день-два поторопятся соорудить себе простенькие гнёзда. Выроют неглубокие ямки в сухой земле, набросают в них прошлогодней травы да разных стеблей. И уже готово гнездо для двух птенцов. Ну, просто прехорошеньких и крикливых-крикливых, таких же, какие и их мамы и папы.

– А где будут зимовать твои «красноклювики»? – наперебой спросили у отца мальчики. Дмитрий с ответом не торопился. Всё его внимание застыло на стае. Наиболее расторопные самцы уже начали делить землю под гнёзда. Не обходилось и без стычек с соседями. Со всех концов откоса доносились их бойцовские воинственные крики.

– Уже в августе, когда подрастут и окрепнут их детки, полярные крачки вновь начнут неторопливо улетать-откочёвывать через большие водоемы ближе к Норильску. К тому времени молодые крачки втянутся в перелёты. Тогда стая ринется в большой перелёт к берегам южных морей.

– Как крачкам интересно жить и повсюду бывать! Пап, а давай в следующий выходной сплаваем к полярным крачкам на моторке? Ни разу за свою жизнь не видел птиц с красным клювом. – Дмитрий улыбнулся Илюше – «долгожителю», и пообещал непременно познакомить сыновей с «красноклювиками».

Откуда-то из глубины тайги донеслись стройные, необыкновенно приятные звуки, словно где-то неподалеку расположился оркестр, и музыканты так чудесно играли на разных неведомых человеку инструментах.

– Кто это? Там… люди?! – ребята наперебой громко и возбуждённо кричали, допытывая отца.

– Тихо, детки! Это поют птицы! А какие – не знаю.

Они стали вслушиваться в незнакомое пение и, прячась за деревья, осторожно подкрадываться к таёжному оркестру.

Скоро вблизи увидели, как расселись на сучьях сосен симпатичные птицы с рыжими головками, пушистым оранжево-коричневым оперением, широкими хохолками и длинными хвостами.

– Фу ты! Да это ж сойки! Никогда не слышал, и никто из охотников мне не говорил о таком их таланте. Воистину, век живи и век учись! Всегда беспокойные, суетливые и неуемные сойки умеют так красиво петь?!

Дмитрий искренне удивлялся и восторгался сойками, а лесной хор продолжал дивное пение. Некоторые сойки-солисты как-то по-особенному весело и игриво щебетали подголосками общему хору: «кээй, кээй, кээй».

Однако внезапно прилетел хулиганистый филин и уселся по-хозяйски на одинокой сосне. Необычный весенний концерт тут же прервался. Сойки в один миг смолкли и сразу же взлетели всей стаей ввысь. Они беспокойно кричали, тревожно оповещая таёжную округу о появлении опасного разбойника.

Егор с Ильёй и папа Дима даже расстроились:

– Вот же злюка! Откуда взялся? Какой момент испортил! – возмущался Юдин-старший, а Илья пригрозил: когда вырастет, то всех невоспитанных задир-филинов сдаст в звериный птичий дом «Роев ручей», чтобы там научили их дружить с сойками и со всеми птицами тайги.

– Пап, а медведи здесь не живут? – вдруг забоялся Егор.

– Нет, сынок, их берлоги далеко-далеко отсюда. Там, за Медвежьей горой.

Вдруг прямо над их головами стремительно пролетела сердитая тёмная птица. Она «ту-тут-кала» на весь лес. Тоже испугалась грозного «у-ху-хуканья» злого филина.

– Вот так сюрприз! Кукушка, да какая! – чему-то обрадовано удивился Дмитрий.

– И вовсе не кукушка! – возразил ему Егорка. – Настоящая-то совсем другая: немного рыжая, а немного серая. Такая живёт у нас в садике в живом уголке.

– Ну и молодчина! Всё-то ты знаешь, подмечаешь. Да, у вас живёт обыкновенная кукушка – самец. Только самцы глухо кричат: «ку-ку, ку-ку». У кукушек-самок звонкая трель: «кли-кли-кли».

– Тогда почему ты эту, другую, назвал кукушкой?

– Потому, Егорка, что она и есть та же кукушка. Родная сестра вашей обыкновенной кукушке. Только оперение у нее потемнее да поклик иной: «ту-тутут, ту-тутут». Правда, похож на крик удода, который живёт рядом с нашим огородом?

– Да-а-а! – поддержали его ребята. – Папа, ну, говори скорее про «другую» кукушку, а мы с Ильей завтра же расскажем о ней воспитательнице и всей группе. Вот удивятся! И красноклювикам, и сойкам, и «другой» кукушке!

– Уговорили! – Дмитрий посмотрел на часы. – У-у-у! Наше время на знакомство с весенней тайгой давно истекло. Пора, мужики, топать домой. Мама с Андрюшей ждут нас с подарками, праздничным тортом и душистым таёжным чаем.

– А про кукушку?! – не унимался дотошный Егор.

– Идите и слушайте. Так вот… «другую» кукушку называют «глухой». Люди мало что о ней знают.

– Она ничего не слышит? – сочувственно спросил Илья.

– Нет, не поэтому её так назвали. Думаю, за то, что она – очень скрытная птица и живет в глухой, безлюдной и дикой тайге. А еще за её голос. Вслушайтесь: «ту-тутут, ту-тутут». Глухой, однако.

– Она – перелётная?

– Нет, Егор, глухая кукушка чисто наша, сибирская, преданная эвенкийской тайге.

Илья с Егором побежали к развилке, где отцова тропа смыкалась с прямой дорогой к дому. По их бесконечным прыжкам и радостным крикам Дмитрий понял, что первая вылазка в весеннюю тайгу запомнится им надолго. И вновь он отвлекся на низко летевшего к токовищу глухаря. Тем временем его сыновья нашли что-то необычное и, лёжа на снегу у большого валуна, истошно подзывали его к себе.

Подбежав к ним, Дмитрий тоже сначала оторопел, но потом пришёл в неудержимый восторг. С южной стороны валуна под прозрачной ледяной плёнкой из снежного углубления с проталиной вылезли на белый свет пять желто-белых цветков на пушистых толстеньких ножках.

– Это же подснежники! Вот так чудо! Ну и парничок – снежная тепличка! Мамуле-то какая радость будет: первый весенний букет от сыновей-именинников. Вручая их, что скажете маме Люде, а, сынки?

Илья заторопился высказаться первым:

– Скажем: «Дарим тебе, любимая мамочка, подснежниковые цветы!»

– Не «подснежниковые», а подснежные цветы, – поправил брата Егор, и оба близнеца улыбались отцу счастливой улыбкой.

Ребячьих рассказов о весне, весенних птицах, первых «подснежниковых» и «подснежных цветах» хватило надолго – и дома, и в детском садике.

Дмитрий Юдин любил тайгу особой любовью. Старался оберегать от всяких напастей, заботился об её обитателях как мог. С раннего детства приучал сыновей почитать зелёную кормилицу.

Не только словами, но и поступками отец показывал сыновьям, как надо любить таёжный мир.

На следующий выходной Юдины не попали к полярным крачкам: заболел Егорка, и мальчишкам пришлось остаться с мамой Людой, а их отец Дмитрий ушёл проверять свое зимовье.

Близнецы с нетерпением ждали его возвращения домой, чтобы услышать, кто ещё из перелётных птиц вернулся в тайгу. Но отец принёс в дом очередное чудо весны – маленького лосёнка, названного им Валькой.

Малыш едва стоял на высоких, дрожащих и непослушных ногах. Скорее всего, он был у лосихи вторым телёнком, который по воле какого-то случая отбился от неё и застрял в заломе распадка. Дмитрий случайно наткнулся на него и, рискуя собой, высвободил лосиное дитя из ледового плена.

Вальке дал меньше недели от роду. Оголодавший и слабый, тот отчаянно пытался выкарабкаться на сушу. Но скользкий, трухлявый сушняк обламывался, крошился и снова тянул его в студеную талую воду распадка.

Не произойди их встреча – лосёнку бы не жить!

В доме Валька быстро освоился, отогрелся в тёплом предбаннике на старом отцовском полушубке. Напился молока с манкой, отоспался. И уже на следующий день шустро бегал по подворью, брыкался, высоко подпрыгивал и тузил забор. Полюбил маму Люду, почему-то считая её своей матерью. Стоило той спуститься с крыльца, как чуткий Валька оставлял забавы, мчался к маме Люде стрелой и начинал всю облизывать, тыча симпатичной мордочкой ей в живот. А когда она выносила лосёнку пойло – молоко с кусочками размоченного хлеба, – он чуть не сшибал с ног, на лету хватая и засасывая в рот края цветастого фартука. От таких «наездов» от фартука вскоре остались жалкие жёваные лохмотья.

Прислонив ведро с молоком к забору, мама Люда ногами и руками пыталась удержать его в стоячем положении. Валька же всякий раз, прежде чем приступить к очередной кормёжке, старался поддать коленом долгожданному кормильцу, и только потом окунал в ведро ушастую мордочку. Изредка телок высовывался из ведра, чтобы хлебнуть воздуха, при этом громко сопел, фыркал, мотал белой от молочного пойла головой.

В такие минуты в доме откладывались дела, и всё семейство с восторгом наблюдало за лосёнком. К концу трапезы Валька был от копыт до холки в молоке и крошках. Пойла хватало на всех: лобастый шустрик не по разу благодарно обегал семейный круг, оставляя на каждом печать своей телячьей нежности и признательности, испачкав одежду всем присутствующим на этом шоу до неузнаваемости.

За сутки лосенок набирал около двух килограммов привеса.

К концу лета отец навсегда разлучил сыновей и маму Люду с их любимцем: «Это вам не игрушка, а таёжный зверь». И увёз Вальку на дальнее зимовье за Медвежью гору. Быстроногого, упитанного, с заметно набухшими рожками.

…Три года спустя они встретились на узкой каменистой лосиной тропе. Дмитрий узнал лося издали. Но Валька остановился первым. Задрав голову, долго смотрел на идущего навстречу человека. Чувственными влажными волосатыми ноздрями втягивал глубоко в себя летящий от него ветерок. В раздумье переминался с ноги на ногу, хрипло мычал, прижимаясь крупом к поросшему лишайником скальному выступу. Замирал, словно что-то сопоставляя и припоминая.

Человек остановился в десяти шагах от могучего красавца, протянул к нему руки и тихо позвал: «Валька! Валька…»

И тут же, вздыбив копытами известняковую пыль, громадина-лось ринулся к своему спасителю. Приблизившись вплотную, несколько раз обошёл его, приосанился, мотая головой, словно хвастаясь высокими, ветвистыми рогами. И, добродушно хоркая, сопя, хукая, как в детстве, осторожно прижался к человеку торсом. Потом стал лизать лопатистым, розовым языком его руки, лицо и фуфайку…

В холке Валька вымахал под два метра и весил около полутонны.

На Дмитрия от благодарной памяти Вальки нахлынули приятные воспоминания о спасении и долгом общении дома с маленьким лосёнком. Он гладил дрожащей рукой доверчивую, тычущуюся в него морду большого лося. Зверь замирал от удовольствия, когда добрый человек ласково трепал его за длинные уши, теребил свисающую на грудь клином густую шелковистую бороду, одобрительно хлопал ладошками по сильным, стройным ногам.

Так они долго и близко общались, наслаждаясь неожиданной и счастливой встречей, понимая друг друга, разговаривая на языке идущих от сердца доверительных звуков и выразительных телодвижений.

Потом медленно и неохотно расходились в разные стороны, будто, зная, что никогда уже их тропы не пересекутся.