Текст книги "Война. Блокада. Победа! «память моя блокадная…»"

Поэма

Отрывок

 
И на Литейном был один источник.
Трубу прорвав, подземная вода
однажды с воплем вырвалась из почвы
и поплыла, смерзаясь в глыбы льда.
Вода плыла, гремя и коченея,
и люди к стенам жались перед нею,
но вдруг один, устав пережидать, —
наперерез пошёл
по корке льда,
ожесточась пошёл,
но не прорвался,
а, сбит волной,
свалился на ходу,
и вмёрз в поток,
и так лежать остался
здесь,
на Литейном,
видный всем, —
во льду.
 
 
А люди утром прорубь продолбили
невдалеке
и длинною чредой
к его прозрачной ледяной могиле
до марта приходили за водой.
Тому, кому пришлось когда-нибудь
ходить сюда, не говори: «Забудь».
Я знаю всё. Я тоже там была,
я ту же воду жгучую брала
на улице, меж тёмными домами,
где человек, судьбы моей собрат,
как мамонт, павший сто веков назад,
лежал, затёртый городскими льдами.
 
 
…Вот так настал,
одетый в кровь и лёд,
сорок второй, необоримый год.
О, год ожесточенья и упорства!
Лишь насмерть,
насмерть всюду встали мы.
Год Ленинграда,
год его зимы,
год Сталинградского
единоборства.
В те дни исчез, отхлынул б ы т.
И смело
в права свои вступило б ы т и ё.
 

…Ежедневно из глубины России в осаждённый Ленинград, минуя все преграды, приходят ваши письма. По письмам вашим мы знаем, как вы слушаете нас, как вы тревожитесь о нас, как жаждете вы правдивых подробностей о нашей жизни. «Как вы живёте?.. Как же вы живёте?» – спрашивает каждый пишущий. Многим из вас наша сегодняшняя жизнь кажется немыслимой. Тяжкой!..

Дорогие товарищи! Мы отвечаем вам из Ленинграда 10 ноября сорок первого года. Год тому назад в праздничные дни на Аничковом мосту щёлкали на ветру узкие красные флаги, кумачом и золотом в лозунгах были разукрашены здания на Неве, в ярких вымпелах, в нитях огней стояли корабли, и на ленинградских улицах, особенно на Невском проспекте, до поздней ночи было тесно, шумно и многолюдно.

В этом году мы очень скупо украсили наш город. Не было ни демонстраций, ни знамён, ни огней, ни оркестров, ни гуляний на прекраснейших площадях Ленинграда. Не огнями праздничного фейерверка, а вспышками артиллерийских залпов было озарено ленинградское небо. И наши корабли, ничем не украшенные, суровые, работают, бьются за Ленинград, меча на неприятеля огонь и железо. Но никогда ещё не встречал, не праздновал Ленинград великой даты так торжественно, как в 1941 году! Ежедневное торжество жизни, теперешней ленинградской жизни, утверждается в эти дни с особенной силой. Ведь мы отмечаем двадцать четвёртую годовщину Великой революции на её родине, в её колыбели, в революционном Питере, в нашем, советском, русском Ленинграде. Мы потом, при встрече, очень подробно расскажем вам, наши далёкие друзья и товарищи, как судорожно рвался враг в Ленинград, с какой силой обеими своими железными лапами пытался он стиснуть горло города. Мы разомкнули их клещи. Враг не взял Ленинград ни в один из назначенных им сроков. И свободные ленинградцы встречали свой праздник с ещё большей уверенностью, что никогда, никогда не быть Ленинграду под игом фашизма!

Вот почему мы исполнены сегодня сурового, высокого внутреннего торжества. Вы спрашиваете, как мы живём? Да вот так же, как в эти праздничные дни. Нам трудно. Но мы уже научились дышать новым воздухом Ленинграда, раскалённым, горьким воздухом войны. Дыхание наше стало размеренным, естественным, и повторяю: мы больше думаем сейчас о разгроме врага, больше о Москве, обо всех вас, чем о себе, и особенно в эти дни. А в канун 7 Ноября мы, ленинградцы, слушали Москву. И всем сердцем каждый из нас чувствовал, что тесно мы связаны со всей страной, что не может быть побеждена Москва, что не может быть взят Ленинград никогда!

В эти дни, по традиции, в Ленинград и из Ленинграда мы, как всегда, отправляем десятки поздравительных телеграмм. И мы тоже обращаемся ко всем вам, кто сейчас слушает наш город, с поздравительной телеграммой: «Дорогие наши товарищи, родные, друзья! Приветствуем вас! Будьте мужественны, стойки, бодры, здоровы! С нетерпением ждём ваших писем! Ленинград. 10 ноября 1941 года».

…Радиофильм «Девятьсот дней» создан вместо книги «Говорит Ленинград» – я неправильно сказала. Такая книга нужна, и она ещё будет. А я вспомнила о ней и о той далёкой ночи, потому что мой сборник «Говорит Ленинград» составлен целиком из моих радиовыступлений, начиная с декабря 1941 года по июнь 1945-го, и каждое из них предварялось словами: «Говорит Ленинград…». Эта статья – широко дополненное вступление к сборнику, который первый раз вышел в 1946 году.

Я работала в радиокомитете с начала войны, и в мою книжку «Говорит Ленинград», разумеется, отобрано лишь немногое из того, что я писала для вещания (я писала почти ежедневно и для всех отделов), а сама книжка – только малая часть той небывалой сердечной беседы людей одной судьбы, которую они вели между собою по радио целые годы – в дни штурма, в дни голода, в дни наступления, в первые дни победы. Я счастлива, что и мне выпала честь принять участие в этой неповторимой непрерывной, честнейшей беседе воинов и тружеников Ленинграда, что очень многие мои стихи были написаны для радио – для Большой Земли на эфир, для моих сограждан. Даже «Февральский дневник» писала я в феврале сорок второго года для радио ко Дню Красной Армии, потому-то и построен он как лирический разговор с ленинградцами.

Работа в Ленинградском радиокомитете во время блокады дала мне безмерно много и оставила неизгладимый след в жизни моей. Всегда с чувством глубочайшей благодарности, уважения и любви буду вспоминать я эти нелёгкие годы и весь трудолюбивый, скромный, поистине героический коллектив Ленинградского радиокомитета…

Я хочу рассказать вам, товарищи, о ленинградцах за кольцом.

Недавно я летала в Москву, в командировку, и на днях вернулась оттуда.

Мы вылетели из Ленинграда ранним утром первого марта, и наш самолёт шёл на бреющем полёте над толпами маленьких ёлок, над игрушечными деревнями, над озером – сплошной, ровной снежной равниной.

«Здесь проходит наша Дорога Жизни», – думала я и не видела её из окна самолёта. Ни дороги, ни одного человека, ни малейшего признака жизни незаметно сверху – где ж тут кольцо, где ж война? Леса и поляны, захватывающий дыхание огромный простор – Родина. Какая она огромная, о, какая огромная, какая красивая, печальная и – тихая-тихая. Но я знаю – она воюет, воюет каждая её пядь. А за ёлками, за снегом, за озером, в кольце – Ленинград. Города не было видно, но все пассажиры самолёта смотрели в его сторону. Одни из них покидали Ленинград надолго, быть может, навсегда, другие – временно, но все мы были исполнены одним чувством: это чувство какой-то новой, л и ч н о й ответственности и глубокой тревоги за оставленный Ленинград; это острая тоска о нём, возникающая сразу же, как только от него оторвёшься.

А мне всё вспоминались стихи Маяковского, тоже по-новому, по-ленинградски звучащие теперь для нас:

 
Землю,
где воздух
как сладкий морс,
бросишь
и мчишь, колеся, —
но землю,
с которою
вместе мёрз,
вовек
разлюбить нельзя.
 

…Через три дня по приезде в Москву в комнату ко мне постучался незнакомый человек.

– Простите, – сказал он, – я случайно услышал, что вы прилетели из Ленинграда. Я тоже ленинградец! Ну, пожалуйста, поскорее расскажите. Ну как он? Что там?

Я стала рассказывать ему о февральском Ленинграде. Вы все знаете, какой он был. Я рассказала ему всё.

– Ох, как я хочу поскорее обратно! – воскликнул он, окончив жадные и тревожные расспросы. – Меня вызвали сюда в конце января. Вы понимаете, вот эта гостиница, тепло, свет – это всё отлично, и работы у меня много, но как я тоскую о Ленинграде. Вы понимаете? Ведь там – жизнь… Я не могу яснее выразиться. И голод и смерть, но такая жизнь!

Я вздрогнула, услышав эти слова. Я тоже не могу яснее выразиться, но я вдруг сердцем поняла, как правильно сказал он о нашем Ленинграде: да, да, жизнь, особая, высокая Жизнь!

Это был директор одного ленинградского оборонного завода. Я забыла спросить его имя и фамилию – для меня важней всего было, что он ленинградец! Его вызвали в Москву для того, чтобы он внедрил на заводе Москвы ленинградский опыт работы. Вы слышите, товарищи: оказывается, в блокаде, в тягчайших бытовых и производственных условиях, наши рабочие и инженеры научились работать с такой экономией, быстротой и изобретательностью, что у них учатся теперь самые передовые предприятия за кольцом! Это наша великая гордость, гордость тружеников.

А если бы вы слышали только, товарищи, с каким восторгом говорят за кольцом о наших кировцах! Вы помните, в октябре они были награждены правительством за выпуск мощных танков. Вы знаете, что часть Кировского завода переведена в глубь страны для того, чтобы в более спокойных условиях продолжать свою работу. Надо было обосноваться на совершенно новом месте и начать выпуск движущихся крепостей немедленно – ведь война не ждёт. И наши кировцы выполнили свою тяжёлую задачу с тем новым, ленинградским упорством и энтузиазмом, которые рождены были в их сердцах здесь в сентябрьские – октябрьские дни 1941 года.

Я слышала это от работников Наркомата танковой промышленности у писателя Михаила Шолохова. Михаил Александрович только что приехал на несколько дней в Москву с Южного фронта. В тот вечер у него были доваторцы – командиры казачьих частей генерала Доватора, одного из славнейших защитников Москвы, были инженеры, писатели. Шолохов передал мне небольшое письмо и просил его прочесть вам по возвращении в Ленинград.

Вот что написал Михаил Шолохов:

«Родные товарищи ленинградцы! Мы знаем, как тяжело вам жить, работать, сражаться во вражеском окружении. О нас постоянно вспоминают на всех фронтах и всюду в тылу. И сталевар на далёком Урале, глядя на расплавленный поток металла, думает о вас и трудится не покладая рук, чтобы ускорить час вашего освобождения. И боец, разящий немецких захватчиков в Донбассе, бьёт их не только за свою поруганную Украину, но и за те великие страдания, которые причинили враги вам, ленинградцам. Мы жадно ждём того часа, когда кольцо блокады будет разорвано и великая страна прижмёт к груди исстрадавшихся героических сынов и дочерей овеянного вечной славой Ленинграда».

…Со словами писателя Михаила Шолохова перекликается письмо, переданное мне для ленинградских женщин работницами одного московского завода.

Я выступала на этом заводе в обеденные перерывы с рассказами и стихами о Ленинграде.

Начиная беседу в первом цехе, я сказала: «Товарищи, к сожалению, я сумею рассказать вам немного – у нас мало времени…».

Несколько голосов почти возмущённо перебило меня:

– Рассказывайте, рассказывайте! Мы окончим работу позже.

И не отпускали, с огромной любовью расспрашивая о ленинградцах, о ленинградском быте, заводах, фронте. Они задавали самые разнообразные вопросы… Например, спросили: «Правда ли, что в Ленинграде была норма по двести пятьдесят граммов хлеба в день?» Я ответила, что было даже и сто двадцать пять граммов.

Спрашивали: неужели же враг так близко, что стреляет из дальнобойных орудий по центру города и что обстрел может начаться в любую минуту? Правда ли, что воду берут вёдрами прямо из Невы?.. Расспрашивали: как же работают во время обстрелов на заводах?.. И столько заботы, столько тревоги было в их вопросах, иногда для нас наивных, что становилось теплее на сердце.

А в цехе, где работают исключительно женщины, многие даже не пошли обедать, узнав, что будет беседа о Ленинграде, сбегали в другие цеха и привели товарок. Надо было видеть, какими строгими становились лица женщин, когда слушали они о ленинградских работницах, матерях и домохозяйках. И они даже не рукоплескали, когда я кончила, понимая, что рукоплесканиями не выразить чувства сострадания к ленинградцам, чувства гордости ими.

Вот их письмо, письмо москвичек, где за коротеньким текстом из двух страниц теснятся десятки подписей:

«Женщины-ленинградки! Мы, работницы московского завода, шлём вам тёплый, дружеский привет. Слушая выступление одного из ленинградских товарищей, мы восхищались вашей стойкостью, вашим мужеством, дорогие женщины.

Мы верим, что недалёк тот день, когда вы вздохнёте свободно и лица ваши озарятся улыбками. Вы в вашей борьбе не одни. За кольцом блокады о вас думают, вам помогают тысячи, миллионы людей. Мужайтесь, товарищи! Победа над врагом искупит все ваши страдания.

Аня Кузьмич, Фролова, Плешакова, Платонова…».

И много, много других подписей, и все – разборчивые, старательно выведенные, – пусть знают ленинградки имена своих верных подруг!

Они пишут – «победа искупит наши страдания…». Верно. Но уже сейчас – и за кольцом это особенно ясно – видно, что не было, и нет у нас в Ленинграде напрасных испытаний, неоправданных жертв и ненужного мужества. Нет такого. Всё, что мы пережили и вынесли, всё, что мы утратили, уже сейчас оправдано тем, что придаёт людям нашей страны новые силы в борьбе с врагом.

…Ленинградца, только что приехавшего за кольцо, можно узнать сразу: блокада наложила на облик каждого из нас свои сумрачные краски. И взгляд у ленинградца особый – горький и какой-то всезнающий, – и руки, сколько ни мой, всё остаются тёмными, как и лицо… Но не каким-то «несчастненьким» приезжает за кольцо ленинградец: нет, он приезжает трудиться там, он выступает не с жалобами на ленинградский быт, а как сын, хозяин и защитник Ленинграда.

Наш поэт Николай Тихонов, приехавший в Москву в феврале, работал непрерывно: он писал и печатал статьи о Ленинграде, стихи, рассказы, очерки; страстно выступал на митингах – молдаванском, всеславянском, и с остановившимся дыханием слушали слова ленинградца представители борющихся с гитлеровскими захватчиками народов.

А 29 марта в Москве впервые исполнялась Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича.

Седьмую симфонию Шостакович писал в Ленинграде и в один из сентябрьских дней рассказывал нам об этом на радио. Ведь мы помним, какие вечера, какие дни были у нас в сентябре сорок первого года!

А Шостакович тогда говорил:

– Час тому назад я закончил партитуру второй части моего нового большого симфонического сочинения. Итак, мною уже написаны две части. Работаю я над ними с июля месяца тысяча девятьсот сорок первого года. Несмотря на военное время, несмотря на опасность, угрожающую Ленинграду, я в довольно быстрый срок написал две части симфонии. Я работаю сейчас быстро и легко. Мысль моя ясна, и творческая энергия неудержимо заставляет меня двигать моё сочинение к окончанию…

И вот 29 марта 1942 года объединённый оркестр Большого театра и Всесоюзного радиокомитета исполнил Седьмую симфонию, которую композитор посвятил Ленинграду, назвал Ленинградской.

В Колонный зал Дома союзов пришли известные всей стране лётчики, писатели, стахановцы. Тут было много фронтовиков – с Западного фронта, с Южного, с Северного, – они приехали в Москву по делам, на несколько дней, с тем чтобы завтра вновь отправиться на поля сражений, и всё же вырвали время прийти послушать Седьмую – Ленинградскую симфонию. Они надели все свои ордена, пожалованные им Республикой, и все были в лучших своих платьях, праздничные, красивые, нарядные. А в Колонном зале было очень тепло, все были без пальто, горело электричество, и даже пахло духами.

Первые звуки Седьмой симфонии чисты и отрадны. Их слушаешь жадно и удивлённо – так вот как мы когда-то жили, до войны, как мы счастливы-то были, как свободны, сколько простора и тишины было вокруг! Эту мудрую, сладостную музыку мира хочется слушать без конца. Но внезапно и очень тихо раздаются сухое потрескивание, сухая дробь барабана – шёпот барабана. Это ещё шёпот, но он всё неотступнее, всё назойливее. Короткой музыкальной фразой – печальной, монотонной и вместе с тем какой-то вызывающе весёлой – начинают перекликаться инструменты оркестра. Сухая дробь барабана громче. Война. Барабаны уже гремят. Короткая, монотонная и тревожная музыкальная фраза овладевает всем оркестром и становится страшной. Музыка бушует так, что трудно дышать. От неё никуда не деться… Это враг наступает на Ленинград. Он грозит гибелью, трубы рычат и свищут. Гибель? Ну что же – не боимся, не отступим, не отдадим себя в плен врагу. Музыка бушует неистово… Товарищи, это о нас, это о сентябрьских днях Ленинграда, полных гнева и вызова. Яростно гремит оркестр – всё в той же монотонной фразе звенят фанфары и неудержимо несут душу навстречу смертельному бою… И когда уже нечем дышать от грома и рёва оркестра, вдруг всё обрывается, и в величественный реквием переходит тема войны. Одинокий фагот, покрывая бушующий оркестр, поднимает ввысь свой низкий, трагический голос. И потом поёт один, один в наступившей тишине…

Ольга Берггольц после посещения госпиталя № 104, 1942 год

«Я не знаю, как охарактеризовать эту музыку, – говорит сам композитор, – может быть, в ней слёзы матери или даже чувство, когда скорбь так велика, что слёз уже не остаётся».

Товарищи, это про нас, это наша великая бесслёзная скорбь о наших родных и близких – защитниках Ленинграда, погибших в битвах на подступах к городу, упавших на его улицах, умерших в его полуслепых домах…

Мы давно не плачем, потому что горе наше больше слёз. Но, убив облегчающие душу слёзы, горе не убило в нас жизни. И Седьмая симфония рассказывает об этом. Её вторая и третья части, тоже написанные в Ленинграде, – это прозрачная, радостная музыка, полная упоения жизнью и преклонения перед природой. И это тоже о нас, о людях, научившихся по-новому любить и ценить жизнь! И понятно, почему третья часть сливается с четвёртой: в четвёртой части тема войны, взволнованно и вызывающе повторённая, отважно переходит в тему грядущей победы, и музыка свободно бушует опять, и немыслимой силы достигает её торжественное, грозное, почти жестокое ликование, физически сотрясающее своды здания.

Мы победим немцев.

Товарищи, мы обязательно победим их!

Мы готовы на все испытания, которые ещё ожидают нас, готовы во имя торжества жизни. Об этом торжестве свидетельствует «Ленинградская симфония», произведение мирового звучания, созданное в нашем осаждённом, голодающем, лишённом света и тепла городе, – в городе, сражающемся за счастье и свободу всего человечества.

И народ, пришедший слушать «Ленинградскую симфонию», встал и стоя рукоплескал композитору, сыну и защитнику Ленинграда. А я глядела на него, маленького, хрупкого, в больших очках и думала:

«Этот человек сильнее Гитлера…»

…Недавно, с группой других ленинградцев, бывших за кольцом, я вернулась обратно. Было ясное апрельское утро, когда мы приземлились в Ленинграде.

– Ну вот и дома, – говорил один майор и всё время топал ногой по плотной земле аэродрома. – Ну вот и дома. Здорово-то как, а? Ух, рад, что вернулся! (Он засмеялся.) Уж конечно, с сегодняшнего вечера опять поясок придётся потуже затянуть… Ну ничего, ничего… зато – до́ма. Живём!

Скоро мы выехали с аэродрома и, когда попали в город, часть пути прошли пешком – нарочно, чтоб лучше разглядеть всё после разлуки. И мы шли и с торжеством переглядывались, без слов понимая друг друга. Чисто-то как! Очень чисто на улицах и пахнет, как всегда в весеннем Ленинграде, – свежей, ледяной водой. Хорошо! Хорошо, что опять асфальт и рельсы. И даже «девятка»[99]99
  Номер трамвайного маршрута.


[Закрыть] идёт по Литейному, как раньше.

А по радио передают музыку и песни – и много, мы идём уже целых пятнадцать минут, а музыка всё ещё играет.

Мы с болью отмечали новые развалины, появившиеся в город за этот месяц, печальные, острые лица подростков, сидевших у стен на солнечной стороне улиц, – зимой их почти не видно было, а вот теперь вышли на солнышко, – как вымотала их за́ зиму проклятая блокада! И всё-таки – город ожил! На тех же самых тёмных зимних лицах теперь брезжит свет улыбки, и все друзья – «в форме», за работой деятельные, упрямые…

Как хорошо вернуться к ним, к труду и борьбе за Ленинград, за его победу!

Враги думали, что после всех мук, которым они подвергли и ещё подвергают наш город, мы будем страшиться Ленинграда; но нам ли бояться тебя, родной город, закаливший нас, подаривший нам новые силы, новую дерзость, новую мудрость…

 
Нам от тебя теперь не оторваться.
Одною небывалою борьбой,
одной неповторимою судьбой
мы все отмечены. Мы – ленинградцы.
 
 
Нам от тебя теперь не оторваться.
Куда бы нас ни повела война —
душа твоею жизнию полна,
и мы везде и всюду – ленинградцы.
 
 
Нас по морщинам узнают надменным
у бледных губ, у сдвинутых бровей.
По острым, несогнувшимся коленам,
по пальцам, почерневшим от углей.
 
 
Нас по улыбке узнаю́т! Не частой,
но дружелюбной, ясной и простой.
По вере в жизнь. По страшной жажде счастья,
по доблестной привычке трудовой.
 
 
Мы не кичимся буднями своими.
Наш путь угрюм и ноша нелегка,
но знаем, что завоевали имя,
которое останется в веках.
 
 
Да будет наше сумрачное братство
отрадой мира лучшею навек,
чтоб даже в будущем по ленинградцам
равнялся самый смелый человек.
 
 
Да будет сердце счастьем озаряться
у каждого, кому проговорят:
– Ты любишь так, как любят ленинградцы.
Да будет мерой чести Ленинград.
 
 
Да будет он любви бездонной мерой
и силы человеческой живой,
чтоб в миг сомнения, как символ веры,
твердили имя горькое его.
 
 
Нам от него теперь не оторваться.
Куда бы нас ни повела война —
его величием душа полна,
и мы везде и всюду – ленинградцы.
 

2 мая 1942