Текст книги "Победа – одна на всех"

3
Будни войны

Геннадий Геродник
Незаживающая рана
Рассказ о Любанской операции

Я хотел бы рассказать о Любанской операции 2-й Ударной армии и оценить ее так, как оценивает подавляющее большинство оставшихся в живых ее участников. Я придерживаюсь мнения этого большинства.

Задумана Любанская операция была явно волюнтаристически – без учета наших реальных возможностей. Слишком большие надежды возлагались на боевой дух советских воинов и титул «ударная». Назову два принципиальных, а быть может, и главных просчета, допущенных при ее планировании.

Первый. Перед армией была поставлена явно непосильная задача. Без поддержки авиации и танков совершить глубокий прорыв – фантастика. На деле оказалось, что и артиллерия действовала в треть силы. Позастревали в глубоких снегах орудия, невозможно было хотя бы удовлетворительно наладить доставку боеприпасов. Так что мощную эшелонированную оборону немцев прорвали в основном с помощью легкого стрелкового оружия, притом на голодном патронном пайке.

Второй. Операция была спланирована по старинке, исходя из опыта гражданской войны. Взять хотя бы включение в армию целого кавалерийского корпуса. Как будто трудно было предугадать, что непролазные лесные дебри, полутораметровые снега и незамерзшие под ними болота – гибельные для кавалерии места. Но наши большие военачальники еще пребывали во власти воспоминаний о триумфальных рейдах Первой конной в степях Украины. Трагические результаты такой недальновидности общеизвестны. Кони генерала Гусева – убитые, павшие и полуживые – пошли в солдатские котлы во время окружения.

Теперь о Любанской операции в двух основных ракурсах: как было в действительности и об искаженной, точнее сказать, о клеветнической интерпретации ее.

Подавляющее большинство воинов 2-й УА, соединения, отдельные части и армия в целом честно выполнили свой воинский долг, сражались до последнего момента, насколько хватило сил. И даже сверх всяких мыслимых человеческих сил. Выход из окружения начали только после соответствующего приказа Ставки.

Но вот в июне 1942 года мы, оставшиеся в живых, с тяжелыми боями и огромными потерями вырвались из окружения. Дистрофики, израненные, обмороженные, с распухшими от длительного пребывания в болотах суставами… И начинается новая полоса испытаний. Нас именуют окруженцами и власовцами. Таскают по допросам. Мы заполняем длинные анкеты. Мы попадаем в некую касту фронтовых париев.

Незавидна участь и павших в боях наших однополчан, которых мы своими руками хоронили в братских могилах. Военкоматы и отделы собеса не распространяют на их семьи право пользоваться льготами, которые по закону причитаются вдовам, сиротам и родителям павших бойцов и офицеров Красной Армии. К нашим свидетельствам относятся с недоверием – подавай, мол, документы. Тот факт, что большинство штабных документов погибло в окружении, что, говоря словами поэта Семена Гудзенко,

 
Когда идут в атаку писаря,
О мертвых не приходят извещенья, —
 

этот факт в расчет не принимался. А вдруг, дескать, сержант такой-то не убит, а сражался под командованием Власова!

Этому сильно способствовала фашистская пропаганда. Геббельс в восторженном исступлении распинался на весь мир: известный советский генерал, любимец Сталина Власов перешел на сторону вермахта вместе со своей армией. Эту клевету передавали и крупные радиостанции Германии, и всевозможные фронтовые радиопередатчики. Многие миллионы листовок с «сенсацией» были разбросаны над нашими войсками.

В результате произошло нечто такое, во что трудно поверить. У нас, в нашей стране, нашлись весьма влиятельные круги, которые вольно или невольно подхватили версию Геббельса. Те военачальники, которые крайне неграмотно спланировали Любанскую операцию и чувствовали себя ответственными за катастрофу, нашли в лице предателя Власова козла отпущения. И стали валить на него все – и чем он действительно повинен, и свои грехи. Видимо, такой ход устраивал и Ставку. И вот появились формулировки: «Власов предал 2-ю Ударную армию», «Власов сдал свою армию в плен», «Власов увел Вторую Ударную к немцам, и она сейчас является ядром РОА»…

Эти формулировки были подхвачены неразборчивыми журналистами, некоторыми писателями, пропагандистами, и – пошла писать губерния! Эти формулировки ранее официально, позже в виде упорных слухов продержались много лет и до конца не преодолены вплоть до наших дней.

Мы, оставшиеся в живых ветераны Любанской операции, наиболее пострадавшие в этой истории, не горим чувством отмщения. Нам важно дожить до тех дней, когда будет установлена и обнародована истина. Отчасти это случилось. Но только отчасти.

Почему было не оценить ситуацию объективно? В начале войны мы еще не умели по-современному воевать. Не имели в достаточном количестве ни авиации, ни танков, ни автоматов, ни боеприпасов. Эвакуированные заводы еще только-только разворачивались на Востоке. А ждать нельзя, действовать надо немедленно – умирающий от голода Ленинград взывал о помощи. И попытка оказать такую помощь была сделана – на спасение Ленинграда и ленинградцев брошена наскоро сформированная 2-я Ударная.

Мы, любанцы, с таким чувством и воевали. Наше настроение, наш порыв точно выразил отважный солдат, прекрасный поэт Сергей Наровчатов (цитирую по памяти, передаю суть): «Нет, у нас не хватило бы ни физических, ни моральных сил без нормального снабжения продуктами и боеприпасами месяцами сражаться вдали от человеческого жилья, в непроходимых чащобах и топях, если бы не чувствовали дыхание огромного города, изнемогающего и с надеждой ждущего нас!»

Высказываю точку зрения свою личную и большинства ветеранов-любанцев. Военная биография Власова до Любанской операции общеизвестна: он числился в обойме очень способных и перспективных генералов. Поэтому-то его и послали во 2-ю УА – спасать положение. Но Власов вступил в командование, когда армия была уже в окружении и, до предела измотанная, обескровленная, вела тяжелые оборонительные бои. Спасти ее с помощью внутренних резервов уже не смог бы никакой полководческий талант. Оставался единственный шанс – мощный и достаточно широкий прорыв извне. Но для осуществления такой операции у Ставки не было резервов. Дело же стали изображать так, будто Власов, направляясь на Волховский фронт, вынашивал планы измены. Стали выискивать (или присочинять!) симптомы будущей измены Власова. Ворошили даже его родословную в поисках ее истоков. Никаких убедительных доводов в пользу того, будто Власов на посту командарма 2-й УА умышленно вел армию к гибели, нет.

Штаб 2-й УА был укомплектован опытными, волевыми и надежными командирами и политработниками. Самый яркий пример – комиссар И. В. Зуев. Исключено, чтобы люди, подобные И. В. Зуеву, позволили Власову заниматься предательской деятельностью. А между тем именно так толковали ситуацию руководители Советской Армии и Ставка. В «устных ветеранских архивах» хранится такая история.

Когда были установлены обстоятельства героической гибели комиссара Зуева, совет ветеранов 2-й УА начал ходатайствовать о присвоении ему посмертно звания Героя Советского Союза. Категорическое вето на эту попытку наложили весьма высокопоставленные политработники из Главного политуправления, сформулировав свое отношение примерно так: «Ни в коем случае! Зуев проявил политическую близорукость. Не разглядел в лице Власова махрового врага народа».

Когда бои разгорелись уже в непосредственной близости от штаба, когда в контратаку пошли штабные писаря, по приказу Власова штабисты расчленились на небольшие группы, чтобы пробиваться на восток по разным маршрутам. Одну группу возглавил Власов, другую – Зуев, и так далее.

В «устном архиве» хранится и такая история, имеющая отношение к данному этапу драмы. Якобы в одну из групп Власов отобрал крепких боеспособных автоматчиков и дал им особое задание: вынести из окружения армейское знамя. Если такой факт действительно имел место, то он свидетельствует, что в тот день Власов еще не был предателем.

Обстоятельства гибели Зуева установлены довольно точно, они общеизвестны. Что же касается места и времени пленения Власова, то на этот счет одна версия сменяла другую. Если согласиться с тем, что группа Власова, прежде чем сдаться в плен, предприняла несколько неудачных попыток перейти линию фронта, то этот факт явится еще одной важной характеристикой поведения Власова незадолго до его рокового шага.

Но вот Власов сделал роковой шаг. А ведь у него был выбор. Или драться до конца, или в последний момент воспользоваться оставленной на свою долю пулей. Так поступили, например, комиссар Зуев и командарм-33 генерал Ефремов. Или, оказавшись все-таки в плену, не запятнать честь советского офицера. Так поступили генералы Карбышев и Лукин. Однако Власов избрал третий путь – пошел на услужение к фашистам. Он оказался, трусом, беспринципным шкурником. Решив, что исход войны уже предрешен, поставил карту на «победителя».

Только со дня сдачи в плен, а точнее говоря, с момента допроса в штабе 18-й немецкой армии, о Власове, бесспорно, можно говорить как о злостном клятвопреступнике и предателе.

Кстати, обстоятельства пленения Власова наглядно убеждают всякого непредубежденного человека, что «сдать в плен», «увести к немцам» целую армию он никак не смог бы даже при большом желании. В последние недели, во время странствий по болотам, в его распоряжении было несколько человек.

Успешно завершив огромный труд по восстановлению доброго имени героев Бреста, писатель Сергей Сергеевич Смирнов сразу же переключился на Любанскую операцию. И эта очередность в выборе главного направления его писательских поисков очень показательна.

Писатель часто выступал перед всесоюзной аудиторией в телеальманахе «Подвиг». Со своей «вышки» он обозревал всю панораму недавних сражений Великой Отечественной войны и усмотрел, что воины 2-й Ударной взывают о восстановлении справедливости. И живые, и мертвые.

Машина «литературной скорой помощи» прибыла в Новгород. С присущей ему энергией Сергей Сергеевич горячо принялся за дело. Надев бахилы, он вместе с местными следопытами бродил по при-волховским топям. О первых результатах исследований писал в «Новгородскую правду». Так, в нескольких номерах подряд печатался его большой очерк «Комендант «Долины смерти» – о поистине подвижнической деятельности главного новгородского следопыта Николая Орлова. К большому сожалению, из-за тяжелой болезни и преждевременной кончины Сергей Сергеевич Смирнов не успел довести свой благородный замысел до конца. Нужно сказать, что новгородские следопыты и краеведы, как, например, династия Орловых, совершили настоящий подвиг. Начиная с первых послевоенных лет, квадрат за квадратом прочесывают они зону прорыва 2-й Ударной армии и выносят из болот останки павших воинов. По обочинам шоссе Новгород – Чудово выросла череда братских могил, в которых покоятся тысячи (большей частью безвестных!) любанцев. Эта работа продолжается до сих пор.

Делается это чаще всего исключительно по инициативе самих же следопытов. До последнего времени должной поддержки со стороны партийного и советского руководства Новгородской области они не получали. Наоборот, в своей благородной подвижнической деятельности они постоянно наталкивались на явное или скрытое противодействие, неодобрение. Дескать, чего они там из кожи вон лезут из-за каких-то власовцев.

О самоотверженном труде следопытов, об опасностях, их подстерегающих, я сказал не ради красного словца. Нашпигованные минами приволховские болота до сих пор таят в себе смертельную опасность. И один из семьи следопытов Орловых погиб, подорвавшись на мине. Но вопреки всему – отсутствию должного содействия, конкретной смертельной опасности – на помощь новгородским следопытам приезжают их единомышленники из Ленинграда, из городов подальше. В Казанском университете организован студенческий отряд следопытов «Снежный десант», и казанские «десантники» – частые гости в Мясном Боре и его окрестностях. Казанцев привела сюда трагическая судьба их земляка Мусы Джалиля. Знаменитый сын татарского народа состоял в штате армейской газеты 2-й Ударной армии. При выходе из окружения он был тяжело ранен и попал в плен вблизи Мясного Бора.

В годы войны и на каком-то послевоенном отрезке времени Любанская операция или замалчивалась, или оценивалась как полностью неудачная. Однако благодаря кропотливой работе военных историков, благодаря их гражданскому мужеству, чувству ответственности перед историей и настойчивости истина была установлена. И не только установлена, но и официально признана и широко обнародована.

В «Военном энциклопедическом словаре» есть специальная статья – «Любанская операция 1942». Вот цитата из этой статьи: «Цель – деблокировать Ленинград. Советским войскам противостояли 16–17 дивизий немецко-фашистской 18 армии группы армий «Север», создавшие прочную оборону. Любанская операция не получила полного завершения вследствие возросшего сопротивления противника. Однако в ходе ее советские войска захватили инициативу и заставили противника вести оборонительные бои. В результате оказались скованными не только силы 18 армии, но и всей группы армий «Север». Несмотря на сложные условия (бездорожье, недостаток боеприпасов и др.), советские войска в Любанской операции сорвали планы нового наступления противника на Ленинград». В «Истории Великой Отечественной войны» говорится о вкладе Любанской операции в окончательную победу.

Сделаю попутно одно существенное замечание. Дав высокую оценку Любанской операции, военные историки не высказали свое мнение о роли Власова как командира 2-й УА. Видимо, это – дело будущего.

Казалось, что, после того как на страницах таких авторитетных изданий была высказана правда, наступит пора для окончательной реабилитации 2-й Ударной армии и любанцев. К большому сожалению, этого не случилось.

От одного издательского работника я услышал такие любопытные слова: «Никакого криминала не усматриваю, если на черный лик предателя Власова кто-то добавил еще несколько черных мазков. Ведь художественное преувеличение в искусстве – вполне узаконенный прием». Мы поспорили. Меня мой оппонент не убедил, но я понял, что поразительная цепкость и долголетие клеветнических наветов на 2-ю Ударную армию – результат крайне неосторожного и безответственного толкования принципа художественного преувеличения: предал, увел к немцам, сдал в плен… Целую армию! А в составе этой армии воевали десятки крупных соединений: стрелковые дивизии и отдельные стрелковые бригады, более двадцати отдельных лыжных батальонов, целый кавалерийский корпус. Выходит, мы, воины 2-й УА, от солдат и до генералов, как стадо баранов, пошли за Власовым в фашистский полон? Как это могло быть?! Однако такая нелепая, противоестественная версия держится, как незаживающая трофическая язва, вот уже скоро полвека.

В заключение несколько пожеланий от имени ныне здравствующих ветеранов 2-й УА.

Первое. В наступившую эпоху гласности проводится огромная работа по ликвидации «белых пятен» в истории нашей страны. В случае же с Любанской операцией мы имеем не просто белое, а грязное, клеветническое пятно. И хотелось бы, чтобы правда о 2-й Ударной армии стала достоянием самых широких кругов советской общественности.

Второе. Из-за неправильной позиции бывших руководителей Новгородской области до сих пор остаются незахороненными сотни, а быть может, и тысячи павших советских воинов. Год назад, в мае 1987 года, приехавшие из Казани следопыты вместе со следопытами новгородскими в течение нескольких дней вынесли из зоны боев останки более чем трехсот павших воинов. Они пролежали у самого города сорок пять лет. Ситуация кощунственная!

Мы, ныне здравствующие ветераны, от имени живых и павших взываем к патриотическому долгу людей: помогите восстановить добрую память о героях великой битвы за свободу нашей Родины!

Геннадий Иосифович Геродник (1911–2000), ветеран 2-й Ударной армии, русский писатель, член союза писателей СССР.

«ЗС» 05/1988

Игорь Косов, Игорь Новожилов
Самый тяжелый фронт

В августе сорок второго Игорь Косов, двадцатилетний старший лейтенант, становится командиром гвардейского минометного дивизиона, повелителем огня, грома, сотни машин и полутысячи людей. С этой грозной силой он брошен па Волховский фронт, где Манштейн уже изготовился к решающему штурму Ленинграда.

Надо полагать, немцы не смогли продвинуться во всех этих местах еще и потому, что им противостояли здесь гвардейские минометные части. Потому что здесь производил свои громокипящие залпы Игорь Сергеевич Косов.

О боях на Волховском фронте рассказывает он сам.

Игорь Косов, Игорь Новожилов

В августе сорок второго служил я на Брянском фронте в должности командира 268-го дивизиона гвардейских минометов. Отсюда меня направили командовать 509-м отдельным гвардейским минометным дивизионом Ставки Верховного Главнокомандования. Отдельный – значит, над ним нет ни полка, ни бригады. Этот дивизион был только что сформирован, побывал лишь раз в бою, в котором погиб всего один человек – командир дивизиона капитан Козырь. Его звали Игорь Сергеевич, как меня.

17 августа я приехал в этот дивизион на собственной машине «бен-там», типа «виллиса».

Первое, что увидел, – стоит «шевроле», в кузове солдат, весь в масле – и гимнастерка, и галифе.

– Да как ты сам-то не утонул?! – допытывался замполит.

Я выскочил из машины, представился, поинтересовался, в чем дело.

Оказывается, ездили за продуктами, получили водку, бочку подсолнечного масла… Видно, поддали. Солдат заснул, а бочка потекла. Кузов железный, солдат в нем и поплыл.

Пришел я в штаб дивизиона. Отдал распоряжения. Подходит ко мне старший политрук, начальник особого отдела Петриченко:

– Солдата надо судить.

– А почему судить? Если судить, так бочку. Я в дивизионе первый день и не собираюсь начинать с того, что отдам человека под суд, – отвечаю.

У меня в кармане был уже приказ о переходе дивизиона под Елец в резерв фронта. Восемнадцатого под вечер мы были там. Здесь вручили мне новый приказ – быть с дивизионом двадцатого в Москве. В Москве мне сказали:

– Вы пробудете здесь день, а затем – на Волховский фронт.

Погрузились одним эшелоном два дивизиона – 512-й и мой, 509-й. Я был начальником эшелона. Того «масляного» солдата, Александра Ивановича Котова, комиссар рекомендовал мне в ординарцы. Это был мой Котяра. Уже в эшелоне он мне говорит:

– Как это – выпить нечего?

– А что ты предлагаешь?

– А вы снимите свой «бентам».

– Снимай, – говорю.

Котяра с солдатами с платформы посреди путей сняли машину и уехали…

Нас уже вытянули на Бескудниково, а их все нет. Я начал волноваться, пошел было к коменданту. Тут на пути вылетает мой «бен-там» с двумя ящиками водки. Котяра до войны был директором комиссионного магазина. Вот он и слетал по старым связям.

28 августа прибыли на Волховский фронт. Втянулись на станцию Жихарево, разгружаемся. Над нами висит немецкий разведчик…

Позже вызывает меня начальник оперативной группы гвардейских минометных частей фронта Павел Николаевич Кулешов, потом он стал маршалом артиллерии. Я с ним был знаком с сорок первого года по Северо-Западному и Калининскому фронтам. Очень приятный, милый человек. Спрашивает:

– Ты зачем себя называешь по рации фамилией, а не цифрой?

– А кому нужна моя фамилия?

– Не скажи…

И достает перевод немецкой справки. Перечень частей: …509-й дивизион, командир дивизиона Косов Игорь Сергеевич, домашний адрес… разгрузился на станции Жихарево 28 августа.

Не успели разгрузиться, появляется какой-то майор.

– Немедленно в штаб артиллерии фронта.

Тут я понял, что предстоящая операция будет кровавой. Одиннадцатая армия Манштейна после Крыма готовилась штурмовать Ленинград. Наступление планировалось на 1 сентября. Девять дивизий первого эшелона, одиннадцать – во втором. Дивизии полнокровные, их готовили в Кенигсберге к уличным боям. Авиации было много. Глядишь, это был бы конец Ленинграда и Балтийского флота.

Нам была поставлена задача – повернуть их на себя. Мы начали эту Синявинскую операцию 28 августа. Имели успех, прошли километров пять, взяли эстонские поселки, угрожали даже снять блокаду. Толщина немецкого кольца была здесь двенадцать с половиной километров.

Три дня немцы крепились, чтобы не поворачивать силы от Ленинграда. А на третий день повернули и так ударили!

Нас туда тоже подтянули – будь здоров! Двадцать восемь дивизионов «катюш»! Много артиллерии. Две ударные армии – восьмая и вторая. Вторая армия была сформирована заново после того, как ее остатки вышли из окружения. Хорошая пехота. Я такой великолепной пехоты – из тихоокеанских моряков – никогда больше не видел. Они почти все там и полегли. 265-я дивизия вошла в бой, когда началось наступление. Утром было двенадцать тысяч, вечером – полтысячи. За всю войну я не видел столько раненых. Лес, болота – тут всегда много жертв.

Синявинская операция шла примерно до 20 октября. К концу ее все вернулось на исходные позиции, но на Ленинград немцы уже не пошли.

Сперва я с дивизионом намучился: не обстрелян совсем, был только один раз в бою, потерял командира. Это их деморализовало. Я наверху – они наверху, я в блиндаж – и они прячутся.

В начале сентября мы стояли под станцией Назия. 3 сентября я поехал к своему начальству П. Н. Кулешову. Не доехал полкилометра, появилось, как наваждение, неприятное чувство: надо повернуть обратно. Повернул. По дороге переезд через насыпь железной дороги на станции Жихарево. А на станции горит эшелон с боеприпасами. Снаряды рвутся наверху, на насыпи. Над головой летят части вагонов. Шофер забился мне под ноги, под колени. Я – за руль. Подкатил к переезду – на нем разрыв, и я сквозь разрыв проскочил на ту сторону. Еще метров за двести до дивизиона вижу, что там черт знает что творится! Паника. Машины дивизиона выползли из аппарелей и собираются удирать. Только что был мощнейший артналет, и все растерялись, ничего не видят, не слышат. Командиры батарей зеленые. Комиссар, еще времен гражданской войны, сидит, держится за голову.

Выскакиваю.

– Машины назад! Людей в ровики!

А они меня не слышат. Я жахнул из маузера поверх голов.

– Командиры батарей, ко мне!

Услышали. Машины загнали в аппарели, людей – по ровикам.

И тут немцы накрыли нас новым мощным артналетом. К счастью, никто не пострадал. Сразу после налета я вывел машины лесом на другое место. Понял, что на нас смотрит немецкий разведчик и дорогой уходить нельзя.

Как раз в этот день, 3 сентября, мой день рождения. Исполнился 21 год. Перед тем, как ехать к Кулешову, я собрал приятелей. Были командир соседнего 512-го дивизиона Гриша Грузин, майор Джорджадзе, командир зенитного полка, и другие. Джорджадзе сейчас генерал-лейтенант, академик Грузинской академии. Был там у меня домик. В нем – ничего, кроме шкафа. С утра Котяра спрашивает:

– Что бы вам подарить на день рождения?

– Саня, – говорю, – свари нам борщ.

Мы там ели только бычков в томате. Пока Саня варил борщ, был такой артналет, что мы потом в борще нашли осколок. Шкаф положили набок – вместо стола, расселись кто на чем: на канистрах, чурбаках. Саня притащил ведерный чугун с борщом. Выпили. И тут Котяра кричит:

– Пятнадцать штук летит!

И сыпанули на нас. Гриша-Грузин, большой любитель выпить, схватил бутылки, поставил на пол:

– Побьют ведь!

Схватил чугун:

– Горячий, сволочь!

А вокруг все летит и рвется. Когда немцы улетели, мы с таким удовольствием поели борща. В этот налет трахнули мой «бентам» – только колеса полетели.

Немцы повернули на нас всю авиацию, нацеленную сначала на Ленинград. Как же нас лупасили! Целый день бомбежка, самолеты висели над нами непрерывно.

Сижу раз под Троицком на блиндаже. Жарко. Надо мной разворачивается «ЛаГГ». Еле летит, мотор с перебоями, висят какие-то ошметки. За ним два «мессера». Как в тире, по очереди заходят и расстреливают. Рядом под церквушкой стояла наша зенитная батарея. Они как раз обедали. Вдруг оттуда одиночный выстрел. Пук! И 85-миллиметровый снаряд попал прямо в центроплан одного «мессера». У того – раз, крылья сложились и отлетели. Не видел бы – не поверил. Второй «мессер» повернул, дал с перепугу такой с дымом форсаж и рванул. Наш истребитель сел на поле, рядом, на нем живого места нет. Удивительно, что не загорелся. Вытащили оттуда летчика. Живой. Белобрысый, мордастый.

А то я видел – нашего «ЛаГГа» лупит «мессер». Наш – раз и сел на поле перед лесом. Там были пеньки. Попал бы на них, остались бы только клочья. А «мессер» не выскочил из пике и попал в верхушки елей. Разлетелся буквально на мелкие кусочки. Наш летчик выскочил из кабины и погрозил кулаком.

– Раньше, там надо было пугать, – говорю я ему.

Под Назией, рядом стояла 37-миллиметровая зенитная батарея. Командовал ею лейтенант лет двадцати. Рядовые – лет по восемнадцати, сущие пацаны. Бегали друг за другом, играли в чехарду. Но стреляли бесподобно. Каждый день по самолету сбивали, хотя у них всего-то на тысячу метров эффективного огня. Насолили немцам здорово. Те однажды и навалились на них. Пикировало штук пятнадцать. А наши ребята ни на секунду не прекращали огня. Видно, и боеприпасы были на батарее – не жалели. Сбили пять штук! И хоть бы одна бомба упала рядом. Немцы с мандража кидали бомбы метров за триста – четыреста.

Сначала под Назию пришел мой дивизион, а потом – они. Очень долго колупались на позиции, лейтенант заставлял их зарываться, а солдаты – мальчишки, гоняются друг за другом. Уговаривать пришлось до первой бомбежки. После нее зарылись с головой, только стволы торчали.

На Волховском фронте у меня уже был громадный опыт работы с пехотой. Дивизион был отдельный, и я работал исключительно по заявкам пехоты. То для 265-й дивизии, то 115-й, то для бригады морской пехоты, где служил А. Н. Яковлев, будущий академик и член Политбюро.

Дают задание: подавить узел сопротивления. Размером – много с полкилометра. Например, цель «Роща круглая» была метров триста. Немцы ее оборудовали черт знает как. В этой роще были сосны в обхват, после нас остались одни пеньки. Выдвинется дивизион, даешь залп, над тобой столб пыли поднимается метров на сто. Тут же надо удирать. Каждый залп – с заранее подготовленной позиции. Иногда немцы и прихватывали, когда засекали залпы второй раз с одного места. Но они это делали редко, не ожидая, что мы будем стрелять дважды с одного места.

А у меня раз пехота не поднялась.

Особисты доложили, что я накрыл своих, а артиллерийское начальство это прикрыло. Я как раз тогда боялся попасть по своим и потребовал от начальника артиллерии 265-и дивизии Деркача подписать карту. Тот дал мне передний край и координаты цели. Я увидел, что при нашем сильном рассеянии почти накрываю своих. Перенес установки на 200 метров вперед. Шарах! А пехота не поднялась. Приехала комиссия. Со мной все ясно: где стояли мои установки – дырки, вынесенные на 200 метров вперед супротив карты.

Составили акт: по своим не попадал. Я приехал к следователю. Капитан, военюрист третьего ранга. Сижу у него в палатке, на ящике, нога за ногу. Акт у меня в кармане. Он на меня:

– Как вы сидите перед следователем?!

А я ему:

– Пошел ты… Будешь командовать, как мне сидеть.

Повернулся и ушел.

А тут как раз наложилось: мой солдат Файзуллин украл мешок капусты.

Не для себя, конечно. Я пошел к прокурору, военюристу первого ранга.

– Почему я должен стоять перед ним навытяжку? – спрашиваю. – И санкцию на Файзуллина не дам.

Прокурор сказал мне:

– Пиши характеристику на солдата.

Вызывает моего следователя:

– В следующий раз, когда Косов тебе понадобится, поедешь к нему на передовую.

Я написал Файзуллину самую лучшую характеристику и пришлепнул свою печать. На его деле прокурор написал: «Дело прекратить».

Кончилось так. Собрался я в штаб армии. Прибегает старший лейтенант Петриченко, мой оперуполномоченный – тот, кто накапал:

– Товарищ капитан (мне присвоили звание капитана 27 сентября), захватите меня.

Прибыв в штаб, отправился к своему начальству, а Петриченке сказал, чтобы подходил к машине. Окончив свои дела, прихожу к машине. Тут бежит Петриченко:

– Товарищ капитан, вас просит полковник, начальник особого отдела фронта.

Ничего себе, думаю. Иду. Полковник спрашивает:

– Скажите, капитан, какие у вас претензии к оперуполномоченному?

Я при Петриченке отвечаю:

– Пусть на меня не пишет доносы.

– Откуда вы знаете?

– Я видел.

– Где вы видели?

– Когда был у следователя, видел на ящике.

Процитировал полковнику кусочки. Похоже, он с трудом удерживался от смеха.

– И все-таки вы это зря, – мягко сказал он мне. – Идите к машине. А вы, – обратился он к Петриченко, – задержитесь.

Я ушел. Спустя малое время бежит Петриченко – малинового цвета.

– Вы извините, – говорит мне, – у нас все будет в порядке.

В сентябре под Синявином у меня не хватило возраста и мудрости. Хорошая погода. Я нацелился на рощицу, от меня километрах в двух. Видел, как сначала туда зашли немецкие танки, а потом прошли бензовозы. Тут вызывает начштаба артиллерии армии полковник Солодовников.

– Товарищ Косов, вам другая цель. Огонь открыть через десять минут.

А я со своего места по новой цели не достаю. Надо переезжать. За десять минут не успею. Я стал было возражать, но он так на меня насыпался… Я сказал:

– Слушаюсь, – и положил трубку.

Комиссар спрашивает:

– Что будешь делать?

– Стрелять по старой цели.

– Ты что, с ума сошел?!

Я подождал десять минут. Скомандовал… Шарах! У немцев в роще начался такой тарарам: горит, взрывается. Солодовникову, видать, доложили с передовой.

Он звонит:

– Ну, вот, видишь, вышло хорошо.

Я ему в ответ ляпнул:

– Так я стрелял по старой цели, товарищ полковник!

Такой тут пошел фонтан!

Дня через два меня вызывает начальник артиллерии армии генерал Безрук. Для начала сильно выругал. Потом спрашивает:

– Объясни, в чем дело.

Я объяснил с картой.

Безрук ворчит:

– Вот ведь он какой дурак. А почему скандал?

– Я ему сказал, что стрелял по старой цели.

– А теперь ты дурак. Надо было промолчать. Сейчас бы дырочку вертел.

Хитрый такой был.

Попадал я в переплеты и похлеще. Раз немцы очень удачно ударили и отсекли на наблюдательном пункте меня со взводом управления от дивизиона. Танки прошли над нами. А у меня уже был опыт окружений по сорок первому году. И мы пошли, пошли по болоту. Жижа – по горло. Болото заросло кустами, тростником. Немцы перекликались через наши головы с островков, а мы шли между ними.

Если бы обнаружили, перебили бы, как котят. Через два-три часа вышли, человек пятьдесят – шестьдесят. Надо было видеть нас! Сухими были только документы и курево в фуражках.