Текст книги "Кавказ. Выпуск XVIII. Трагедия изгнания"

Когда наиб бежал в Турцию, черкесы выместили на его приближенных все притеснения, которые они терпели от него, и умертвили всех их. Фома спасся от мести черкесов, и, благодаря ходатайству одного князя, которому он оказал какую-то услугу, он сохранил даже свободу. Он поселился на жительство в одном ауле, обрабатывал землю, женился; одним словом, сделался вполне черкесом.

Ко времени нашего прибытия в землю черкесов, партия-отряд абадзехов напала на дом Фомы, разграбила его, подожгла и убежала, захватив все имущество Фомы и даже жену его; спасая себя от когтей этих хищников, Фома встретился, как сказано выше, с нами. В скором же времени он сделался вполне нашим сообщником, и знание им местности было нам чрезвычайно полезно. Благодаря ему, мы могли дать себе отчет во множестве таких дел, которые мы бы никогда не поняли без его содействия. Он, между прочим, посвятил нас во все тайны и подробности общественного и политического устройства этой оригинальной и своеобразной страны.

Нас очень удивляло, что мы не встречали в этой стране не только города, но даже ни селения, ни деревушки; оказалось, что ничего подобного и не было там; аулы разбросаны по горам, на различных расстояниях один от другого. Все аулы, расположенные в одной долине, составляли общину и обозначались названием долины.

Жители выбирали одного из своей среды, обыкновенно самого старого, для обсуждения незначительных споров, которые не стоило доводить до обсуждения на народных собраниях. Старшина этот в военное время заведовал контингентом небольших конфедераций, и нередко случалось, что простой старшина подобного рода имел гораздо более влияния в стране, чем какой-нибудь князь. Значение обязанностей старшины определялось количеством соединенных аулов и зависело еще от личной храбрости и особенно от набожности должностного лица; если это был хаджи, то есть совершивший путешествие в Мекку, то значение его было весьма важное. Надобно, впрочем, заметить, что когда в долине был такой аул, в котором проживал князь, то обыкновенно он избирался постоянно для управления делами, и в этом случае избирательная должность делалась почти наследственной.

После нескольких дней пути мы прибыли к одному месту, составлявшему пункт весьма важный, на гребне гор, отделявших нас от русских. В этом-то пункте и должна была собраться вся вооруженная сила страны. Мы нашли там всего только 200 или 300 шапсугов, которым было поручено наблюдение за неприятелем и защита горного прохода; посты их, укрытые по скатам гор, простирались до самого расположения русских, находившихся от нас почти на час ходу. Первой нашей заботой было обрекогносцировать расположение неприятеля. С пункта, с которого мы могли обозреть это расположение, мы очень ясно видели белые палатки и расставленные в порядке орудия; приблизившись же еще более, мы могли различать даже людей и лошадей, двигавшихся по лагерю.

Мы имели против себя авангард колонны, занимавшей все пространство до реки Кубани, которая составляла операционный базис русских.

Русские, очень хорошо знавшие, что у черкесов не было артиллерии, совершенно безопасно подвигались все более и более в горы. К несчастью, наши орудия были так тяжелы, что, ввиду состояния дорог в крае, нечего было рассчитывать на содействие их. Неприятель расположен был в овраге, на берегах реки Пшехи; лагерь его был защищен с одной стороны рекой, с другой – земляным валом, окруженным глубоким рвом; в отряде русских было около 20 горных орудий.

По возвращении к месту нашего расположения нам был устроен самый блестящий прием. Черкесы убили несколько коз и наварили для нас проса; во время обеда и после него они развлекали нас своими воинственными песнями, весьма малогармоничными, но зато чрезвычайно оригинальными. Среди самого празднества к нам приведено было несколько бродяг, захваченных на аванпостах; они были обезоружены и со связанными за спиной руками. Арестанты держали себя вообще с достоинством; но по их беспокойным взглядам было заметно, что их совесть не совсем-то чиста. Один из начальников допросил их, затем велел отправить под сильным конвоем в горы. Мы не видели более этих людей и так и не знали, что с ними случилось. Вообще мы избегали входить в разные административные распоряжения черкесов и предоставляли им самим управлять их делами, без всякого с нашей стороны вмешательства.

На следующий день горцы начали прибывать в наш лагерь небольшими партиями, и, по истечении нескольких дней, отряд наш возрос от 3 до 4 тысяч человек. Русские не наступали, и все их действия ограничивались рекогносцировками, которые были легко отбиваемы нашими аванпостами; но мы рассчитывали в скором времени сами перейти в наступление. Однажды утром полковник Пржевольский, сопровождаемый Измаил-Беем, и один из нас, европейцев, отправились на рекогносцировку позиции русских. Их эскортировал многочисленный отряд горцев, и проводником у них был смышленый, бойкий шапсуг Илеппи, родившийся в этой стране и потому знавший ее как никто. Лучшего проводника нельзя было выбрать: Илеппи, со времени прибытия в край русских войск, всегда находился в виду и вблизи их расположения; все дни и ночи он прятался по кустам, за скалами, выжидая и выискивая с каким-то диким терпением свою жертву; он не выпускал ни одного заряда из своего ружья наудачу; при его необыкновенной ловкости всякий русский, подстереженный им и в которого он направлял свой выстрел, наверное можно сказать, был им убиваем. Не один, впрочем, Илеппи занимался подобными упражнениями; везде вокруг расположения русских войск было по нескольку стрелков, которые, пользуясь разными укрытиями, беспрестанно тревожили их и нередко пробирались даже в самые их лагеря.

Проехав большое расстояние лесом, наш отряд очутился на дне большого оврага, и, судя по пройденному расстоянию, он должен был находиться вблизи неприятеля. И действительно, Илеппи внезапно остановился, схватил свое ружье, выстрелил и закричал: «Москов, Москов!». Не успел он произнести этих слов, как из густой чащи, почти в упор нашему отряду, открылась жесточайшая оружейная пальба. Илеппи и трое его товарищей были убиты. Отряд бросился назад; каждый торопился спешиться и укрыться за деревьями. В этот момент русские, продолжая пальбу, двинулись вперед; но едва они вышли из чащи, как были остановлены огнем черкесов. Барабаны забили тревогу; очевидно было, что весь гарнизон русских тотчас же выступит к месту действия, и потому Измаил-Бей подал сигнал к отступлению. Отряд наш начал медленно отходить назад, постоянно удерживая неприятеля; всякий раз, как русские выходили на открытые поляны, они вывозили свои орудия и обстреливали ими всю окружающую местность.

Все это время мы, остававшиеся в нашем лагере, наслаждались полным спокойствием; когда же услышаны были пушечные выстрелы, всё засуетилось и пришло в страшное смятение. Черкесам представилось, что отряд наш попал в засаду; испуская страшные возгласы, никого и ничего не слушая, они бросились к месту, откуда были слышны выстрелы. Мы последовали за ними и вскоре очутились лицом к лицу с неприятелем. Русские уже были близко; лазутчики их отлично указывали им путь; сражение завязалось по всей линии. Горцы, укрываясь за камнями, утесами и древесными стволами, следили за неприятелем, и каждый раз, как выстрелы их достигали русских, они издавали восторженные клики; заряжая снова свои ружья, они продолжали этот маневр до тех пор, пока могли следить за неприятелем, а как только он скрывался, горцы переменяли места и снова открывали пальбу. Русским, напротив, приходилось быть постоянно открытыми и с большим трудом взбираться на крутые отроги, на флангах которых мы находились в засаде. Наступление их было стремительное; стрелки их уже было овладели скатом, как вдруг они остановились, направив самый убийственный огонь на те места, где они предполагали главную массу горцев. Тем временем черкесы, не прекращая пальбы, стали незаметно приближаться к русским, с тем чтобы окружить их. Завязалась убийственная ружейная перестрелка; каждую минуту мы видели, как вырывались целые ряды русских, к несчастью, им удалось подвезти несколько орудий; немедленно же они открыли из них огонь, и страшный гул орудийных выстрелов смешался с ружейными залпами. Весь этот шум и трескотня раздавались с такими раскатами по горам, что не было никакой возможности говорить, и даже раздирающие душу пронзительные крики горцев сливались в общее эхо и уже не были слышны. Ряды наши страшно редели, но огонь не умолкал ни на минуту. Неприятельские орудия были мишенью для наших стрелков, которые страшно поражали артиллерийскую прислугу, и хотя новые артиллеристы заменяли убитых, но мы хорошо видели, что русские не могут долго оставаться в той невыгодной позиции, которую они занимали; но они не подавались назад и, видимо, хотели воспользоваться пылом сражения, чтобы окружить нас. Одна колонна их, отделившись вперед, стремительно бросилась на наш левый фланг с намерением овладеть высотой, нами занимаемой, и обойти нас. Но не успела она еще двинуться с места, как хаджи Керандук бросился на нее во главе убыхов. Русские, пораженные стремительностью этой атаки, едва имели время сделать несколько выстрелов; стесняемые в своем движении кустарниками и скалами, они не могли сгруппироваться, неровность же местности не позволяла им ударить массой в штыки, прежде чем они успели опомниться, на них посыпались сабельные удары черкесов. Натиск был так стремителен, что в одно мгновение половина русских была изрублена, остальные бросились в беспорядке назад. Вся эта свалка произошла с поражающей быстротой, и хаджи Керандук возвратился назад во главе своих рубак, отряхавших окровавленные сабли, много из них было раненых, но вообще же потеря их в этой сшибке была невелика.

Русские оставили поле сражения с такой поспешностью, что не подняли даже всех своих убитых и раненых; тут только мы увидели, с какою дикой яростью произошла вся эта свалка; русские, оставшиеся на месте, буквально были иссечены; на них не было человеческого образа; кое-где валялись также трупы горцев, заколотых штыками; бывшие тут же раненые не подавали уже ни малейших признаков жизни, и на месте, где еще так недавно происходила самая ожесточенная свалка, царствовала глубокая, мертвая тишина.

Все дело кончилось тем, что русские не успели завладеть ни одною пядью земли; тщетно они старались несколько раз прорвать нашу линию; они выказывали удивительную храбрость и мужество, эскаладируя крутые скаты и страшные высоты, которые мы занимали. И если бы им удалось овладеть ими, наше положение было бы крайне затруднительно, так как, заняв единственные дефилеи, которыми мы могли пройти, они могли бы нас перестрелять всех поодиночке, не пропустив ни одного. Но как только они не успели защитить себя огнем своих орудий, черкесы, воспользовавшись знанием местности, окружили и атаковали их.

Приближался вечер; русские продолжали отходить назад, и мы, следя за ними шаг за шагом, проводили их до самого лагеря, продолжая поражать их ружейными выстрелами. Мы пытались ворваться на плечах их в сам лагерь, но русские приняли против этого надлежащие меры, и едва мы вышли из-за укрытий, как были встречены убийственными картечными залпами, а резервы их, скрытые за парапетами, открыли по нам, почти в упор, ружейную пальбу. Отряд наш был отброшен в страшном беспорядке назад и уже более не возобновлял этой атаки. Так кончился этот день, стоивший нам 300 человек, выбывших из строя. Русские потеряли гораздо более, и пропорция их потери относительно нашей была бы еще более неравномерна, если бы мы не попали под страшный картечный и ружейный огонь под конец дня. Значительно большая потеря русских делается весьма понятной, если мы припомним, что им приходилось действовать большей частью открыто, тогда как мы постоянно находились за разными укрытиями.

Черкесы подобрали всех своих убитых, рискуя в этом случае подходить даже под выстрелы русских; в продолжение целой ночи они собирали трупы, лежавшие вблизи неприятельских укреплений, и русские часовые беспрестанно стреляли по ним.

Умерших закутывали в плащи, связывали веревками, как мумий, и, надвинув на глаза шапки, укладывали их рядом на соломенных подстилках среди нашего бивуака. Раненые размещены были кругом костров, и все, кто только мог, начали им помогать; все, что могли мы предложить им со своей стороны, были рубашки, которые раздирались на куски и служили для раненых вместо бинтов. Далее этого мы не могли простирать своих попечений о раненых, иначе в случае их смерти черкесы стали бы говорить, что мы, неверные, принесли им несчастье. Зато старый хаджи, который был тут же, с нами, вне всякой опасности подвергнуться злым нареканиям, рассыпал дары своего пресловутого лечения и всех и каждого наделял своим целебным питьем. Большая часть ран были очень опасны; постоянно попадались нам на глаза несчастные или с перебитыми членами, или с телом, пронзенным насквозь штуцерными пулями. Раненые истекали кровью, и решительно не было никого, кто бы мог им сделать надлежащую перевязку; об ампутации и помину не было. А между тем целые группы черкесов толпились и преимущественно около тяжелораненых, выражая полное соболезнование к их страданиям и, видимо, желая помочь им; на легкораненых не обращалось почти никакого внимания, а их можно было бы вылечить при помощи самых простых средств.

Многие раненые не пережили ночи, другие умерли в течение следующего дня, а к концу одного месяца, исключая разве только уж очень легкораненых, остальные все перемерли. Страдания от ран черкесы переносили с необыкновенной твердостью; даже тяжелораненые не выражали громко своих страданий, стараясь показать вид, что они ничего не чувствуют они без малейших предосторожностей предавались своим обычным работам, и на предложение наше не утруждать себя и отдохнуть, они всегда отвечали, что это ни к чему не может послужить и что они гораздо лучше сделают, так как им уже суждено от Бога умереть, если они не будут идти против его предопределения.

Вид нашего лагеря был крайне печальный: посреди него стояли постели с мертвыми, число которых ежеминутно увеличивалось; кругом всех костров валялись полуобнаженные и окровавленные раненые. Часов в двенадцать ночи нам послышалось погребальное пение. Все окружающие костры начали напевать низким голосом погребальные, заунывные припевы, между тем как один из них визгливым, пронзительным голосом перекрикивал остальных, необыкновенно явственно произнося слова и стараясь попасть в такт и останавливаться одновременно с аккомпанировавшими ему; в завываниях этих черкесы поминали умерших и рассказывали их биографии. Таких хоров было от 15 до 20, и каждый из них пел независимо один от другого; тот страшный концерт, продолжавшийся до самого утра, не дал нам сомкнуть глаз, что, впрочем, было и кстати, так как мы постоянно ожидали нападения русских.

С наступлением дня черкесы натащили огромных древесных ветвей и наделали из них род носилок для перенесения умерших и раненых. Как только приготовлялись такие носилки, двое черкесов брали их на плечи и несли или раненых, или мертвых; двое же других, назначенные для смены, ожидали своей очереди нести носилки. Все мертвые и раненые были отнесены в их аулы – таков был обычай страны, против которого нечего уже было и ратовать. Между тем это приводило нас в отчаяние: тех, которых нужно было нести, было такое множество, что вся эта процессия скорее походила на наше отступление; к полудню с нами осталось на позиции не более 500 или 600 человек.

Наши лазутчики предупредили нас, что идет русский транспорт. Действительно, мы увидели целую вереницу лошадей, вышедших из своего лагеря и направившихся к Кубани; очевидно было, что русские, знакомые с обычаями черкесов, хотели воспользоваться временем, чтобы отправить своих раненых и привести подкрепление. Вместе с тем мы видели также, как они строили укрепление на высоте, защищающей их ретраншементами; но, несмотря на все желания, мы были так малочисленны, что нечего было и думать о наступлении.

Мы так были уверены, что неприятель не предпримет никакого движения до прибытия к нему подкреплений, что решились воспользоваться несколькими днями, чтобы объехать землю шапсугов и набрать там людей. Мы пустились немедленно в путь и к вечеру того же дня прибыли в Туапсе. О Туапсе нам всегда говорили, что это есть торговый центр всего края и что местность здесь чрезвычайно живописна. Представьте же наше удивление, когда мы приехали на берег моря, к устью небольшой речки, ниспадавшей с гор, и увидали тут до сотни хижин, подпертых камнями из разрушенного русского форта и покрытых гнилыми дырявыми досками. В этих-то злосчастных хижинах проживали турецкие купцы, торговавшие женщинами. Когда у них составлялся потребный запас этого товара, они отправляли его в Турцию на одном из каиков, всегда находившихся в Туапсе. Каики эти, вытянутые на берег, прятались здесь следующим образом: кузов судна помещался в чаще кустарников, мачты же, обложенные ветвями, совершенно сливались с окружающей растительностью. Внутренность хижин была очень оригинальна; невольницы сидели в них на корточках, вокруг огней, и, когда посетитель приближался к ним, они поспешно вставали, кланялись и, потупив глаза, оставались неподвижными в ожидании обращения к ним с речью. Несмотря на их довольно оборванные, невзрачные костюмы, все они были очень красивы и веселы, и перспектива отправки их в Турцию, по-видимому, нисколько их не смущала. Оно и понятно: несчастные эти, обреченные сызмала на страшные, тягостные работы, вообще угнетаемые мужчинами, утешали себя надеждой, что, вероятно, с ними лучше будут обходиться в Турции, чем на родине. Вместе с тем в мусульманских странах обычай продавать девушек – всеобщий, и какой-нибудь турок в Константинополе продает свою дочь ее мужу точно так же, как и несчастных черкешенок в Туапсе. Кроме того, рабство женщин не считается постыдным, гнусным делом у этих народов. Продать женщину – это, по понятиям горцев, значит выдать ее замуж, и торговцы невольницами считаются только заинтересованными опекунами, устроителями брачных союзов. А между тем в Турции черкешенки, при случае, могут попасть из хижины ее обладателя в гарем какого-нибудь паши, а пожалуй, и самого султана. И это случается весьма часто, особенно с красивыми черкешенками, возможность подобного улучшения их быта тешит несчастных невольниц, и они без всякого сожаления покидают родной свой очаг.

На следующий день мы отправились в землю шапсугов, останавливались в каждой долине и, созывая народ, просили подкреплений. Вообще нас принимали очень хорошо и везде обещали помочь; но Измаил-Бей, знавший людей, с которыми мы имели дело, предупреждал нас, чтобы мы не рассчитывали на то число людей, которое нам было обещано, и что вообще в шапсугах заметно большое уныние. Мы, впрочем, и не настаивали на слишком больших требованиях.

В то время, как мы совершали этот объезд, начались дожди. Произошло нечто вроде потопа. Ручьи и речки сделались непроходимыми, а горные тропинки до того сделались скользкими и так растворились, что невозможно было отчаиваться пускаться по ним.

Ночью к нам прискакали эмиссары и объявили, что русский отряд, расположенный невдалеке, находится в отчаянном положении. Дело в том, что от необыкновенно сильных дождей овраг, в котором расположился неприятель, был совершенно затоплен. Наводнение это, случившееся при страшной темноте, опрокидывало и увлекало с собой людей, лошадей, палатки, орудия. С вершины, на которой мы находились, до нас достигали страшные вопли, крики и невыразимый шум. Ясно было, откуда исходили эти крики и какие потрясающие сцены происходили внизу, на дне пропасти, но темнота была такая, дороги так страшны и дождь так силен, что никому из нас и в голову не приходило помогать еще в этом случае стихиям против русских. И только днем мы увидели всю страшную картину ночного разрушения.

Обстоятельство это было благоприятно нам, и наш отряд значительно увеличился. К несчастью, вслед за тем наступили холода, и горцы, не имея возможности забирать с собой большие запасы провизии, были вынуждены каждый раз, когда она у них выходила, возвращаться к себе в аулы, так что мы решительно не могли определить, какими силами мы можем располагать. Продолжая, однако же, наш объезд по стране и проповедуя священную войну, мы всеми мерами старались поднять упадавший дух и возбудить энергию в населении. Во время этих объездов мы имели случай вблизи видеть поражающую нищету этого несчастного народа; ежедневно мы встречали новые партии горцев, выселявшихся в земли, еще не занятые русскими. Последние дожди и наводнения погубили большое число этих переселенцев, и мы беспрестанно встречали на пути нашем трупы. Голод был страшный; много несчастных погибло от него, и мы не могли оказать при этом горцам никакой помощи. Мы сами были в крайне стесненном положении и не раз испытывали большие лишения. Без провизии, без укрытий, мы располагались весьма часто в лесах и под утесами, отдавая себя на жертву всяким непогодам; иногда нас принимали в аулах, но мы бежали оттуда, боясь заразиться болезнями, которые уничтожали целые населения аулов. Так однажды, во время нахождения нашего в одном ауле, в нем умерло восемь человек от тифа. Мы тотчас же оставили этот аул, предпочитая столь опасному приюту риск умереть от холода и голода. Наконец, мы приблизились к расположению русских.

Горцы привезли наши орудия, и мы расположились на позиции на одном холме, в расстоянии часа ходьбы от неприятеля; аванпосты наши заняли все промежуточное пространство. К сожалению, наличное число наших сил беспрестанно подвергалось таким колебаниям, что мы решительно ничего не могли предпринять. Холод между тем усиливался; каждую ночь у нас умирали часовые, и случалось даже и так, что целые пикеты замерзали. Подобное положение дел не могло долго продолжаться; черкесы по-прежнему продолжали оставлять нас, даже не предупреждая о том. Мы не могли сформировать прислуги при орудиях, потому что горцы, истрачивая свои запасы провизии, уходили в аулы, и мы не имели времени обучить их артиллерийским приемам.

Полковник Пржевольский, видя такой оборот дел, снова отправился с несколькими черкесскими начальниками, с целью собрать некоторый запас провизии; запас этот дал бы нам возможность иметь в нашем расположении хоть небольшой, но постоянный отряд.

Однажды на рассвете к нам вбежал запыхавшись черкес с криком: «Москов, москов!». Вслед затем послышалась ружейная пальба. Русские сбили наши аванпосты и наступали на нас. Застигнутые врасплох, мы поспешили запрячь орудия и отправить их назад, выслав навстречу неприятелю часть наших людей под командой Жамбуллата. Но русские, взобравшись на высоту, превалировавшую нашей позицией, направили на нас смертельный огонь, прежде чем мы успели отступить. В несколько минут небольшой наш бивуак завален был убитыми и ранеными. Орудия были спасены, но все боевые припасы остались на месте. Жамбуллат был убит, и его отряд бросился бежать, теснимый густой колонной русских. В эту минуту прискакали хаджи Керандук и Измаил-Бей. Видя, что нет никакой возможности держаться, хаджи Керандук схватил горячую головню и поджег соломенную крышу порохового погреба. Мы вскочили на лошадей и едва успели отъехать несколько шагов, как последовал страшный взрыв. Русские, пораженные этим взрывом, остановились и, опасаясь, не подведена ли мина или не сделана ли засада, возвратились на высоты, продолжая оттуда стрелять по нам. Эта непродолжительная задержка дала возможность подойти к нам подкреплениям; скоро к отряду присоединились все жители окрестных аулов, и мы атаковали в свою очередь русских. Снова завязалось дело, и русские понесли большие потери, так как им пришлось весь путь, пройденный ими утром под прикрытием тумана, теперь пройти под выстрелами горцев. Отряд наш был малочислен; в противном случае, мы не пропустили бы ни одного русского живым в их лагерь.

Хотя в результате день этот прошел для нас благополучно, тем не менее мы видели, что нам нельзя было долго сопротивляться и что невозможность сформировать значительный отряд делала все наши усилия тщетными. Тогда мы решились отправить одного из нас в Турцию, чтобы он мог объяснить друзьям черкесов, в каком страшном положении находятся их дела; сами же мы решили, впредь до получения каких-либо подкреплений, отстаивать страну шаг за шагом.

С этих пор между черкесами и русскими происходило несколько незначительных стычек, подобных только что описанной. Неприятелю также нельзя было производить больших движений, так как страна покрылась снегом, и даже мы, руководимые черкесами, постоянно встречали огромные затруднения, путешествуя по этим горным ущельям. Невыразимых, страшных усилий стоило нам выполнение нашей миссии, заключавшейся в поддержании вооруженного положения страны. Все время мы проводили в беспрестанных разъездах по стране, переезжая от одних аванпостов к другим и заботясь о том, чтобы все главные проходы были защищены вооруженными партиями.

Наши объезды становились день ото дня более и более печальны; общественное бедствие возрастало; число эмигрировавших постоянно увеличивалось. Со всех мест, последовательно занимаемых русскими, бежали жители аулов, и их голодные партии проходили страну в разных направлениях, рассеивая на пути своем больных и умиравших; иногда целые толпы переселенцев замерзали или заносились снежными буранами, и мы часто замечали, проезжая, их кровавые следы. Волки и медведи разгребали снег и выкапывали из-под него человеческие трупы.

Однажды вечером мы с одним поляком-офицером заблудились в горах; шесть убыхов, сопровождавших нас, сами не могли определить, куда мы попали. Мы ехали с самого утра; утомленные лошади наши беспрестанно спотыкались, а солнце было уже близко к закату; нам приходилось останавливаться, так как в стране этой, когда снег занесет все тропинки, чрезвычайно опасно пускаться в путь ночью и на каждом шагу можно рисковать свалиться в пропасть. Перспектива провести ночь среди ущелья и подвергнуться нападению волков заставила нас ускорить наш марш; конвоировавшие нас убыхи напрягали все усилия, чтобы распознать и определить местность, в которой мы находились; но все было тщетно. Между тем мы ехали по таким местам, с которых можно было далеко видеть: мы находились на гребне очень высоких гор, тянувшихся от моря и соединявшихся с Главным Кавказским хребтом. Под нами расстилались долины с их причудливыми, многочисленными извилинами, но глазам нашим не представлялось ничего, кроме густого белого покрова, однообразно расстилавшегося по всем окрестностям. Только темные стволы пихты и дуба одни были видны из-под снежной поверхности; порывистый северный ветер с необыкновенной силой стряхивал с их ветвей серебристый иней. Позади нас расстилалась темная поверхность моря; скользившие по нему светлые лучи заходившего солнца отражались своим блеском на матовой белизне гор. Вокруг нас раздавались только храпение наших лошадей и пронзительные крики громадных орлов, паривших над нашими головами.

Вдруг, на повороте около небольшого пригорка, мы наехали на несколько хижин, занесенных снегом, из-под крыш которых струился дымок: то был аул. Мы решились переночевать в нем и, проскакав несколько шагов, очутились около плотной живой изгороди, кусты которой, очищенные от листьев, грозно выказывали остроконечные свои иглы. Сойдя с коней, мы нашли низенькую калитку и вошли в ограду. Целая стая худых, поджарых собак бросилась на нас со страшным лаем; проводники наши пустили в ход свои нагайки и угомонили так неприветливо нас встретивших животных. Людей не было видно никого, мы полагали, что аул этот необитаем; убыхи наши что-то прокричали, тотчас же отворилась одна дверь, и в ней показался человек, вооруженный топором. Конвойные наши объяснили ему, кто мы такие, и потребовали от нашего имени гостеприимства. Во время этих объяснений я занялся рассмотрением любопытной личности вышедшего к нам человека. Это был невольник; поярковая, остроконечная его шапка и вообще оборванный вид всего его костюма не оставлял в этом отношении никаких сомнений. Ему было, по крайней мере, лет 60; он был весь сгорблен и по снегу ходил на босую ногу; его длинная, седая борода клочьями спускалась на грудь; густые брови почти совсем закрывали его глаза, в которых какая-то особенная, дикая выразительность нас поразила. Индивидуум этот посматривал на нас с явным недоброжелательством; затем он отправился в хижину, чтобы спросить приказаний своего господина, тотчас же оттуда возвратился и повел нас в соседнюю избу, где с необыкновенной поспешностью развел огонь. Пять или шесть других невольников взяли наших лошадей и помогли нам снять с себя наше оружие, затем они принесли ковры, циновки и, следуя обычаям страны, мы обмыли ноги в деревянной чашке, наполненной водой и сделанной с разными вычурными украшениями. Когда мы окончательно разместились, хозяин прислал нам блюдо орехов и чашку молока. Во время этой закуски мы кое-как, с грехом пополам, вели разговор с окружающими нас невольниками. Особенных усилий стоило понимать друг друга, как вдруг старик-невольник, встретивший нас, обратился к нам по-русски.

– Ты русский? – сказал мой товарищ, проведший 15 лет в Сибири и благодаря этому обстоятельству отлично говоривший по-русски.

– Да, – ответил он, – я из Нижнего.

Тогда мы обратились к нему с расспросами, и он подробно объяснил нам, кто наш хозяин и где мы находимся. Хозяин наш был один из шапсугских начальников, игравший довольно важную роль в стране. В последней экспедиции этого племени против русских два сына его были убиты и у него самого была раздроблена осколком гранаты правая рука.

Суровые черты лица невольника постепенно умягчались; по лицу его было видно, как он был счастлив поговорить на родном языке, и хотя он употреблял в своей речи множество черкесских слов, но его можно было легко понимать. На вопрос наш, сколько времени он находится у черкесов, он отвечал нам, что уже около 45 лет.

– Но ты же был еще слишком молод, чтобы быть солдатом, – возразили мы ему, – как же тебя взяли?

– Мне было едва только 15 лет, как меня отправили из Одессы юнгой на одном русском судне. Ночью поднялся сильный северо-восточный ветер, и мы сели на мель около черкесского берега, в расстоянии двух лье отсюда. Судно разбилось, экипаж пересел в лодки; но они не могли держаться в море и были выброшены на берег, меня схватило несколько горцев, и начальник их, отец теперешнего моего господина, взял меня к себе на лошадь и привез сюда. После я уже узнал, что все мои товарищи были перебиты горцами. Я сделался рабом. Пока я был молод и слаб для всякой другой работы, мне вверено было стадо овец, которых я пас в горах. То было лучшее мое время; я бродил по окрестностям, гоняя мое стадо; целые дни я проводил на неприступных вершинах и привык к этому уединению. Но как только я подрос, меня заставили пахать землю и рубить дрова. Работы эти были тяжелы, тем более что господин мой, не желая уничтожать лес, окружавший его дом, посылал меня в отдаленные места. Я рубил там дрова и должен был приносить их на своих плечах, никогда не имел отдыха, вечно работал, к тому же меня часто и сильно наказывали. Я был несчастлив, как только можно быть несчастливым.