Текст книги "Кавказ. Выпуск XVIII. Трагедия изгнания"

Русские, имея в виду, что европейские дела могут отвлечь их внимание, употребляли в то же время все их усилия, чтобы поскорее окончить подчинение их владычеству оставшихся еще непокорными горских племен. Три колонны производили концентрическое движение по стране. Первые две колонны, пройдя всю землю абадзехов, угрожали убыхам, одна от Гагр, с восточной стороны, другая от Туапсе, с северной стороны. Наконец, с запада третья колонна приближалась к главному пункту шапсугов. В крае к тому же свирепствовал такой голод, что несчастные жители, доведенные до крайности, употребляли в пищу древесные листья; эта нищета породила тиф, произведший в населении страшные опустошения. Перед нашим прибытием горцы, совершенно упавшие духом, как они рассказывали, собирались уже отдаться добровольно русским или же эмигрировать в Турцию. Наше прибытие совершенно изменило это решение, и мы старались их убедить защищаться с прежней твердостью, до тех пор пока не придет к ним на помощь Европа. Во всяком же случае мы не могли умалить затруднительность нашего положения, так как в тылу у нас было море, а корветы русские, беспрестанно крейсировавшие около берега, отнимали всякую возможность правильного сообщения с Турцией.

Участок земли, который занимали еще непокорные горцы, заключал в себе от 30–40 лье в длину и не более 10 лье в ширину; местами русские посты были не более как в трех лье от моря. К сожалению, мы были далеко не в большом числе и вспомогательные средства, нами доставленные, были во всяком случае ничтожны. Ничего подобного тому, что мы нашли на месте, нам не было объявлено в Константинополе, тем не менее мы совершили уже такое путешествие, мы возбудили нашим прибытием в горцах столько мужества и энергии, что нам не оставалось уже более ни одной минуты колебания в преследовании нашего дела.

Измаил-Бей прислал за нами лошадей и проводников, и мы тотчас же отправились в его аул, расположенный на небольшой речке, орошающей долину Вардана. Мы ехали узкой, извилистой тропинкой по берегу речки, скрывающейся в кучках зеленых душистых кустарников. Время от времени, выбираясь из густой зелени, мы видели нависшие над нашими головами крутые скалы гор. Несколько раз на небольших прогалинах, покрытых густой зеленью, нас встречали и приветствовали толпы горцев.

Неширокая, но быстрая и шумящая река извивалась между громадными утесами; она была неглубока, и лошади наши, переходя ее девять раз на пути к Измаил-Бею вброд, были только по грудь в воде.

Аул Измаил-Бея, куда мы вскоре приехали, как и все черкесские аулы, состоял из дюжины низеньких домов, расположенных без всякой симметрии внутри ограды, запертой непроницаемыми заборами. Несколько толстых палисадников разделяли эту ограду на отделения, разделенные между собой таким образом, что для того, чтобы пройти из одного отделения в другое, нужно было эскаладировать эти особого рода баррикады. В каждом ауле, непосредственно у ворот ограды, находилась гостиница, в этот-то дом мы и были помещены. Земляной пол, стены из глины, крыша, покрытая дырявыми планками, сквозь которые можно было считать звезды в небе, – таково было наше жилище. Когда наступила обеденная пора, к нам явилась целая процессия невольников, одни несли воду для омовения, как это предписывалось Кораном, другие разостлали на полу циновки и ковры, предлагая нам сесть на них. Весь этот церемониал исполнялся при освещении факелами из смолистого дерева. На небольшом столе, поставленном перед нами, находилась какая-то белая масса, нечто вроде каши, приготовленной из проса, в средине этого торта было отверстие, наполненное красноватым соусом. Ни вилки, ни ножи не употребляются горцами. Когда мы покончили с кашей, нам подали большую деревянную миску с козьим бульоном, в котором были распущены зерна маиса и положено немало-таки индейского перцу. Обед этот был великолепный, и мы нисколько не сомневались в том, что на этот раз нас угощали с необычайной роскошью. Впоследствии мы в этом вполне убедились, потому что, исключая самых больших празднеств и церемоний, нам никогда не предлагали такого роскошного угощения.

По окончании обеда мы познакомились с главными начальниками края, которые, получив известие о приезде Измаил-Бея, считали долгом явиться к нему. Первым из них был некто хаджи Керандук, родственник Измаил-Бея, большой весельчак, человек лет 60, с длинной черной бородой и с пренеприятной физиономией. Он говорил вообще мало, но каждый раз, когда мы на него смотрели, он считал нужным почему-то улыбаться; в его глазах было какое-то особенно зверское выражение. Его рекомендовали нам как воина, необычайная храбрость которого вошла в народную пословицу. Два широких рубца на лице его показывали, что он не раз бывал в схватках с русскими.

Затем следовал Эльбуце-Берцек, небольшой человек, с прелукавой миной и рыжей бородой с проседью, одна нога у него была так сильно ранена, что он иначе и не ходил, как в сопровождении двух невольников. После него следовал Аль-Гас, седой старик с почтенной физиономией, к тому же немало заботившийся о своей наружности, и в то время как хаджи Керандук и Эльбуце-Берцек отличались от простого народа только серебряными вышивками на патронташах, Аль-Гас носил великолепную из русского сукна тунику и красивую астраханскую шапочку, подбитую шелком. Последняя замечательная личность, с которой мы познакомились, был Жамбуллет, двоюродный брат Измаил-Бея, молодой человек лет 25, блондин, красивый собой и с прекрасными манерами. Его руки, которые он с самодовольством выставлял напоказ, могли бы сделать честь любой красавице. Долгое пребывание его в Турции придало его манерам некоторый оттенок, резко отличавший его от несколько дикой наружности его сотоварищей.

В одно прекрасное утро рабы Измаил-Бея привели к нам лошадей, и мы отправились для присутствия на одном большом митинге, или народном собрании, на котором должно было обсуждаться положение дел края. После часа езды в горы, мы приехали на довольно обширное плато, на котором уже было собрано 500 или 600 черкесов. Со всех сторон подходили другие, и в самом непродолжительном времени всех собравшихся было около 4 тысяч человек. Горцы были в полном вооружении и верхами; затем, сойдя с лошадей и привязав их к деревьям, они образовали круг, в середине которого поместились начальники, сидя на соломенных связках. Водворилась тишина, и заседание открылось. Первым говорил Измаил-Бей; речь его была довольно длинна; по окончании ее, ответив на несколько сделанных ему возражений, Измаил-Бей передает слово другому. Ораторы сменяются, собрание волнуется, поднимаются разные вопросы, возбуждаются споры. Нам уже приходит мысль, что прениям этим никогда не будет конца, как вдруг, как бы по мановению жезла, снова восстанавливается мертвая тишина. Эта сцена повторяется несколько раз, и, таким образом, в продолжение двух часов мы были свидетелями, так сказать, натурального парламентаризма. Наконец круг расстраивается, мы полагаем, что заседание окончено, но ничуть не бывало, все взоры обращаются в одну сторону, на дерево, по которому один член собрания вскарабкивается с необыкновенной поспешностью. Достигнув верхушки, он умащивается там самым комфортабельным образом и начинает оттуда держать какую-то речь, которую, однако, все слушают с полным благоговением. Индивидуум этот, так высоко взгромоздившийся, объявил постановления собрания, и нам сказали потом, что решения собрания не могут быть действительны и законны без этого обряда. Решено было призвать всех убыхов к оружию в самый короткий срок. Каждый аул обязан выставить одного экипированного воина и кормить в продолжение всей кампании. Когда таким образом общественное дело было порешено, собрание приступило к разбору частных дел. Снова составили круг, и скоро несколько дел были обсуждены; большая часть их касалась воровства. По выслушивании показаний обвинявших, обвиняемых и свидетелей собрание объявило свой приговор, а герольд[65]65
  Глашатай, вестник в Средние века в Западной Европе (нем.). – Изд.


[Закрыть] отправился на дерево для утверждения этого приговора.

Эти митинги представляют собой единственную власть в стране, потому что начальники, хотя вообще и очень уважаемые, не имеют, однако, никаких прав. Все свободные черкесы, богатые и бедные, равноправны и одинаково подчиняются постановлениям и решениям народных собраний.

Когда все дела на собрании были покончены, мы отправились в аул, в котором происходило большое празднество; причины этого торжества так исключительны и оригинальны, что заслуживают того, чтоб о них сказать несколько слов. По-древнему, укоренившемуся в стране обычаю, когда у какого-нибудь начальника рождался сын, то черкес менее благородный, для того чтобы породниться с отцом новорожденного, похищал этого последнего и честь воспитания ребенка принимал на себя. Семейство новорожденного в этих случаях уже и не вспоминало о ребенке до тех пор, пока он не достигал семи– или восьмилетнего возраста; тогда, обыкновенно, одетого в роскошный костюм ребенка возвращали с большою церемонией его отцу. Мальчик, возвратившись домой, садится на лошадь и, сопровождаемый несколькими друзьями, объезжает страну, приглашая всех принять участие в празднестве, которое дается в честь его. Мы тоже были приглашены, не имея сперва никакого понятия об этом обычае, но когда нам объяснили его, тогда мы действительно припомнили, что дня три тому назад к нам в аул являлся особенный кортеж, цель посещения которого мы тогда никак еще не могли себе объяснить. Мы видели только, что в аул Измаил-Бея приезжали двенадцать всадников в парадных костюмах и что между ними мальчик, одетый в черкесский плащ из ярко-красного сукна, вышитый по всем швам серебром. К немалому удивлению нашему, мы заметили на нем саблю, ружье и пистолет, все чрезвычайно оригинально убранное и тщательно прилаженное к его маленькой фигурке.

На празднестве мы встретили большую часть членов народного собрания, и, сверх того, тут же присутствовала огромная толпа молодых людей, в серьезных делах не принимавших участия, здесь же бывших на первом плане.

Праздник начался тем, что один всадник с зеленым значком в руке скакал, преследуемый сотней своих товарищей, старавшихся вырвать у него из рук флаг. Всадник кидался во все стороны небольшого плато, на котором и мы находились, и употреблял всевозможные уловки, чтобы сохранить у себя трофей. Несмотря, однако, на все увертки и изменения направлений, значок был у него отнят, и похититель, в свою очередь, делался предметом всеобщего преследования. Забава эта продолжалась довольно долго, и мы с особенным интересом следили за скакавшими, которые с необыкновенной ловкостью и грацией управляли на всем скаку своими маленькими, живыми и чрезвычайно красивыми лошадками. Особенно ловкие эволюции вызывали целый гром рукоплесканий присутствовавших, и к концу игры мы заметили, что к толпе, исключительно состоявшей вначале из молодежи, присоединилось несколько стариков с седыми бородами, привлеченных всеобщим одушевлением. Во время этой джигитовки всадники время от времени стреляли в воздух, так что в продолжение целого дня слышна была беспрерывная пальба. В то же время местами образовались небольшие кучки мужчин, мы подходили к этим группам и видели в каждой из них танцевавших девушек. Танцовщицы эти, держа в каждой руке по фуляру[66]66
  Шелковый шейный или носовой платок (фр.). – Изд.


[Закрыть], с необыкновенной грацией махали платками, изгибаясь всем станом в такт довольно монотонного напева, исполняемого всеми присутствовавшими. Напев этот, весьма оригинальный, сопровождался битьем в ладоши.

Все достоинство танцев девушек заключалось в том, что они выказывали при этом всю прелесть их форм и необыкновенную гибкость их стройных талий. Все девушки были красивой наружности, а некоторые – просто красавицы. Руки почти у всех у них – верх совершенства, что же касается блеска их больших глаз, разрисованных по восточным обычаям, то нет возможности выразить пером всю силу этого блеска. В первый раз мне довелось видеть вблизи черкешенок, и я должен сознаться, что нашел в них именно все то, о чем давно уже читал и слушал. Костюм черкешенок еще более возвышает их прелести. Они носят голубые платья, которых талия застегивается на груди серебряными бляхами; затем широкая юбка, спереди открытая, и цветные широкие турецкие панталоны, спускающиеся до лодыжек; их руки, покрытые рубашечными рукавами из красного или желтого шелка, проходят в отверстия рукавов платья, а эти последние, разрезанные по всей длине их, болтаются вокруг стана. Платье, панталоны, рубашка – весь костюм украшен самыми причудливыми арабесками из серебра. На головах девушки носят высокие остроконечные шапочки; волосы заплетаются в три косы, из которых одна висит сзади, на спине, две же другие выставляются вперед и спускаются до пояса, сделанного из красного сафьяна и усеянного разными серебряными бляхами и другими украшениями; наконец, ноги обуты в полусапожки разных цветов.

Замужние женщины не принимают участия в танцах и любуются празднеством с особых мест, исключительно для них назначенных, одеты они точно так же, как и девушки, вся разница заключается в большой белой вуали, которая покрывает всю их фигуру, кроме глаз.

Когда девушки устали, наконец, танцевать, подан был обед, в котором приняли участие все присутствовавшие; я заметил, однако, при этом, что не все одинаково были угощаемы. Большей части публики были предложены каша из проса и небольшие кусочки солонины, между тем как некоторым, в том числе и нам, были поданы коза, маленькие пирожки и мед. Сверх того, в заключение обеда, в виде десерта, нам подали деревянную чашу, наполненную белой и густой жидкостью: это была перебродившая мука из проса, приготовленная на меду и на воде. Хотя нельзя сказать, чтобы это питье было особенно вкусное, тем не менее мы убедились впоследствии, что для черкесов оно было нечто особенно редкостное. Так, когда мы попробовали этого питья и затем предложили его стоявшим около нас черкесам, надобно было видеть, как они были счастливы и с какой завистью на них смотрели те, которым не досталось попробовать этого питья.

После обеда танцы возобновились. Угощение, видимо, восстановило силы пировавших, и танцы приняли характер еще более оживленный, чем до обеда; на этот раз к танцевавшим девушкам присоединились и мужчины. Все принимавшие участие в танцах – и мужчины, и женщины – взялись за руки, вытянулись в одну длинную линию; затем подпрыгивая и подпевая в такт, они начали выделывать самые эксцентричные курбеты. В то же время несколько мужчин, сев на лошадей, отъехали на небольшое расстояние и бросились оттуда стремительно во весь скачь на линию танцевавших, намереваясь разорвать ее; но танцевавших защищала толпа пеших, бывших почти в том числе, как и всадники; пехотинцы эти, вооруженные дубьем, встречали нападавших всадников, ударяя палками по мордам лошадей, и таким образом препятствовали разрыву линии. Вся эта свалка сопровождалась невыразимым шумом, еще более усиливавшимся ружейными залпами, которые было замолкли на время обеда, но теперь снова возобновились с необычайным постоянством.

Лошади становились на дыбы; отраженные всадники с необыкновенной яростью снова бросались в атаку; наконец все это смешалось, спуталось – шум, крик и общее смятение.

Каждую минуту мы были в страхе, что вот-вот линия будет прорвана и несколько танцовщиц будут раздавлены, – ничуть не бывало. Несмотря на значительное увеличение числа всадников, несмотря на новый маневр их с более верным шансом прорвать линию, состоявший в том, что они разделились на несколько партий, им все-таки не удалось достигнуть своей цели. Дивертисмент этот, немножко страшный, впрочем, продолжался довольно долго, и невероятное дело – при этом не было ни одного несчастного случая.

Наконец, мы оставили ликовавших доканчивать их забавы, а сами отправились в аул. Поднявшись на гору, мы заметили в море два русских корвета, обстреливавших берег. В ожидании высадки русских, мы тотчас же поскакали к берегу; нам попалось на дороге несколько женщин и детей из аулов, расположенных на берегу, спасавшихся вовнутрь страны. Ядра свистали между деревьями, обламывая ветви и сучья и рикошетируя по скалам. Гранаты врывались в землю и разрывались в ней; при этом несколько черкесов было ранено, и мы их нашли укрывшимися в небольшом сарае. За этими несчастными ухаживал старый хаджи, которого все медицинские познания ограничивались одним средством, с помощью которого он излечивал всякие болезни. Из путешествия своего в Мекку хаджи принес какую-то печатку, на которой был вырезан стих из Корана. Когда он приступал к лечению, то прежде всего намазывал эту печатку чернилами, затем отпечатывал на клочке бумаги стих из Корана и бумажку эту клал на чашу, наполненную водой, больной должен был выпить несколько глотков этого питья, и затем он мог быть совершенно спокоен за немедленное же излечение. Хаджи пользовался полнейшим доверием у черкесов; к нему приходили больные из самых отдаленных мест, и хотя они зачастую и умирали, но это ничего не значило, и почтенный хаджи, бывший единственным доктором во всей стране, постоянно имел огромное число пациентов.

Мы оставили его ухаживать за ранеными, а сами направились к берегу, где нашли толпу черкесов, засевших в засаду за небольшим холмом. Русские корветы стояли около самого берега. Каик, вытащенный на берег и поставленный позади дома Ибрагима, был причиной всей этой тревоги; русские его заметили и пронизали его ядрами до такой степени, что вся соль, наполнявшая каик, высыпалась из него на песок. Предполагая, что русские, может быть, высадятся, чтобы сжечь это несчастное судно, мы вознамерились приблизиться к нему, чтобы не упустить такого удобного случая. К несчастью, чтобы переменить место нашей засады, нужно было перебежать совершенно открытое пространство, при этом четверо из нашей команды были ранены картечью. Черкесы тотчас же отнесли их к старому хаджи. Мы засели за небольшой бугорок, впереди нас находились Ибрагим и матросы с судна. Они были в страшном смущении: турки – видя их судно разрушенным, а Ибрагим – по случаю потери соли и ввиду разрушения ядрами его жилища, в котором находились все его богатства.

В то время как русские продолжали обстреливать берег по всем направлениям, мы занялись рассматриванием корветов. Это были два весьма красивых военных судна, каждое о восьми орудиях. Мы видели в подзорные трубки офицеров, находившихся на корме и отдававших приказания матросам, бегавшим по палубе. Ядра свистали, пролетали над нашими головами, а гранаты разрывались в горах позади нас. Несмотря на превосходную позицию, нами занимаемую, мы не могли отвечать на выстрелы с корветов, так как пушки наши были отвезены внутрь страны, и чтобы доставить их на берег, потребовалось бы не менее целых суток. Не будь этого обстоятельства, мы могли бы причинить русским немало вреда, так как они, не подозревая, что у нас есть орудия, подошли слишком близко к берегу. Мало-помалу наш отряд постоянно увеличивался и достиг, наконец, от 700 до 800 человек.

К сожалению, русские не решились высадиться, и с наступлением ночи их корветы отправились в море. В этот день у нас было 20 человек убитых и столько же раненых.

Несколько дней спустя нам приходилось оставить Вардан для того, чтобы направиться против русских, угрожавших Туапсе. Мы отправились береговой дорогой, которая была главной коммуникационной линией края. Затруднения, встреченные нами на этом пути, убедили нас, сколько трудностей, часто самых непреодолимых, представляет поход в подобной гористой, неровной местности.

Путь, которым мы следовали, представлял тропинку у подножия скал; местами он был так загроможден, что нам приходилось спускаться к самому морю и идти водой. На каждом шагу попадались обломки утесов, среди которых наши лошади, хотя и привычные к подобного рода путешествиям, двигались с большим трудом.

Когда мы еще на судах подходили морем к берегу, утесы, его обрамляющие, казались нам тогда очень высокими; но теперь, когда пришлось идти у подножия этих скал, мы увидели, что они были гигантских размеров; средняя их высота простиралась от 100 до 200 метров, а в некоторых местах они достигали вдвое большей высоты.

В дурную, бурную погоду дорога здесь делалась непроходимою; морские волны, ударяясь и разбиваясь об эти натуральные каменные стены, поднимались на значительную высоту с грохотом, похожим на раскаты грома. К счастью нашему, время стояло хорошее, мы шли благополучно, и наши маленькие лошади необыкновенно искусно обходили все встречавшиеся на пути препятствия. Проходя повсюду, карабкаясь с необыкновенной легкостью по скользким утесам, они без всякого затруднения входили и в воду, когда в том случалась надобность; наши лошади не были подкованы, и именно вследствие этого они никогда не спотыкались и преодолевали все затруднения, которые непременно бы остановили всякую европейскую лошадь.

Время от времени нам приходилось переправляться через реки, переполненные от дождей водой, и наши лошади, не достававшие в глубоких местах дна, относились силой течения на значительные расстояния от мест, которых мы хотели достигнуть.

Мы встретили несколько партий абадзехов, бежавших от русских. Несчастные эти находились в самом жалком положении: едва покрытые рубищем, гоня перед собой небольшие стада овец, единственный источник их пропитания, мужчины, женщины, дети следовали молча одни за другими, ведя в поводу несколько изнуренных лошадей, на которых был навален весь домашний скарб и все, что они успели захватить с собой.

Встречая на пути какое-нибудь препятствие, партия этих беглецов останавливалась табором, и так как в это время уже было довольно холодно, то положение их делалось невыносимым. Настигая такие партии при переправах через реки, мы им помогали, переезжая по нескольку раз через реку, перевозили на своих лошадях женщин и детей. К сожалению, мы не могли, конечно, поспевать всюду, и невдалеке от одной реки, более других значительной, мы услыхали раздирающие крики о спасении. То было несколько несчастных, изнуренных усталостью, которые, намереваясь переправиться через реку, были унесены течением в море. Нам удалось спасти только троих, остальные погибли в быстро несущемся потоке.

Первая наша остановка была в месте, называемом Субеш, посреди развалин русского форта.

Подобные форты находились по всему берегу, и я имел случай видеть четыре таких форта, еще более значительных размеров. Когда я осматривал эти форты, они представляли самый жалкий вид. Русские оставили их совершенно разрушенными, и все это разрушение имело характер поспешного оставления фортов: чего нельзя было уничтожить другими средствами, то было взорвано посредством пороха. До Крымской войны русские занимали эти посты, и черкесы не могли их выбить из них без артиллерии; но, благодаря гористой местности, черкесы постоянно держали русских в блокаде, и гарнизон этих укреплений не мог выйти из них, не подвергаясь большой опасности. После Альминского сражения, когда союзная армия подошла к Севастополю, русские послали к восточному берегу Черного моря транспортную флотилию, которая и взяла с собой орудия и войска из этих фортов.

Несколько дней спустя наш путь был остановлен страшным ураганом, и мы расположились в месте, называемом Мукуб. Море страшно волновалось, и горные потоки с ужасным шумом уносили в него громадные камни; продолжать путь не было никакой возможности. Мы поспешили устроить несколько шалашей из листьев, в которых спрятали все свои запасы, и в продолжение четырех дней хлопотали только около них, чтобы спасти их от наводнения. К счастью, погода восстановилась, и если бы дожди продолжались еще дольше, мы погибли бы от голода; не было никакой возможности сделать ни одного шага от места нашего пребывания для отыскания каких-либо припасов, а вместе с тем никто не мог и принести нам их, до такой степени все дороги сделались непроходимыми.

Наконец погода позволила нам отправиться в путь и проследовать внутрь страны. Трудно представить тот путь, по которому пришлось нам следовать. Это была небольшая тропинка, едва заметная, пролегавшая по скатам крутых гор, ежеминутно мы проходили над страшными пропастями; наши лошади, привычные ко всему этому, обходили самые затруднительные места с легкостью дикой козы. Несмотря, однако, на это, нам не раз приходилось слезать с лошадей и идти пешком по узенькой тропе над пропастями, по которой решительно нельзя было следовать, сидя верхом на лошади. Черкесы первые подавали нам в этом пример, и мы следовали уже за ними, призывая в пособие все наше хладнокровие; тем не менее, и в особенности вначале, мы были в крайне затруднительном положении. Особенно нас затрудняли наши лошади, которых приходилось при этом держать в поводу с большими предосторожностями. Проводники наши сами ужасно боялись этого перехода и если и рисковали следовать этим путем, то только для сокращения дороги.

С наступлением ночи уже не было возможности двигаться далее, поэтому нам часто приходилось останавливаться на ночлег на самых высоких возвышенностях, где температура была очень низка. В первые дни мы имели еще возможность постоянно поддерживать огонь и сжигали целые деревья; это доставляло нам возможность отдыхать сном по нескольку часов. Но когда мы приблизились к расположению русских, то должны были отказаться и от этого удовольствия из опасения быть замеченными неприятелем. Мы проводили тогда ночи крайне беспокойно, и в довершение всех бед у нас не было ни палаток, ни каких-либо других укрытий, ни провизии; когда же наступила зима, мы страшно страдали от холода, и нередко наши люди замерзали на бивуаках.

Однажды ночью мы увидели приближавшуюся к нам толпу людей с факелами; среди этой толпы мы заметили одного высокого роста человека, одетого в широкую медвежью шубу, с огромным топором на плече. Его высокая баранья шапка космами волос непосредственно сливалась с его длинной черной бородой, спускавшейся до пояса; среди этой массы густых курчавых волос виднелись два блестящих, свирепых глаза. Этот страшный господин смело подошел к нашему полковнику, отдал ему по-военному честь и произнес несколько слов по-польски.

– Ты поляк? – спросил его удивленный полковник.

– Да, и я прошу вас принять меня в ряды ваших солдат.

Предложение это было немедленно принято, и мы пригласили новобранца сесть около нас, возле огня. Это был человек лет около сорока, он казался очень полным, здоровым, и, несмотря на его дикий, суровый вид, заметно было, что он сохранил еще привычку к военной дисциплине и помнил обычаи своей страны; он отвечал на наши вопросы без всякого замешательства, и хотя жил уже около 15 лет у черкесов, тем не менее очень хорошо объяснялся по-польски.

Фома, так было его имя, был взят на службу 18 лет от роду и послан на Кавказ. Однажды, когда он занимался с солдатами своего полка рубкой дров, черкесы внезапно напали на них, большую часть перебили, остальных забрали в плен. По обычаям страны, пленные были закабалены тотчас же в неволю, и Фома провел несколько лет в самой грустной обстановке. Наконец случилось событие, изменившее его участь.

Шамиль, упорно державшийся против русских в Дагестане, вознамерился послать своих помощников побудить непокорные и не доставлявшие ему никакой помощи племена Западного Кавказа принять участие в войне; с этой целью он выбрал одного чрезвычайно способного и ловкого человека, так называемого наиба, то есть духовное лицо. Этому наибу в самое короткое время удалось приобрести большое число партизан и побудить всех адыге, то есть абадзехов, шапсугов и убыхов, платить Шамилю подать натурой и выставлять контингент войск, чего до сих пор Шамиль никаким образом не мог от них добиться. Средства, которые употреблял при этом наиб, были столько же просты, сколько и необыкновенно ловки. Черкесы не были еще тогда все мусульманами, большая часть их были идолопоклонники. Наиб поучал их мусульманской религии и проповедовал священную войну; в то время страна эта была вполне подготовлена к проповедям подобного рода, так как все тамошние князья, вследствие беспрестанных сношений с Турцией, большей частью были уже обращены в ислам. На этом-то и основал вначале все свои действия наиб, и с помощью этих князей обратил в ислам силой все население края. Религиозная пропаганда распространялась с необыкновенной быстротой, и в скором времени все адыге сделались мусульманами. Но этот первый успех не мог удовлетворить наиба, и когда обращение в мусульманство сделалось уже повсеместным, тогда он приступил к выполнению главной цели его миссии – регулярной отправки материальной помощи Шамилю. Имея в виду, однако, при этом серьезные затруднения и опасаясь оппозиции, наиб возымел счастливую мысль освободить из невольничества всех пленных русских и, обратив их в ислам, составить из них ядро маленькой армии. План этот вполне удался наибу: благодаря этому небольшому военному отряду, он мог пользоваться соревнованием, всегда существовавшим между этими полудикими племенами, и, нейтрализуя и тех и других, он, таким образом, был полным над ними властелином. Он начал собирать с них подати, набирать из населения солдат и оказал тем большую услугу Шамилю. Наиб объезжал, во главе своей шайки, по всем горам, обязывая всех обитателей собраться в его лагерь для молитвы Аллаху, а также для приношения контрибуций. Все непокорные без всякой пощады были убиваемы, и малейшее приказание грозного наиба исполнялось беспрекословно.

Такая система управления страной продолжалась до тех пор, пока держался Шамиль; но как только он был взят, наиб, очень хорошо сознавая всю опасность своего положения, счел за лучшее немедленно же бежать в Турцию, к великой радости черкесов, для которых иго его становилось вконец невыносимым. Странная вещь, однако, подобная система обращения имела положительный успех, и все черкесы в самое короткое время сделались совершеннейшими мусульманами; особенно замечательно то обстоятельство, что новообращенные с необыкновенной точностью исполняли все предписания Корана: черкесы никогда не едят свинины, соблюдают пост Рамазана и исполняют все обычаи, молитвы так же точно и правильно, как какой-нибудь муфтий.

Фома был в составе партии наиба, и он точно так же, в продолжение нескольких лет, странствовал с наибом по всем горам, среди которых мы находились в настоящее время. И если черкесы были наполовину идолопоклонники и наполовину мусульмане, то Фома представлял в этом случае феномен совершенно особого рода. В одно и то же время он был и ревностнейший католик и усердный мусульманин; в начале и после всякого принятия пищи он непременно произносил католические молитвы, а когда муфтий призывал верных к молитве, ничто не могло помешать Фоме самым поспешным образом занять место в рядах черкесов и молиться вместе с ними. Когда ему случалось быть иногда чем-нибудь сильно пораженным, он тотчас же, с необыкновенной быстротой осенял себя крестными знамениями, что, однако, нисколько не мешало в то же время, тяжело вздыхая, как это обыкновенно делают сыны пророка, произносить слова: «Аллах, Аллах». Все это Фома делал с такой наивной простотой и с такой теплой верой, что нужно было иметь слишком жестокое сердце, чтобы отказать ему в отпущении грехов. Впрочем, если и водились за этим несчастным какие-нибудь грешки, то он искупил их самым усердным покаянием: жизнь в этих горах была сцеплением тысячи разных приключений и несчастий, о которых трудно составить себе понятие.