Текст книги "Кавказ. Выпуск XVIII. Трагедия изгнания"

Яков Абрамов. Кавказские горцы

Яков Васильевич Абрамов (1858–1906) – журналист, писатель, автор рассказов и очерков о судьбах крестьян и жизни обитателей городских окраин.

Он родился в Ставрополе, учился в медико-хирургической академии, из которой ушел по политическим мотивам. В дальнейшем сотрудничал в журнале «Отечественные записки», газете «Неделя», где становится одним из главных выразителей течения, которое по его имени стали называть «абрамовщиной». Сторонники так называемой «теории малых дел» призывали интеллигенцию идти в земские учреждения, работать учителями, врачами, они отрицали «насильственное улучшение общественных форм», проповедовали «тихую культурную работу», будучи уверены, что «из маленьких дел слагается жизнь миллионов».

В 1884 году Я. В. Абрамов опубликовал в журнале «Дело» очерк «Кавказские горцы» – горький, суровый и объективный рассказ о том, как происходило переселение горцев в Турцию.

I

Медленно, очень медленно шел поезд Ростово-Владикавказской железной дороги. Путь был размыт во многих местах весенними разливами наших степных «балок», совершенно пересыхающих летом, но зато бурно бушующих весною. Никаких работ к исправлению пути не принималось, так как в то время, когда я ехал по железной дороге – конец мая, – рабочие руки здесь очень дороги, а железнодорожники решили чинить «полотно» только осенью, дешевыми руками. Теперь же только кое-как были положены шпалы и рельсы, слегка уравнено полотно, а кое-где насыпь заменялась какими-то клетками из шпал, по которым поезд шел с мучительной, заставлявшей страшно биться сердце пассажиров, медленностью. Не было видно на всем протяжении пути ни малейшего признака намерения серьезно исправить повреждения, и только изредка попадались один-два рабочих, напрасно пытавшихся где-нибудь в глубине балки засыпать громадные, образованные половодьем пропасти.

Только что начиналось утро. Я проснулся от толчка соседа, который ехал по Ростово-Владикавказской дороге в первый раз и от медленной езды испытывал какую-то жуткость. Я поспешил успокоить пугливого соседа, сообщив ему, что состояние полотна дороги каждый год одинаково печально, а между тем со времени открытия дороги, в течении десяти лет, было всего два-три «серьезных» случая, с десятками убитых и раненых. Чтобы определить, где мы находимся, я выглянул в окно вагона и увидел перед собой Татарскую гору. Тогда, чтобы окончательно успокоить своего спутника, я предложил ему выйти на площадку вагона и полюбоваться странным феноменом, каким является Татарская гора.

Солнце еще не всходило. Заря тоже только начинала алеть на дальнем востоке. Царил полумрак, при котором очертания предметов различались не совсем ясно, словно приходилось смотреть сквозь синие очки. В воздухе еще чувствовалась ночная свежесть, но в то же время с востока неслись теплые воздушные волны, которые, ударяясь о тело, вызывали в нем чрезвычайно приятные ощущения.

Мы смотрели на стоявшую перед нами Татарскую гору. Странная это гора. На совершенно ровной местности вдруг выдвигается отдельный, не стоящий ни в какой связи с какими-либо горными кряжами, холм, чрезвычайно узкий и чрезвычайно высокий, высота которого превосходит ширину его основания, – и вся эта длинная земляная колонна венчается громадной каменной шапкой. Бока Татарской горы покрыты жалкой степной растительностью, вершина представляет совершенно обнаженный камень, а у подножия расположился маленький Султановский аул. Странное впечатление производила эта выпяченная из земли, словно сосец, гора, с разу уничтожая все установившиеся понятия о постепенности перехода из одного рода местности в другой. Мне уже неоднократно приходилось бывать в здешних краях, и тем не менее я всегда смотрю на Татарскую гору с особенным чувством восхищения и неудовлетворенного любопытства. Спутник же мой, в первый раз попавший сюда, просто не мог оторвать глаз от чудной картины и страшно досадовал на поезд, который, хотя медленно, но уносил нас от Татарской горы.

Когда это странное явление природы исчезло из наших глаз, мы стали осматриваться по сторонам; степь привольная, бесконечная, как и прежде, тянулась по обеим сторонам рельс. Промелькнули два-три аула, станица – и только. Изредка попадались засеянные поля, скошенное сено и стада. Все говорило о малой культурности края, о малой заселенности его, хотя некогда прежде этот край кормил очень и очень большое население. Предаваться на эту тему размышлениям, впрочем, было некогда, так как на горизонте показались очертания пятигорских гор, что означало близость цели путешествия – станции Минеральные Воды, а затем Пятигорска, Ессентуков, Кисловодска и Железноводска.

Пятигорские горы, подобно Татарской горе, тоже «выпячиваются» из земли. Но они далеко не производят такого впечатления, потому что их обыкновенно приходится видеть после Татарской горы, и потому еще, что форма каждой из них далеко не напоминает той странной колонки, какой является Татарская гора: основания пятигорских гор во много раз превосходят их высоты. Тем не менее, на пятигорские горы смотришь с любопытством и удовольствием, которые становятся тем сильнее, чем ближе подходит поезд и чем ярче выступает растущий на их боках лес, отливающий какой-то особенно прелестной зеленью и прерываемый огромными камнями, которые на зеленом фоне горы образуют разнообразные серовато-белые сочетания. Горы эти имеют такой прелестный вид, что на них сосредоточивается общее внимание, вплоть до той минуты, когда поезд останавливается и раздается крик кондуктора:

– Станция Минеральные Воды! Поезд стоит тридцать минут!

II

Началась суматоха. Одни поспешно выносили вещи из вагона; другие также поспешно лезли в вагон. Толкали друг друга, кричали, ругались. Я имею счастливую привычку ездить без багажа и потому, как только поезд подошел к станции, спрыгнул с площадки вагона на платформу. Осматривая толпу суетившихся и бегавших по платформе, в надежде встретить знакомое лицо, я невольно обратил внимание на группу людей, совершенно не принимавших участия в общей суете, хотя, судя по тому, что у них в руках и вокруг них были их пожитки, они должны были отправиться с этим же поездом.

Это были кабардинцы. Тут были дети, женщины, взрослые мужчины, старики. Дети были довольно оборванные. Женщины в обычных туземных костюмах, в шароварах и с закрытыми лицами. Мужчины были одеты в черкески и при оружии. Но всего больше выделялись из толпы старики. Их было более десятка. Это были достойные представители всего племени. Высокие, стройные, несмотря на свою старость, в живописных кавказских костюмах, с большими седыми бородами, с умными, выразительными лицами, они производили импонирующее впечатление и внушали невольное уважение к себе. Их лица дышали благородством и сознанием своего личного достоинства; было ясно, что эти люди умеют постоять за свое личное достоинство, но в то же время умеют уважать и в другом это достоинство. В толпе своих более молодых соплеменников они казались настоящими патриархами. Это были живые памятники того времени, когда кабардинец не подчинялся ни русскому чиновнику, ни своему «князю» и когда для него единственным законом являлись его собственные понятия о правде и неправде.

Группа кабардинцев стояла совершенно неподвижно, словно окаменелая. Их лица были угрюмы, глаза горели, губы были судорожно сжаты. Видно было, что какое-то общее горе тяготело над этой толпой, но она сдерживалась и не хотела выказать свои страдания перед русскими, гяурами, на которых из толпы бросались далеко не дружественные взгляды.

Крайне заинтересованный представившейся мне сценой, я поместился недалеко от толпы кабардинцев и стал наблюдать за ней. Через несколько времени к толпе подошел кондуктор и закричал:

– Ну, татарва! Идите занимать места… вон в тот вагон…

Вслед за этим произошло нечто неописуемое. Дети и женщины заголосили, хватаясь друг за друга, взрослые мужчины зарыдали, старики бросились на землю, стали ее целовать и поливать своими слезами. Эта ужасная сцена продолжалась минуты две; затем вся толпа быстро бросилась в указанный вагон и скрылась в нем. Оттуда послышались глухие рыдания.

На меня эта непонятная сцена произвела чрезвычайно сильное впечатление. Не понимая ее значения, но в то же время будучи тронут до слез этим бурно проявившимся выражением горя целой толпы людей, я растерянно осматривался по сторонам, как бы ища человека, который бы мог объяснить мне, что все это значит. Стоявший недалеко от меня крестьянин, по-видимому, заметил мое недоумение и как-то лениво произнес:

– Переселенцы это… в Турцию, значит, едут, – ну и прощаются с родной землей… Знамо, жалко: это хоть на кого придись…

Мне стало все ясно…

III

Да, это были переселенцы в Турцию. Я неоднократно слышал о переселениях в Турцию кавказских горцев; приходилось мне видеть и лиц, собиравшихся в это переселение. Но никогда еще не видел самого момента расставания переселенцев с родной землей и никогда так ясно не понимал, как тяжело этим несчастным покидать родную сторону.

Странное дело: в то время как из внутренних губерний масса переселенцев стремится на Кавказ, несмотря на то что непривычный климат губит их здесь чуть не на половину, коренное население Кавказа бежит в Турцию…

Переселение кавказских горцев в Турцию – явление далеко не новое, оно началось еще в конце 50-х годов. Связь горцев с Турцией была давнишняя. Это была связь политическая, религиозная, торговая. Турки имели крепости на берегу Черного моря, откуда горцам доставлялись военные принадлежности и деньги. Значительное число горских племен номинально подчинялось Турции. Союз скреплялся общей борьбой с одним и тем же врагом – русскими. К этому присоединялось единство религии и признание турецкого султана религиозным главой всего мусульманского мира. Единственные торговые сношения, которые вели горцы, были с Турцией. При турецком дворе постоянно фигурировали черкесские князья, а в гаремах – черкешенки. Часто те и другие отлично устраивались в Порте и, иногда получая большую силу, приглашали к себе оставшихся в горах родичей; такие временщики не находили слов для описания прелестей жизни в Турции. Среди горцев издавна составилось и сохранилось крайне преувеличенное представление о могуществе султана и о богатстве Турецкой империи. В своей борьбе с Россией горцы постоянно рассчитывали на турецкую помощь и до известной степени получали ее. Когда-же после Крымской войны борьба с русскими для горцев сделалась совершенно невозможной и им приходилось покориться России, естественно, что среди них нашлись люди, решившиеся переселиться в Турцию, жизнь в которой представлялась им в самом розовом свете, и навсегда покинуть свои горы, лишь бы только не покоряться неверным, гяурам.

Лишь только кончилась крымская война и Россия могла направить все усилия на окончательное покорение Кавказа, как начались переселения кавказских горцев в Турцию. Сначала это движение началось на западной части Кавказских гор, прилегающей к Черному морю, жители которой издавна имели непосредственные торговые и иные сношения с Турцией. Шли почти исключительно богачи и члены туземной аристократии со своими присными. В таком виде переселение не имело особенного значения ни для Кавказа, ни для Турции. Но в таком скромном виде переселение горцев оставалось недолго и скоро перешло в выселение целых народностей. Выселились джигиты, убыхи, шапсуги, натухайцы, абадзехи, абазинцы, башильбаевцы, тамовцы, кизыльбековцы, шахгиреевцы, баговцы, егерукаевцы и темиргоевцы, бесленеевцы, махошевцы, бжедухи и закубанские ногайцы. Всего выселилось с 1858-го по 1865 год, только по официальному счету, 493 194 души, причем много горцев выселялись без ведома русского правительства и, стало быть, в официальный счет не попало.

Такие громадные размеры переселенческое движение горцев приняло, благодаря некоторым приемам русской политики. Из официальных документов, содержание которых опубликовано председателем кавказской археографической комиссии г-ном Берже[68]68
  Русская старина. 1882. № 1, 2, 10.


[Закрыть], видно, что в это время кавказские деятели решились радикально изменить прежнюю систему борьбы с горцами и поставили себе две цели: с одной стороны, ослабить численный состав горского населения, всячески содействуя переселению горцев в Турцию и даже прямо вызывая его, а с другой – выселить всех остающихся горцев из гор на плоскость, а места, занятые прежде горским населением, заселить казачьими станицами. Для достижения указанных целей всякий раз, когда какое-либо горское племя Западного Кавказа покорялось русскому оружию, перед ним категорически ставилась дилемма: или переселиться к Кубани и безусловно подчиниться русскому управлению, или выселиться в Турцию. Прикубанские болота, отводимые горцам, могли всего менее прельстить их; представления о русском управлении, которому горцев приглашали безусловно подчиниться, слагались у них на основании действий, получивших историческую известность чиновников; неудивительно поэтому, что горцы предпочитали бегство в Турцию выселению на плоскость. К тому же их прямо подстрекали к переселению в Турцию: обещали казенную помощь, допускали к ним турецких эмиссаров, приглашавших переселяться, принимали и другие меры, как это мы увидим ниже, говоря о переселении чеченцев.

Горцы, уходя со своих мест поселения, покидали свои жилища, оставляли скот и запасы хлеба, а иногда и неубранные нивы. Все это досталось поселившимся на месте горцев казакам. Сами же горцы, без всякого имущества, скапливались частью в Анапе и Новороссийске, частью во многих мелких бухтах северо-восточного берега Черного моря, тогда еще не занятых русскими. Отсюда их перевозили в Турцию турецкие кочермы, а также отчасти заарендованные специально для этой цели русским правительством суда. Но так как всего этого транспортного флота было крайне недостаточно для перевозки почти полумиллиона человек, то массе горцев пришлось ждать своей очереди по полугоду, году и более. Все это время они оставались на берегу моря, под открытым небом, без всяких средств к жизни. Страдания, которые приходилось выносить в это время горцам, нет возможности описать. Они буквально тысячами умирали с голоду. Зимой к этому присоединялся холод. Весь северо-восточный берег Черного моря был усыпан трупами и умирающими, между которыми лежала остальная масса живых, но до крайности ослабевших и тщетно ждавших, когда их отправят в Турцию. Очевидцы передают ужасные сцены, виденные ими в это время. Один рассказывает о трупе матери, грудь которой сосет ребенок; другой – о матери же, носившей на руках двух замерзших детей и никак не хотевшей расстаться с ними; третий – о целой груде человеческих тел, прижавшихся друг к другу, в надежде сохранить внутреннюю теплоту и в этом положении застывших, и т. д.[69]69
  М. Кандур и Б. Шинкуба эти же картины описывают уже на побережье Турции после прибытия туда переселенцев. – Изд.


[Закрыть]

Помощь, оказанная переселенцам казной, была очень ограничена. Всего издержано по переселению горцев 289 678 рублей 17 копеек. Большая часть этой суммы шла на уплату судовладельцам за провоз переселенцев, и только незначительные суммы были отпущены на пособие переселяющимся. Но и эта помощь не всегда доходила до нуждающихся, так как и это дело, как и все, совершавшееся тогда на Кавказе, сделалось «доходной статьей» для чиновников. Даже официальная комиссия, проверявшая счета по переселению горцев, нашла многие представленные ей квитанции «сомнительными». Местное же предание, сохранившееся среди русского населения, передает ужасные вещи. Так, по преданию, многие барки, нагруженные горцами, имели пробуравленное дно и, будучи выведены в море, тонули вместе с переселенцами, а деньги, назначенные на расходы, оставались в карманах заведующих делом лиц. Предание это, если принять жесткость нравов тогдашнего кавказского чиновничества, и такие факты позднейшего времени, как сапоги с картонными подметками у сидевших на Шипке солдат, очень правдоподобно и отчасти подтверждается тем обстоятельством, что официально констатированы случаи затопления барок с горцами «от бурь».

С такими ужасными лишениями добивались горцы возможности сесть на суда. Но на пути бедствия горцев не уменьшались. Их набивали на суда до последней возможности. Теснота и давка с присоединением недостатка съестных припасов производили страшный мор среди переселенцев. Но, наконец, они достигали турецкого берега – и здесь их ждало главное разочарование.

Сначала Турция принимала черкесов очень охотно. Большинство первых переселенцев были люди состоятельные и никаких особенных забот о себе не требовали. К тому же все черкесы были от природы воины – и это было очень на руку туркам, видевшим в этом обстоятельстве возможность пополнить ряды своего войска. Турецкое правительство мечтало о поселении черкесов среди христианских народностей Балканского полуострова, чтобы они были постоянными представителями турецкого режима для этих народностей и постоянной грозой для них. Но когда стремление к переселению охватило целые кавказские народности и в Турцию прибыли тысячи горцев, то оказалось, что у турок не было ни средств для содержания этой массы людей, ни уменья более или менее сносно устроить их. Черкесы, высаживаясь на турецкий берег, не встречали ни материальной помощи, ни указаний, куда идти и где поселиться. Большей частью они становились лагерем на том самом месте, где высаживались, и здесь бедствовали по нескольку лет. В каких ужасных условиях находились черкесы, высадившись на турецкий берег, можно видеть из следующих данных, которые сообщал в письме от 10 июня 1864 года русский консул в Трепизонде генералу Карцову: «В Батум прибыло, – писал консул, – около 6 тысяч черкесов, смертность – 7 человек в день; в Трепизонде высадилось 247 тысяч, из них умерло 19 тысяч душ; ко времени написания письма оставалось в Трепизонде – 63 290 черкесов и из них умирало 180–250 человек в сутки; в Самсуне и окрестностях было 110 тысяч душ, ежедневная смертность достигала 200 человек; из 4650 человек, отправленных из Трепизонда в Константинополь и Варну, умирало в день 40–60 человек; всего с начала переселения до мая 1864 года из прибывших в Трепизонд переселенцев умерло более 30 тысяч человек.

В таких ужасных условиях очутились черкесы в пределах турецких владений, которые раньше казались им каким-то обетованным раем. Мало-помалу, однако, переселенцы были размещены по разным частям Турции, преимущественно на Балканском полуострове, но в то же время были поставлены в самые ненормальные условия; они не получили ни определенных участков для жительства, ни каких-либо ресурсов для поддержания своего существования. Озлившиеся от целого ряда бедствий, одичавшие, изголодавшиеся, они волей-неволей должны были вести постоянную войну с местными жителями, сделаться отчаянными разбойниками, чтобы как-нибудь существовать. К тому же, всю накопившуюся у них злобу против русских, гяуров, выгнавших их из родных гор, они перенесли на таких же гяуров, соплеменных русско-балканских славян. Таким-то образом создался тот ужасный тип башибузука[70]70
  Башибузук – солдат нерегулярной конницы в Турции. В переносном смысле – грубый, необузданный человек, разбойник, головорез (БСЭ). – Изд.


[Закрыть], который причинил столько ужасных страданий болгарскому народу и так памятен и нам, русским. Филлипопольская резня и другие подобные ей события подготовлялись именно еще в первой половине 60-х годов.

Такова одна сторона последствий выселения горцев в Турцию, но не менее печальны эти последствия и с другой стороны. Места, прежде занятые многочисленным горским населением, пустуют до сих пор. Только незначительная часть этой местности занята казачьими станицами, а другая роздана разным чиновникам и нечиновным культуртрегерам. Казачье население, однако, оказалось очень непригодным для условий горной местности и его приходилось, и отчасти приходится и теперь, содержать на казенный счет. Многие станицы пришлось даже упразднить, так как русскому населению оказалось совершенно невозможным жить в местах, занятых этими станицами; так, в одном 1868 году состоялось упразднение целых 12 станиц Кубанской области, «по крайнему неудобству относительно хозяйства, путей сообщения и отчасти климата», как сказано в официальном приказе. Земли, розданные в частную собственность, также остаются до сих пор совершенно пустыми и некультивированными. Наконец, огромные пространства, прежде занятые горцами, не вызывают даже ни в ком желания приобретения: так мало кажутся они пригодными для культуры. А между тем эти пространства были прежде заняты многочисленным населением и прекрасно культированы. Теперь же превосходнейшие нивы и луга, буквально созданные руками человеческими на голых каменных скалах, заросли мелким колючим кустарником и совершенно пропали для культуры. Богатейшие сады и виноградники заросли дикими деревьями и погибли. И только одичавший виноград, встречающийся по склонам гор, да редкие остатки черкесской архитектуры свидетельствуют о деятельной жизни, царившей в этом крае, превратившемся ныне в пустыню, и о чрезвычайном трудолюбии аборигенов страны, превратившихся впоследствии в диких башибузуков.

С половины 60-х годов взгляд кавказских властей на значение переселения черкесов радикально изменяется: предвидя, что этим путем все Закубанье превратится в совершенную пустыню, подобно тому как уже случилось с Черноморским округом, местная власть стала всячески затруднять переселение черкесов в Турцию, а в 1867 году безусловно запретила выезд горцев за границу. Стремление к выселению, однако, не исчезало среди черкесов, даже тех, которые сначала подчинились безусловно русской власти и выселились из гор в Кубанские болота. Не останавливали их и доходившие до них известия об ужасном положении переселенцев в Турции. Таким образом, всякими правдами и неправдами еще в 1873 году выехало в Турцию несколько сот черкесских семейств. Но когда в том же году остававшиеся на Кавказе бжедухи и абадзехи просили позволения выселиться поголовно, им это не только было запрещено, но наиболее влиятельные из них были арестованы и сосланы. Когда же они тем не менее настаивали на своем желании, против них были двинуты войска и они силой оружия были остановлены на местах своего поселения. Этот факт прекратил переселения горцев Западного Кавказа в Турцию, исключая, конечно, единичные случаи.

На Восточном Кавказе дело выселения горцев в Турцию было поставлено несколько иначе. Частные переселения начались здесь также с 50-х годов. Выселялись кабардинцы, осетины-мусульмане, чеченцы, дагестанцы. В Дагестане была даже установлена до 1873 года особая норма численности переселенцев, которым дозволялось выселяться легальным образом. Именно ежегодно 150 семействам выдавались паспорта на путешествие в Мекку и Медину и затем им объявляли, что, по выходе за русскую границу, их уже не впустят обратно. Самое большое число горцев Восточного Кавказа выселилось в Турцию в 1865 году и было вызвано к тому чисто искусственным путем. Здесь руководствовались тем же принципом, под влиянием которого было произведено изгнание горцев Западного Кавказа. Хотели ослабить чеченское племя, которое казалось наиболее опасным из всех восточно-кавказских народностей. С этой целью был отправлен в Константинополь чеченец, полковник русской службы, Муса Кундухов, для переговоров с турецким правительством от имени чеченского народа относительно переселения в Турцию. Турецкое правительство изъявило согласие отвести новым переселенцам землю в Малой Азии. Возвратившись во Владикавказ, Муса Кундухов получил в награду несколько десятков тысяч рублей, с обязательством вызвать переселение 5 тысяч чеченских семейств. К этому делу тем же путем были привлечены еще двое влиятельных чеченцев. Эти «агитаторы» стали подстрекать чеченцев к выселению, рисуя самыми мрачными красками их будущность под русскою властью и расписывая прелести жизни в Турции. Для большего убеждения Кундухов и его товарищи отправили прежде всех в Турцию свои семейства. Были пущены в ход и другие, более решительные средства. Насколько переселение чеченцев было всецело делом рук местной власти, можно видеть из того, что стремление к переселению охватило именно то самое количество чеченских семейств, выселить которое решено было заранее, и те самые отрасли чеченского народа, которые казались местной власти самыми опасными. Всего двинулось в переселение 5008 семейств, состоявших из 22 491 души. Переселенцы несколькими партиями отправились через Закавказье в Турцию. Здесь с ними повторилась та же история, что и с черкесами Западного Кавказа: не было приготовлено ничего для приема переселенцев; они болели, голодали и умирали массами, земли, отведенные им, оказались никуда негодным камнем и песком и т. д. Большинство переселенцев от этих бедствий повернуло назад к русской границе. Они изъявляли безусловную покорность русской власти, соглашались нести воинскую повинность, предлагали даже принять православие, лишь бы им позволили возвратиться в родные горы. Принципы тогдашней нашей политики на Кавказе предписывали, однако, совсем другое, и чеченцев отогнали от границы выстрелами. Кроме того, по требованию русского правительства, турки отправили против чеченцев войско, которое артиллерийскими выстрелами заставило их отправиться на отведенные им земли.

В следующем, 1866 году предполагалось отправить в Турцию новые массы чеченцев, но турки отказались принять их, находя, что и с прежними переселенцами слишком много хлопот.

Положение чеченцев, переселившихся в Турцию, оказалось крайне ужасным: поселенным в совершенно безводной пустыне, им приходилось или бежать с мест поселения, или умирать. Они делали и то, и другое. Так как открыто их не пускали через русскую границу, то они проходили ее тайно, небольшими партиями и затем проселочными дорогами направлялись в Чечню. Их, конечно, перехватывали по дороге, иногда в Закавказье, а иногда уже во Владикавказе и большей частью высылали обратно в Турцию. Несколько сот человек этих беглецов, однако, получили позволение возвратиться в Чечню. Эти выходцы из Турции принесли с собой, между прочим, семена турецкого табака и знание табачной культуры: от них-то и началось разведение табака в Чечне, которое ныне приняло здесь очень значительные размеры.

Оставшиеся в Турции чеченцы оказались в таком ужасном положении, что к 1871 году их осталось всего около 10 тысяч человек, остальные перемерли.

Таков был печальный финал этой печальной, с самого начала, истории.