Текст книги "Война. Блокада. Победа! «память моя блокадная…»"

Двадцать седьмого января сорок четвертого года, когда Ленинград салютовал своим доблестным войскам, освободившим его от блокады, – эти войска, продолжая наступление, подходили к Луге.

Сегодня, когда Ленинград празднует первую годовщину своей великой Победы, Красная Армия, взяв Познань, подошла к той части польско-германской границы, откуда до Берлина почти такое же расстояние, как от Ленинграда до Луги.

Я знаю, что пространство, оставшееся до Берлина, можно обозначить по-разному, и каждый русский исчисляет его по-своему, и каждый прав. Но сегодня, в этот для всей страны ленинградский день, пусть оставшиеся до Берлина километры будут исчислены ленинградской мерой! Ленинград имеет на это право – у него особые счёты с гитлеровским Берлином.

…К годовщине освобождения Ленинграда в ленинградском радиокомитете закончена была замечательная работа: художественный радиофильм, смонтированный из документальных радиозаписей, из живых голосов защитников Ленинграда и радиорепортажей, начиная с июня сорок первого года.

Живой, человеческий голос прошлого, неповторимый шум времени слышен в этом фильме: здесь со свистом снарядов и бомб, с ладожской вьюгой, с Седьмой симфонией и «Варшавянкой» мешаются сотни голосов защитников Ленинграда – солдат, рабочих, матерей, писателей, Героев Советского Союза, учёных. Здесь сохранены живые голоса тех, кто давно уже погиб в битве за Ленинград; здесь есть голоса ленинградцев, известных теперь всему народу, и голоса не известных никому, порой даже не названных по имени. Но все они звучат с одинаковой силой – у павших и живых, у известных и безымянных одно общее, огромное имя: Ленинград. Это не метафора: действительно, в дни блокады ленинградец отвык говорить о себе «я»: он говорил «мы» или «Ленинград». «Ленинграду трудно…», «Ленинград не сдаётся…», – говорил человек, гордясь Ленинградом, не думая о том, что это он сам.

…Осень сорок первого года, смешанный шум оборонных работ и очень звонкий, бодрый, пожалуй, слишком бодрый для тех дней, голос женщины восклицающей:

– Здравствуйте, товарищи ленинградцы! Как вы там поживаете, у себя в городе? А мы тут копаем землю… вовсю… Не пускаем врага в город! И мы скорей умрём, чем пустим его!

Это голос ленинградской работницы, ставшей землекопом, Ольги Новиковой. Это радиорепортаж с оборонной трассы осенью сорок первого года… Вместе с Новиковой выступал тогда ещё один землекоп – товарищ Котов, а затем, уже в сорок четвертом, он же говорит:

– Товарищи, я только что прослушал с плёнки своё выступление и выступление Ольги Новиковой. Хорошая она была женщина… Она умерла зимой от голода, товарищи… Она сдержала своё слово – умерла, но не допустила врага в город.

И вдруг мгновенно вы по-новому слышите и понимаете этот напряжённый, вызывающе бодрый голос женщины, голос павшей в бою. Нет, это было не просто выступление, это была клятва, подтверждённая жизнью… Ни одного слова не сказал Ленинград всуе, каждое слово своё обеспечивал он всем достоянием своим – кровью и жизнью, и потому нет ни одного ленинградского слова, которое не сбылось бы сейчас.

…Сохранив голос, плёнка не сохранила имени одного ленинградского рабочего, провожавшего на фронт отряд Народного ополчения. Отряд шёл уже не под Лугу, а гораздо ближе, наверное, под Стрельну, это был сентябрь сорок первого года, а безымянный рабочий говорил им – отчётливо и строго:

– …А вы, товарищи, помните – Ленинград не подведёт, и деритесь как настоящие питерцы, и будьте уверены, что немца мы отсюда погоним и дойдём до Берлина…

Так говорил Ленинград ещё в сорок первом, году! Но так же говорила и вся Россия. Ленинград был верным её сыном. Он, как сын, вобрал в тебя лучшие черты своей матери, и самый великолепной чертой Ленинграда была его железная выдержка. Да, этим он был «весь в мать»… Потому что ведь и матери, на глазах которой пытают любимого сына, надо иметь немыслимую выдержку, чтобы кричать: «Не сдавайся им!..». Надо беспредельно любить своего сына – его душу, его честь, его жизнь, чтобы т а к кричать ему. Мы слышали этот крик Родины, полный любви и страдания, мы чувствовали её материнскую муку за нас. И Ленинград щадил её; мы долго ничего не говорили ей о боли, которую испытывали, скрывали от неё своё изнеможение, преуменьшали свои пытки… Стоит перечесть сейчас хотя бы письма, которые мы отправляли за кольцо во время блокады. Нет, почти невозможно узнать об истинном положении в Ленинграде из этих скупых фраз: «испытываем трудности», «бывает шумно», «приходится недоедать…». И тон множества этих писем так же бодр, слишком бодр, как голос Ольги Новиковой с оборонной трассы. Но мы знаем, ч т о стояло за этой бодростью… Да, мы щадили её, Родину, зная, как она любит нас.

…И особенно радостно вспомнить сегодня, что во время осады ни на одну минуту не обрывалась наша связь с Большой Землёй.

Все ленинградцы помнят, как весной сорок второго года вдруг возникла и молниеносно распространилась в городе, еле очнувшемся от страшной зимы, странная «мода»: на груди почти каждого Ленинградца появился неведомо откуда взявшийся жетон – маленькая жестяная ласточка с письмом в клюве. Эту ласточку все носили – мужчины и женщины, старики и дети. Она означала что-то вроде «жду хорошей вести», она тоже была – пусть наивным – вызовом блокаде и как-то символизировала жажду связи и даже самую нашу связь со страной: с величайшей опасностью и трудом можно было проскочить в наш осаждённый город по ладожской нитке, и только птица могла бы свободно прилететь сюда… Но как раз птицы-то к нам в то время и не залетали!.. И всё же откуда-то с дальнего фронта, с юга, вдруг пришло к сотрудникам Публичной библиотеки от когда-то знакомых их бойцов странное, толстое письмо: на большом листке бумаги плотно друг возле друга были нашиты тоненькие желтоватые закорючки, напоминая собой какую-то необычную, вышивку, и только маленькая приписка, вложенная в письмо, объяснила его содержание: «Цензура, окажись сознательной, не вытаскивай из письма сушёный лук (витамин), который мы посылаем героическим ленинградцам».

Тоненькие закорючки сушеного лука, пришитые к бумаге огрубевшими от огня, железа и стужи пальцами солдат, невозможно взвесить: любовь не имеет веса и меры.

И той же весной, в марте, в деревнях и сёлах Ленинградской области, оккупированных тогда немцами, партизаны собирали небывалый красный обоз: они приходили тайком, по ночам в полуразоренные колхозы и хаты и говорили только одно: «Питерцы с голоду умирают. Надо помочь». И каждый давал что мог: кто мог дать полпуда муки – давал полпуда, кто мог дать горсть_– давал горсть, и так набралось более двух сотен подвод с пищей для Ленинграда! Воистину, как сказал великий поэт о великом народе:

 
Встали – не бужены,
вышли – не прошены,
жита по зёрнышку
горы наношены.
 

И вот в город, куда и самолёту трудно было проскочить, куда и птицы не залетали, через линию фронта, через свирепое вражеское кольцо, по тайным, одному народу известным путям прошли партизаны с красным обозом в двести пятьдесят подвод с даром крестьян пролетарской цитадели, с даром пленных голодающим, с даром непобеждённых своему знаменосцу…

Птице трудно было пролететь к нам, но в декабре сорок первого года, когда для разгрома немцев под Москвою нужны были танки, рабочие одного ленинградского завода сумели отправить из блокированного Ленинграда за кольцо, на самолётах, тысячи деталей, необходимейших для этих танков, деталей, которых ещё не мог в те дни в достаточном количестве дать Урал. Они подвозили эти детали к самолётам на отдалённый аэродром на себе, на тех же саночках, на которых возили мертвецов и воду. Они отдавали перевозке этих деталей последние силы… Но это нужно было Москве!

И сегодня, принимая из рук её сияющую, самую высокую награду – орден Ленина, – внимая словам её любви, восторга и благодарности, он отвечает:

– Я был только верен тебе – это всё, что я сделал…

Втройне торжествен сегодняшний день для Ленинграда: он не только вспоминает свою великую победу в прошлом году – он всем сердцем своим вместе с Родиной переживает её сегодняшнюю победу, предвкушает её завтрашнюю – окончательную победу.

Уже войска наши приблизились к Берлину на расстояние, равное расстоянию от Ленинграда до Луги.

У Ленинграда особый счёты с Берлином.

Год, минувший с торжественного салюта, Ленинград посвятил своему возрождению. Но мы ничего не забыли за этот год, ничего. Мы своими руками уничтожаем в городе следы фашистских преступлений, мы сами покрываем свежей краской стены наших домов; но мы помним, что под этой краской – кровь наших сограждан. Её не смыть, не закрасить, не уничтожить. Она впиталась в камни нашего города навеки. Быть может, ещё не так скоро поставим мы памятник Безымянному Ленинградцу над военными могилами, которых не знала ни одна история, ни один город: над братскими траншеями ленинградцев, погибших от голода. Ещё не поставлен над ними памятник, но мы помним, гд е эти траншеи тянутся…

И мы знаем единственных виновников всего этого – гитлеровцев. Их вожаки в Берлине. Вот почему мы мерим расстояние до Берлина своей, ленинградской мерой и исчисляем своим, ленинградским временем.

И чем ближе будут подходить наши войска к Берлину, тем страшнее будем исчислять мы, ленинградцы, остающееся до него расстояние. Мы будем говорить: «До Берлина – как от Ленинграда до Гатчины»; «До Берлина – как от Ленинграда до Пулкова». И наконец, мы войдём в Берлин…

Этот день будет. Мы знали об этом ещё в сорок первом году, когда враг подошёл к нашим стенам и посягнул на свободу города, – безымянные ленинградцы клялись этим днём, этот день недалёк, к нему вместе со всей страной движется Ленинград.

 
…Сегодня праздник в городе.
Сегодня
мы до утра, пожалуй, не уснём.
Так пусть же будет как бы новогодней
и эта ночь, и тосты за столом.
 
 
Позволь же мне по гулкому эфиру
сквозь этот чёрный говорящий круг
войти в твою вечернюю квартиру,
мой ленинградский,
мой давнишний друг!
 
 
Позволь с тобой стакан поднять, как чашу,
за дружбу незапятнанную нашу,
за кровное блокадное родство,
за тех,
кто не забудет ничего.
 
 
И первый тост, воинственный и братский,
до капли, до последнего глотка, —
за вас, солдаты армий ленинградских,
осадою крещённые войска.
 
 
За вас, не дрогнувших перед проклятым
сплошным потоком стали и огня…
…Бойцы Сорок второй,
Пятьдесят пятой,
Второй Ударной,
слышите ль меня?
В далёких странах,
за родной границей,
за сотни вёрст сегодня вы от нас.
Чужая вьюга
хлещет в ваши лица,
чужие звёзды озаряют вас.
Но сердце наше – с вами. Мы едины,
мы неразрывны, словно год назад.
И вместе с вами подойдёт к Берлину
и властно постучится Ленинград.
 
 
Так выше эту праздничную чашу
за дружбу незапятнанную нашу,
за кровное военное родство,
за тех,
кто не забудет ничего….
 
 
…А мы теперь с намёка, с полуслова
поймём друг друга и найдём всегда.
Так пусть рубец, почётный и суровый,
с моей души не сходит никогда.
 
 
Пускай душе вовеки не позволит
исполниться ничтожеством и злом,
животворящей, огненною болью
напомнит о пути её былом.
 
 
Мы знаем, умудрённые войною:
жестоки раны – скоро не пройдут.
Не все сады распустятся весною,
не все людские души оживут.
 
 
Мы трудимся безмерно, кропотливо…
Мы так хотим, чтоб, сердце веселя,
воистину была бы ты счастливой,
обитель наша, отчая земля!
 
 
И верим: вновь пути укажет миру
наш небывалый,
тяжкий,
дерзкий труд.
И будет время – к Северной Пальмире
во множестве паломники придут.
Придут из мёртвых городов Европы
по неостывшим, еле стихшим тропам.
Придут, как в сказке, за живой водой,
чтоб снова землю сделать молодой.
Так выше, друг, торжественную чашу
за этот день,
за будущее наше,
за кровное народное родство,
за тех,
кто не забудет ничего…
 

27 января 1945

Берлин пал.

Берлин взят войсками Красной Армии.

Берлина как столицы гитлеровской Германии – нет.

Миллионы людей – воинов, их матерей, их детей и сирот, их жён, вдов и невест, – миллионы людей миллионами уст во всех уголках Земли твердят сегодня: «Берлин пал», твердят без устали, с восторгом и счастрем.

Нет, Берлин был не просто столицей Германии.

Это гитлеровский Берлин источал из себя тьму, которая ползла по: всему Земному Шару, из страны в страну, задёргивая окна чёрным, гася вечерние огни, погружая города и сёла в ночь, оставляя лишь зловещий свет пожаров.

Это в Берлине – в рейхстаге его – кишели и клубились самые ядовитые, самые подлые и смертоносные замыслы против всего человечества.

Это из Берлина, из «штаб-квартиры фюрера», нагло, истошно, злорадно голосили фанфары, оповещая об очередном совершённом фашистами преступлении.

Фюрерские фанфары ревели при падении Парижа, при оккупации Норвегии, при уничтожении Варшавы, при взятии Минска, Киева, Смоленска. Они же, эти трижды проклятые фанфары, не один раз, нагло провозглашали «несомненное падение Москвы и Ленинграда».

Берлинские фанфары ревели пронзительным, несытым, клокочущим рёвом… Я помню это. Я никогда не забуду, как однажды слышала их. Это было в октябре сорок первого. Уже был взят в кольцо Ленинград. Уже к Москве, к сам_́ ому сердцу Родины, прорывались фашисты, уже отборные эсэсовские дивизии стояли наготове, чтобы начать расправу над нашими городами – Москвой и Ленинградом. И вот в тот вечер мы – группа работников радиокомитета – услышали эти ревущие фанфары. Сначала они прорычали грубый, наглый, торжествующий марш. Затем женский голос произнес: «Сейчас будет говорить штаб-квартира фюрера…». Потом снова пять минут ревели фанфары. Мы стояли у приёмника, сжав кулаки, стиснув зубы: уже более двух месяцев не было в Ленинграде ни музыки, ни песен, только метроном стучал в перерывах между краткими радиопередачами, только метроном стучал, как невидимый плотник, да свистели снаряды и бомбы… И вот фанфары проревели в шестой раз, и сытый, самодовольный голос почти лениво произнес, что якобы под Москвой окружено и уничтожено несметное количество наших войск, что якобы путь на Москву открыт, что «дни большевистской столицы сочтены», что «Ленинград тоже обречён»… И после этого сообщения вновь долго и грубо торжествующе ревели фанфары, и вдруг… сразу, без паузы, страшный этот дикий солдатский марш перешёл в беспечный фокстрот. И тот же голос, который только что сообщал о «неминуемой гибели России», запел какие-то пошлые слова, что-то вроде «О, моя кисанька, что ты думаешь об этом…».

…И танго следовало за танго, один фокстрот за другим, без остановки, пока в городе нашем стучал метроном – в голодающем, тёмном городе, отрезанном от всей страны. А фашистский Берлин – разбойничий притон – веселился! Берлин веселился, ликовал и отплясывал потому, что реки крови пенились в России. Берлин веселился потому, что горели тысячи русских деревень, гибли люди, потому, что в Ленинграде дети и женщины уже начинали пухнуть от голода, – Берлин захлёбывался от восторга.

Мы слушали это людоедское ликование, и я помню, как начальник отдела Николай Верховский (через три месяца он погиб от голода) сквозь зубы сказал:

– Н-ну… будет время… у них метроном всё-таки и двух месяцев не простучит.

Но метроном не стучал в Берлине и одного месяца. Они на весь мир провозглашали о «неминуемом падении Москвы» – и не взяли её. Они четыре месяца обрушивали на Сталинград столько железа, огня и смерти, что этого хватило бы на тысячелетия, – и не взяли его. Они девятьсот дней осаждали Ленинград, подвергая его таким пыткам, о которых до сих пор не расскажешь, – и не взяли его.

Берлин взят. Нет, не тридцать месяцев и даже не четыре пришлось осаждать Берлин. Всего десять дней штурмовали его наши войска. И первый залп по Берлину был сделан ленинградскими артиллеристами – воинами города, который девятьсот дней подвергался обстрелам. Так вместе с москвичами, сталинградцами, севастопольцами подошёл Ленинград к Берлину, ворвался в него и бросил его на колени.

Мы не злорадствуем. Злорадство было бы недостойно нас самих, оно было бы ниже наших жертв, нашего самоотречения, нашего мужества. Мы справедливо торжествуем. Это торжество света над мраком, торжество человека над злобной и кровожадной гадиной, торжество великодушного народа над обидчиком человечества. Это торжество полно светлого предчувствия близкой, теперь уже очень близкой, окончательной победы!

 
Запомни эти дни.
Прислушайся немного,
и ты – душой – услышишь в тот же час;
она пришла и встала у порога,
она готова в двери постучать.
 
 
Она стоит на лестничной площадке,
на тёмной,
на знакомой без конца,
в солдатской, рваной, дымной плащ-палатке,
кровавый пот не вытерла с лица.
 
 
Она к тебе спешила из похода
столь тяжкого,
что слов не обрести.
Она ведь знала: все четыре года
ты ждал её,
ты знал её пути.
 
 
Ты отдал всё, что мог, её дерзанью:
всю жизнь свою,
всю душу,
радость,
плач.
Ты в ней не усомнился
в дни страданья,
не возгордился праздно в дни удач.
Ты с этой самой лестничной площадки
подряд четыре года провожал
тех – самых лучших,
тех, кто без оглядки
ушел к её бессмертным рубежам.
 
 
И вот – она у твоего порога.
Дыханье переводит и молчит.
Ну день, ну два, ещё совсем немного,
ну через час – возьмёт и постучит.
 
 
И в тот же миг серебряным звучаньем
столицы позывные запоют.
Знакомый голос вымолвит: «Вниманье…»,
а после трубы грянут и салют,
и хлынет свет,
зальёт твою квартиру,
подобный свету радуг и зари,
и всею правдой,
и всей отрадой мира
твоё существованье озарит.
Запомни ж всё.
Пускай навеки память
до мелочи, до капли сохранит
всё, чем ты жил, что говорил с друзьями,
всё, что видал,
что думал в эти дни.
Запомни даже небо и погоду,
всё впитывай в себя,
всему внемли:
ведь ты живёшь весной такого года,
который назовут – Весной Земли.
 
 
Запомни ж всё! И в будничных тревогах
на всём чистейший отблеск отмечай.
Стоит Победа на твоём пороге.
Сейчас она войдёт к тебе.
Встречай!
 

3 мая 1945 года

Товарищи, а ведь уже второй дань мир! Мы уже два дня живем в то время, о котором ещё только позавчера, во вторник, мечтали как о са́мом высшем счастье. Ну, вот оно! Наши улицы с вечерними огнями, зазеленевшие деревья садов и парков, спокойное небо – это всё победа, мир.

Вчера после десяти часов вечера, когда в городе начались салют и фейерверк, мы решили посмотреть его с крыши того дома, где в это время были. Это старинный высокий дом, с него хорошо и далеко виден город. И вот мы побежали на чердак, через слуховое окошко вылезли на деревянные мосточки и расположились на них около стеклянной будки. И вдруг на нас пахнуло чем-то таким, что показалось очень далёким, почти невероятным, неправдоподобным: ведь и эти мостки, и эта хрупкая стеклянная будочка со столиком и телефоном на нём – ведь это же был НП, всё это было устроено для наблюдения во время воздушных и артиллерийских тревог.

Да, да, мы сами, те, кто сейчас взошёл сюда, стояли на этой самой крыше, звонили по этому сам_́ ому телефону в будочке, сообщая, куда ложатся снаряды и бомбы. Это было совсем недавно, но вчера, в первый день мира, окинув глазами всё это военное хозяйство, один из товарищей удивлённо произнес:

– Братцы… а ведь в сам_́ ом деле когда-то были бомбёжки…

И мы засмеялись от счастья: были, были, но нет и не будет. Мир!

– А это что такое? – спросил кто-то. На перильцах мостов висели огромные, с человеческий рост, щипцы.

– Да ведь это щипцы зажигалки хватать и сбрасывать…

– Вы с уважением ощупывайте их, как старое, но грозное оружье, – продекламировал кто-то с пафосом.

– Да разве мы ими пользовались? Мы ведь больше руками, ну – лопатой.

– А помните, один маленький мальчик рассказывал, как он зажигалку тушил? Плакал и шепеляво так говорил: «А я её жа хвошт, жа хвошт и в пешок, в пешок…».

Мы засмеялись.

– А ведь это ужас! – воскликнул кто-то. – Ребёнок, маленький, горящую бомбу руками, как кошку, за хвост!

– Не за хвост, а «жа хвошт».

И мы опять засмеялись. Какое счастье, что мы можем теперь вспоминать многое из прошлого не только с трепетом, болью и уважением, но даже с улыбкой, со смехом. Мы имеем право, именно мы, на эту улыбку, мы слишком мало улыбались тогда и слишком долго не смеялись…

А над Ленинградом рокотал салют – мы узнали по звуку, что это зенитки, – и миллионы разноцветных огней взлетали в небо и осыпались оттуда, и десятки прожекторов качались в его весенней синеве и то выхватывали из сумрака блещущую Адмиралтейскую иглу, то озаряли купола соборов, то пронизывали насквозь стеклянную вышку нашего объекта. Впрочем, это был уже не объект. Это снова был просто дом для людей, и полы и потолки вновь стали в нём полами и потолками, а не нижними и верхними перекрытиями, и окна стали снова окнами, полными уютного света, а не «световыми проёмами», которые надлежало затемнять так тщательно, чтобы не только вражеский летчик света не заметил, но даже управхоз не придрался бы! Вновь вернулись к нам наши дома, наши жилища, наша обычная, простая человеческая жизнь, без бомб, снарядов, затемнения, – и это мир, это победа. Она всюду. Она и воздух, и жизнь, и сон, и улыбка. Она – всё!

Мы вспоминали вчера так много, что и перечислить нельзя. Но главное – мы п о – н о в о м у всё вспоминали, новым смыслом наполнились для нас наши же недавние переживания, поступки, утраты, новым светом, светом сегодняшнего праздника, озарились они… И, как никогда, мы в эти дни понимаем, что всё, решительно всё, что мы делали, было непрерывным движением к победе.

Мне вспоминается, как во время второй блокадной зимы, в январе сорок третьего года, домохозяйки из нескольких домов на улице Рубинштейна пригласили меня к себе в красный уголок почитать стихи.

Мы собрались в первом этаже, в глубине помещения, потому что был обстрел и, кажется, одновременно и воздушная тревога с бомбами; мы называли такое «комбинашками». Женщины попросили почитать «Ленинградскую поэму», и я читала, а потом мы стали разговаривать обо всяких насущных бытовых делах, и так как я хорошо знала, как жила в первую, страшную блокадную зиму эта улица и её люди, я спросила политорганизатора:

– Ну, а как у вас этой зимой – были прошлогодние смерти или нет?

Она энергично покачала головой и ответила:

– Ну что вы, конечно нет. Ведь мы ещё осенью собрали весь свой актив и постановили: прошлогоднюю смерть в наш жилой куст не допускать. Так и в протоколе записали. И добились.

Вот, товарищи, какие у нас с вами в жактах протоколы есть: не кого-нибудь, а самоё смерть в жилой куст не допускать! И не допускали смертъ, а ведь для этого нужно было проделать множество обыкновеннейших, чёрных, тяжелейших работ: отеплить водопровод, переселить жильцов послабее, из верхних этажей в нижние, разносить дома на топливо и многое, многое другое… И все это было ради победы, все это вело к ней, и всё это оправдало себя.

Война очень многое взяла от нас. Война разорила немало человеческих душ, опустошив их. И всё же неизмеримо больше мы приобрели! Какая это драгоценность, какая правая и чистая гордость – сознание, что мы народ-победитель! Да, мы, вот каждый из вас, кто сейчас меня слышит, – победитель. А все вместе мы – н а р о д – победитель. Нет ничего отраднее и выше, как чувствовать себя неотрывной частицей той прекрасной семьи, которая именуется советским народом… За время войны мы, особенно мы, ленинградцы, привыкли и научились жить общими радостями, общими горестями, общей жизнью, мы обогатились нравственно, хотя обогащение это было трагически грозным, мы учились глубже понимать, любить, ценить друг друга.

И в дни мира мы должны быть достойны самих себя, победителей, таких, какими научились быть в дни войны. Великое братство связало нас за годы войны, когда у всех была как бы одна жизнь. Этой одной жизнью была борьба, горе, лишения войны и блокады. И братство это надо бережно хранить и укреплять и теперь, в дни мира, ведь и теперь у всех нас есть одна жизнь – это Победа. Уже два дня, как мы живём ею, дышим её воздухом, неотрывно глядим в её дорогое, изрубцованное, гордое и светлое лицо, и все громкие, торжественные слова, с которыми мы хотим обратиться к ней, кажутся нам недостаточными и бедными перед её величием, и потому хочется говорить с ней очень тихо и очень просто…

 
– Здравствуй…
Сердцем, совестью, дыханьем,
всею жизнью говорю тебе:
– Здравствуй, здравствуй.
Пробил час свиданья,
светозарный час в людской судьбе.
 
 
Я четыре года самой гордой —
русской верой – верила, любя,
что дождусь – живою или мёртвой,
всё равно, —
но я дождусь тебя.
 
 
Вот я дождалась тебя – живою…
– Здравствуй…
Что ещё тебе сказать?
Губы мне свело священным зноем,
слёзы опаляют мне глаза.
 
 
Ты прекраснее, чем нам мечталось,
свет безмерный,
слава,
сила сил.
Ты – как день, когда земля рождалась,
вся в заре, в сверкании светил.
 
 
Ты цветеньем яблоневым белым
осыпаешь землю с высоты.
Ты отрадней песни колыбельной,
полная надежды и мечты.
Ты – такая… Ты пришла такая…
Ты дохнула в мир таким теплом…
Heт, я слова для тебя не знаю.
Ты – Победа. Ты превыше слов.
 
 
Счастье грозное твоё изведав,
зная тернии твоих путей,
я клянусь тебе, клянусь, Победа,
за себя и всех своих друзей —
я клянусь, что в жизни нашей новой
мы не позабудем ничего:
ни народной драгоценной крови,
пролитой за это торжество,
ни твоих бессмертных ратных буден,
ни суровых праздников твоих,
ни твоих приказов не забудем,
но во всём достойны будем их.
 
 
Я клянусь так жить и так трудиться,
чтобы Родине цвести, цвести…
Чтоб вовек теперь её границы
никаким врагам не перейти.
 
 
Пусть же твой огонь неугасимый
в каждом сердце светит и живёт
ради счастья Родины любимой,
ради гордости твоей, Народ.
 

10 мая 1945 года