Текст книги "Победа – одна на всех"

…А в это время в лесу батальоны строили плоты. 15 октября 1943 года началось форсирование Днепра. В небе появились бомбардировщики, истребители, прикрывающие переправу. Непрерывно гремела наша артиллерия, подтянутая к берегу. Вся поверхность широкой и могучей реки была покрыта плотами и плотиками с бойцами. По понтонному мосту бежали солдаты. Часть бойцов переправлялась на правый берег вплавь, несмотря на ледяную воду. В тот же день дивизия прорвала первую линию обороны немцев и вступила на истерзанную и обагренную кровью белорусскую землю. Это уже был 1-й Белорусский фронт. Наша санрота переправилась на правый берег по понтонному мосту и соединилась с полком. Раненых было очень много, а эвакуация их в тыл, через Днепр, представляла невероятные трудности, но этим уже занимались тылы дивизии. А мы едва успевали «развернуть» санроту, подвергнуть первичной обработке раненых – и вновь догонять наш полк, который с боями продвигался вперед. В этот период я дважды вступала в «контакт» с минами. Первая «встреча» произошла в конце октября 1943 года. Когда мы, обалдевшие от усталости после работы и тяжелого перехода, остановились на ночлег в лесу, недалеко от дороги, я, как всегда, отошла шагов на десять от спящей вповалку роты и пристроилась на мягком ложе из мха, сухих листьев и игл. Под головой у меня был довольно твердый бугорок. Уснула я мгновенно и проснулась от громкого шепота одного из фельдшеров. Глаза у него были испуганные. «Тише, только тише», – шептал он. Я спросонья решила, что нас окружили немцы, и довольно быстро вскочила. Фельдшер отскочил от меня на несколько шагов. Оказалось, что я спала на мине, заменившей мне подушку. Моя опасная соседка оказалась очень благородной, возможно, даже пацифисткой и не оторвала мне голову.

Вторая «встреча» была значительно страшнее. Полк с боями продвигался на запад, и санрота должна была его догнать. Было решено, что команда легко раненных, возглавляемая военфельдшером, пойдет в обход, безопасным, но более длинным путем. А врачи, фельдшеры, санитары-носильщики и повозка с нашим оборудованием двинутся, согласно выработанному маршруту, прямым путем, по проселочной дороге. Холодный октябрьский день клонился к вечеру. Темнело. Накрапывал холодный дождь. Я стала сомневаться, туда ли я веду санроту. Надо сказать, что я ориентируюсь удивительно плохо. Как полагалось по уставу, полк, продвигающийся вперед, должен оставлять так называемые указки с обозначением своего «хозяйства» (фамилия комполка) и направление движения стрелкой. Нам в пути не попалось ни одной указки, и вдруг я увидела светлый лист фанеры, прикрепленный к дереву. Шагах в десяти от дороги. Обрадованная, я ринулась к «спасительному» дереву и остолбенела. На фанере было написано: «Не ходить! Минировано!». Я знала, что немцы минируют поля минами натяжного действия, то есть минами, связанными друг с другом проволочками, замаскированными в траве. Взрыв одной мины ведет к последующим взрывам всего минированного поля. Я крикнула: «Сюда не ходить! Минировано! Проходите вперед!» Конечно, никто не сдвинулся с места. Мы смотрели друг на друга, не зная, что предпринять. И кто-то посоветовал мне снять сапоги и выходить босиком, высоко поднимая и осторожно переставляя ноги. Я так и сделала. Каждый шаг мог оказаться последним. Когда я вышла на дорогу, я почувствовала, что ноги у меня заледенели, а лицо горит, как в жару. Если бы я наступила на мину или зацепила за проволоку, все погибли бы.

Продвижение по белорусской земле не было триумфальным шествием. Бои шли тяжелые, но настроение было боевое, вера в победу незыблемая. Все менялось. Навстречу нам шли немецкие военнопленные, таща на себе грязные, рваные тяжелые шинели, набухшие от сырости, с трудом передвигая по грязи отяжелевшие, отекшие, натруженные, а позднее обмороженные ноги. Измученные, изможденные, обросшие щетиной лица, безнадежность, безразличие и тоска во взгляде, грязные повязки со следами крови – все это вызывало у нас, медиков, не столько ненависть, сколько жалость к страдающим людям. Вспоминается такой случай. Среди наших раненых оказался совсем юный немецкий летчик, катапультировавшийся со сбитого горящего самолета. У него были множественные тяжелые ожоги ног и рук. Ни есть, ни передвигаться самостоятельно он не мог. Раненые бойцы, еще ошалевшие, не остывшие от возбуждения боя и подогретые 100 граммами «наркомовской» водки, встретили немца «в штыки», и только вмешательство военных фельдшеров остудило накалявшиеся страсти и предотвратило возможную беду. Мы долго не выходили из операционной палатки, а когда вышли, увидели незабываемую картину – раненые кормили (!) летчика супом и говорили какие-то успокаивающие слова. Ненависть сменилась жалостью.

Февраль 1944 года был для меня счастливым. Уехал на учебу в Москву наш комдив Заиюльев, а на смену ему пришел умный, корректный генерал-майор, Герой Советского Союза Андрусенко. Перед уходом Заиюльев успел «влепить» мне еще 10 суток ареста за то, что я оставляла в санроте солдат, страдающих куриной слепотой. Действительно ли у них была куриная слепота, или это была обычная слепота доверчивого врача (моя), я до сих пор не знаю.

Весной 1944 года дивизии пришлось сражаться в лесах Полесья, в районе Мозырьских и Пинских болот (опять болота!). Сражения были тяжелыми. Но ни природа, ни яростное сопротивление врага не могли остановить продвижения войск 1-го Белорусского фронта, в составе которого наступала и наша 55-я дивизия, в дальнейшем Мозырьская. Вместе со 2-й бригадой речных кораблей Днепровской флотилии наша дивизия в последних числах июня 1944 года форсировала реку Припять, а 12 июля вышла на последний водный рубеж, прикрывающий город Пинск.

Старинный Пинск, отсчитывающий свои годы со времени Киевской Руси, лежал в развалинах. В этих боях наш полк понес тяжелые потери. Казалось, силы были на исходе, но после короткой передышки и нового пополнения дивизия двинулась на Брест.

Осенью 1944 года по приказу Верховного Главнокомандующего женщин «убрали» с передовой, и я получила назначение в полевой госпиталь 541-й первой линии фронта. До конца войны оставалось 8 месяцев.

«ЗС» 06/2001

Григорий Еланцев
Дневник рядового

1942 год 13 января

Ночью шли по речке Оскуя. Дорога по льду санная. Близко и враз слева и впереди – автоматная очередь. Идем – снова очередь, потом другая, третья, а затем пушечный выстрел в сторону немцев – трасса от снаряда прорезала воздух. Помкомвзвод Морковский – человек, побывавший на фронте, – скомандовал:

– Ложись!

Залегли.

– Немцы обошли, – говорит Морковский.

Полежали. Сержант Шевелев говорит:

– Кто, ребята, со мной пойдет в разведку? А то тут замерзнем.

Двое встали, Шевелев третий. Пошли – опять очередь против них на берегу. Шевелев кричит:

– Кто стреляет?

– Свои! – отвечает голос.

Подошли к стрелявшему:

– Чего ты тут делаешь?

– Часовым стою.

– А чего стреляешь?

– Холодно, вот и палю.

Недоедание во время переезда по железной дороге и марш до первых огневых сильно нас изнурили, обессилили. В пути нам давали по три сухаря на день. Меня поддержала посылка, полученная в Сарапуле. Истолченные сухари никто не воровал. Правда, покрупнее все – кто-то выбрал!

1 апреля

На посту на просеке прохаживался красноармеец Каргашин. Раз – ему по каске ударила пуля, аж в голове у него зазвенело! На каске немного сбоку обнаружили вмятину.

Самым недисциплинированным красноармейцем проявил себя удмурт по фамилии Баленок.

– Еланцев, – говорит, – хочешь, я тебя застрелю сейчас? Мне ничего не будет, разве отошлют в штрафную, а там тоже люди.

Затрясло меня от злобы, но стараюсь говорить спокойно:

– А ты убей немца – в штрафную не попадешь и одним фрицем меньше будет.

Пришли в землянку – ну, я об угрозе Баленка не сказал.

9 апреля

Снова меняем КП дивизиона, меняются и огневые, перебирались километров пять пешком, скарб тащили на санках. Навесили на себя груза, как ишаки, да еще палкой помогаем санки толкать. Лейтенант Смирнов дает мне свою полевую сумку:

– На, неси.

– Я и так, как ишак, загружен! – говорю я.

Он за пистолет:

– Я тебя сейчас пристрелю! Это тебе приказ!

Взял сумку, тащу, а Смирнов и Морковский идут порожние.

Кое-как добрались до места.

15 апреля

Смирнова отправили в госпиталь.

Ранен командир дивизиона его адъютантом. Комдив стал выходить из землянки, и Вася влепил ему в пятку – разбил суставы. Комдив крепко стонал. Просили машину – так и не добились, увезли солдаты нашего доброго комдива в госпиталь на санках.

Вечером поужинали, поставили часовых к штабу дивизиона и к землянке. Поставили в пирамиду винтовки. Пирамидка стояла меж березками у выхода из землянки: в землянке было сыро, и оружие быстро ржавело. Постоянно дневальный отчерпывал воду и ведром выносил за землянку.

Баленок еще днем напился пьяный. Его я поставил у землянки. Прошло два часа, я сменил караул у штаба, а Баленку сказал:

– За пьянку будешь стоять еще два часа.

Слышу, он загнал патрон в патронник – на звук я успел повернуться влево вполоборота и почувствовал, что меня скребнуло по шубе возле поясницы. Баленок с силой ударил меня в поясницу штыком и промахнулся, воткнулся в снег. Тут прижал я его, хотел вырвать винтовку и не смог. Ударил он меня головой в бороду, но не очень сильно. Я крикнул ребят:

– Помогите обезоружить!

Утром меня вызвал в штаб дежурный по гарнизону (он был командир 8-й батареи), спрашивает меня:

– Что, товарищ Еланцев, в суд будете подавать или как?

Я сказал, что идет война и не до судов, прошу командование перевести Баленка в другую часть или хотя бы подразделение, чтобы он не мог больше посягнуть на мою жизнь.

Так и сделали: его перевели куда-то в разведку. Потом были слухи, что он заболел цингой: притянуло ноги к заднице, и его комиссовали.

23 апреля

Устроились – на другой день из штабной землянки кричит телефонист:

– Эй, Еланцев, давай посыльного в штаб полка!

Послал Максимова: он знал дорогу.

Днем мы дооборудовали землянку: впервые за все время соорудили стол для чистки оружия. Часть людей работала на кухне. За день ребята устали здорово.

Вечером с меня опять просят посыльного в штаб. Кого послать? У ребят у всех ботинки, только один Максимов был в сапогах. Он вступил в пререкания. Я повторил приказание. Максимов сказал:

– Я пойду, только доложу комиссару полка, что ты издеваешься над коммунистами.

На гражданке Максимов был заведующим областной конторой по заготовке утильсырья. У него у одного в нашей землянке были карманные часы, и его часто будили, когда он спал: спрашивали время. Еще он был портной и шил начальству кителя или штаны починит. Уйдет от нас по вызову и живет где-то дня три-четыре.

Придя в штаб, Максимов, как он сам рассказывал, доложил о моем приказе комиссару полка Афонину (нарушив субординацию).

27 мая

Пришли замполит и сержант Шунайлов. Замполит приказал Морковскому собрать красноармейцев, кто был свободен. Устроили товарищеский суд.

– Обвиняемый – Еланцев Григорий Петрович, – так объявил замполит.

– Товарищ Еланцев обвиняется за грубое отношение к красноармейцу: ругается матом и злоупотребляет служебным положением, не соблюдает очередности, посылая в наряд. Кто, товарищи, будет говорить?

Выступил Максимов:

– Товарищи, меня Еланцев утром послал в штаб посыльным, а вечером снова приказал идти посыльным. Я отказался, сказал, что плохая дорога, что порой приходится идти с палкой, чтобы не попасть в воронку. Еланцев приказал повторить приказание и выполнять. Я так и сделал и доложил комиссару (он не сказал, какому комиссару!) Комиссар приказал разобраться в этом деле.

Так я отстранен был от командования отделением и разжалован в рядовые «за нетактичное отношение к бойцам».

На другой день Морковский посылает меня часовым к землянке штаба дивизиона. Стою с винтовкой. Вышел начальник штаба старший лейтенант Откидыч.

– Неправильно с тобой поступили, товарищ Еланцев!

Я ответил, что мне так будет лучше: я буду выполнять, что прикажут, и никто на мне не будет срывать злобу.

– На том КП, под Лесопунктом, хватил меня Баленок, а здесь вот Максимов.

– Можешь подавать на обжалование выше.

Я отказался.

1 июня

Стою часовым у штабной землянки, идут пехотинцы с винтовками на ремне. Спрашиваю, нет ли земляков. Слышу в ответ:

– Я Юргамышского района, кипельский, вернее, из Луговой.

Назвал фамилию, имя, отчество. Попросил меня:

– Если останешься живой, скажи моей семье, что я ушел на верную смерть.

4 июня

Часов с десяти опять стреляют по вырубке. Тяжелые снаряды рвутся со страшным треском. Режет уши, и шлепают осколки. Укрыться негде.

Хожу по дорожке взад и вперед маленькими шагами. Шагнул правой ногой, и в полушаге что-то, как воробей, засвистело возле виска и, ударившись в землю, зашипело. Вот она, моя смерть: просчиталась немного. Сделай я полный шаг к моменту падения осколка, остался бы без ноги, а то и голову бы разорвало.

Потом один двухмоторный самолет подбили наши зенитки. Самолет пошел на снижение, выпрыгнули и повисли на парашютах четыре фашиста. Парашютисты медленно двигались на нашу территорию. Выбежали мы с другом с винтовками. Бежим и стреляем, бежим и стреляем. Лес ожил: до этого никого не было видно, а тут кругом народ.

Я чуть в азарте не набежал на генерала. Он даже пригнулся, как я выстрелил у него под головой из винтовки. Побежал адъютант, кричит:

– Товарищ генерал!

Генерал распрямился.

– Да, бывает, – молвил он. Я остолбенел, стою. Надо было отойти, дать ему дорогу – испугавшись, я даже не извинился. Генерал обошел меня, как чурку, улыбаясь, ушел в срубик.

Вскоре все четыре парашютиста были направлены в штаб.

1 июля

Выходящие из окружения сообщали, что «мешок» разрезан по частям и войска или истребляются, или берутся в плен.

Днем соберут нас человек десять и под командой помкомвзвода Морковского отправляют на передовую.

Сначала было страшновато, когда пришли первый раз. Здесь был когда-то прекрасный ельник, высокие ели поднимались ввысь. Сейчас остались одни обломанные и расщепленные снарядами, минами и авиабомбами обломки.

В нашу сторону была вырубка, вся изрытая воронками, в которых стояла желтая вода. Над водой в некоторых воронках был настлан бревенчатый пол, на который ставились зенитные пулеметы.

Трупы убитых, наполовину заваленных солдат, испускали приторный запах.

Вот откуда началась гибель второй ударной армии. Пройдя «мешком» 80 километров и не дойдя трех километров до Ленинградского фронта, большинство людей сложили головы. Вот почему значащийся на карте местный бор солдатами назван Мясным бором.

7 сентября

Каргашин и Коваленко сменили свою огневую позицию и при переходе подорвались на противопехотных минах, расставленных нашими же саперами. Сегодня были их похороны.

2 декабря

Ребята где-то нашли слепую кобылу, застрелили ее, освежевали, принесли на КП дивизиона и стали варить в ведрах. Командир дивизиона приказал мясо отобрать и закопать. Зачинщикам затеи дал по суткам ареста каждому.

Кто-то в топку кухни засунул ручную гранату. Рабочий затопил – и взрыв! Никого не повредило, а кухню разворотило. Выдали солдатам сухой паек: муки немного и жиров. Мука пахла бензином.

1943 год

11 октября

Я зачислен в 9-ю батарею 3-го дивизиона в качестве связиста, что вполне меня устраивает.

1944 год

2 февраля

Из лесу посыпались пули. Того и гляди немцы пойдут в атаку! Гунько приказал командирам батарей влезть на березы. Никого не было видно, а пули еще чаще засвистели. Порвали кабель – я побежал по линии к огневым. Наши обозы и хозчасти, сминая друг друга, бегут назад.

Смотрю, сидит в снежном окопчике маленький, худенький солдат, перед ним – мой провод, завязанный по изоляции, а петля, которую мы делали, перестригнута! Меня взорвало.

– Ты портишь связь, подлец!

Он съежился.

– Убирайся к черту отсюда!

Пришел на НП. Командиры батарей слезли с берез, там сейчас уже сидели разведчики.

25 февраля

Отдыхаем у дедушки Варлама. Ребята спрашивают деда:

– Как жилось при немце?

Дед неохотно отвечает:

– Немцев тут не было: что им тут делать, если взять нечего? А вы вот хуже немцев: нагрянули, растащили мою картошку. Чем я питаться буду?

– А где семья?

– Где: немцы угнали!

И не знаем, правду дед говорит или нет.

3 марта

Перешли бывшую эстонскую границу. Наши огневые – километра три-четыре от передовой, то есть от реки Нарва.

Как только оборудовали огневые! Копать землянки нельзя: болото, как копнем, сразу же заливает ямку водой.

– Надо заявить о себе, – говорит Гунько. Задрали стволы высоко-высоко и наугад стали пулять: первое орудие, второе и т. д. Редкий разрыв был слышен: снаряды не рвались, погружаясь в болото.

Потянули связь. Пошли по азимуту, на пути – болото, кочки, снег глубокий. Раскручиваем немецкий провод – такие неудобные катушки! Шунайлов потерял ручку от катушки. Насилу размотали, дотянули до огневых.

6 марта

20 легких истребителей «Фокке-Вульф» бомбили наши огневые. Первый самолет сбросил бомбу на стоявшую разгруженную автомашину.

Машину разнесло, выгруженные и лежавшие в штабеле снаряды загорелись. Несмотря на бомбежку, огневики потушили огонь – снаряды не пострадали, матчасть не пострадала.

19 человек ранено, 3 человека убиты.

18 марта

Получил медаль «За отвагу», прицепил к гимнастерке и носил ее, пока не потерял. Осталась одна колодочка и удостоверение на медаль.

Связь на НП от контрольной шла лесом возле дороги. Не стало связи – днем бегу до НП. Смотрю: моя линия порвана и кабеля нет. Я оборвал чью-то линию, привязал к своему кабелю, пошел дальше. Вот и другой конец обрыва. Обрезал наставленный кабель, соединил со своим. Отошел метров так тридцать, бежит молоденький солдат с карабином – и ко мне с ножом:

– Вот кто портит нашу связь! – и ножом замахнулся на меня. Я огрызнулся словесно и автомат наставил. Парень отступил.

– У меня у самого вырезали и утащили кусок кабеля! – кричал я.

1 июля

Жили здесь долго, спокойно. Справа где-то держал оборону на болоте женский батальон. К ним «охотников» никто не пускал.

С НП мы иногда переплывали на огневые за продуктами или в пятую батарею – помыться в бане.

Один раз мне пришлось идти в баню последним. Пошел один. Отошел метров двести от НП, слышу сзади взрыв снаряда. Земля еще не успела осесть – второй снаряд разорвался, немного на недолете. Третий сделал перелет через НП, но недолет до меня. Следующий шлепнулся у меня на пути: перелет метров 50. Иду, вижу: змея-медянка, потревоженная последним снарядом, быстро мчится по мху прямо на меня. Только успел снять автомат (а он у меня был за спиной), змея уж тут. Снял с предохранителя и, не допустив змею с метр, дал очередь. Змея исчезла в мох и не появлялась.

Помылся в бане – сижу, отдыхаю. Вдали показались самолеты противника «Фокке-Вульф». Мы насчитали 30 штук. Вот они зашли почти над нашими головами, повернули и стали пикировать куда-то на передовую. Заиграл баян. Думаю: с чего веселиться? Спрашиваю рабочих в бане:

– Кто это у вас тут играет?

– Это нам послали нового комбата. Как только налетают немцы, он берет баян, играет: ему немцы нипочем!

Вскоре этого комбата убрали. Ходили слухи, что у него в баяне был передатчик.

15 октября

Здесь была окружена крупная группировка противника. Много воронок от снарядов, много и убитых солдат Гитлера валяются по полям и лесам Белоруссии. Почему-то их никто не подбирал, не зарывал на месте. Трупы побелели, и открытая часть кожи шуршала, как пергамент.

Огневики обучали свое пополнение около орудий. Были молодые способные парни. Например, красноармеец по фамилии Козел так и пошел из лагеря воевать наводчиком.

Телефонисты таскались со своими телефонами по полю.

Проходя по поселку, можно встретить солдатскую кухню, сброшенную с колес и приспособленную для варения самогона. Подошли мы к одной кухне. Женщина лет тридцати трудилась около самогонной «фабрики». Спрашиваем:

– Где муж?

– Был в партизанах, да убили. Вот и осталась: четыре человека ребятишек, надо как-то кормить.

Спросили бутылку самогона. Налила, расплатились. Все попробовали, остатки вылили: самогон варили из картошки – противный, душной и кислый. Первач хозяева продавали офицерам: у них больше денег, и они платили щедро.

Пошли дальше – опять кухня, опять дымится и пахнет самогоном. Стоит также на улице, возле амбара, на видном месте, чтобы все видели!

1945 год

19 января

Приехали в рабочий поселок Конопницы. Небывалое зрелище поразило взгляд. Наш русский солдат, обозленный войной, вооруженный винтовкой, с ножом, с гранатами на поясе, шатаясь, чуть не падая, кричит:

– Я никого не боюсь! Я перебью всех немцев!

Свою речь он украшал крепким русским словцом.

На спиртзаводе солдаты нашли цистерну со спиртом. Тащили спирт: кто ведром, кто котелком. В общем, было все кругом пьяно.

Появились случаи убийства: слово за слово, патрон в патронник и – бах! Прав тот, кто стреляет первым.

У нас в дивизионе умер от спирта красноармеец Тамашевич.

Но в нашей батарее был полный порядок: все шло чинно-благородно. Комбат сам поставил эмалированное ведро на стол, взял стограммовую мерочку и говорит:

– Ну, христолюбивое воинство, выпьем за победу по стопочке, а остальное приберем про запас. Не напиваться же нам, как те, что бегают и стреляют!

Раскраснелись бойцы, заговорили. Старший лейтенант, видя, что все добродушно относятся друг к другу, все любят друг друга, любезно относятся к нему, расчувствовался.

Сержант говорит:

– Ну, ребята, выпейте еще по стопке, кто хочет.

Охотников нашлось не много.

Пришли в хутор – там тоже было человек десять бойцов. Хозяин всю ночь торговал ливерной колбасой. Солдаты покупали.

Тем временем какая-то часть украла у хозяина телку-полуторницу. Хозяин хватился не сразу, а когда обнаружил пропажу, ночь уже прошла, воров и след простыл.

29 января

Проехали город Конев. Какая-то речка. Отступая, немец взорвал мост. Нетерпеливые танкисты бросились переправляться по льду и провалились под лед. Торчат в полынье стволы орудий. Так погибли еще два танка. Экипаж наверняка тоже погиб. Наши трактора и орудия прошли благополучно.

Движемся по дороге на Познань.

По дороге то и дело встречаются стоптанные нашими танками автомашины – легковые и грузовые, повозки со скарбом. Вот подбежал солдат к повозке и хватил ножом перину – разорвал. Полетело перо, гонимое ветром. В колонне смех: потеха!

4 февраля

Ночью отбит у немцев склад с продовольствием. Наши ребята сходили, хотя это было небезопасно, в склад, набрали мясных консервов, сливочного масла, запечатанного в непромокаемую бумагу, повидла в ведерных банках – ну, и снова зажили по-пански. На другой день захотелось и мне пойти что-нибудь поискать.

Стоит пушка 78-миллиметровая, и один солдат матерится и кричит:

– Я вам, туды вашу мать, дам!

Это он на немцев кричит. В одной гимнастерке и пилотке. Сам заряжает и палит.

Забежал я в те двери, куда вошли наши ребята. Нашел сливочное масло, набрал в вещмешок. Попались консервы – прихватил и их.

Надо выходить – не знаю, куда! Вижу дневной свет, вышел к дверям – незнакомо все, не тут вышел, а с противоположной стороны – к немцам. Осторожно выглянул в дверь, а в стену – раз, как ломом кто ударил! Я обратно. Чуть не остался навечно: пуля ударилась в гранит, расплющилась и тут же упала.

Осторожно пошел искать другой выход – набежал на убитого красноармейца. Инстинкт самосохранения подстегнул меня – вылетел я на свет и угадал в те двери, в которые входил. Немного отлегло.

Солдат все еще воевал один, сам заряжая и стреляя по домам, где был противник.

23 марта

У нас в кустах была оборудована уборная, а рядом выемка – земля взята на дамбу, в выемке вода. Сижу, «культурно отдыхаю». Летят наши самолеты бомбить передовую. Думаю: «Ну, дадут перцу немцу!» Тут под наши самолеты с высоты пикируют немцы. Посыпались бомбы, полетели осколки и камни-булыжники. Вспрыгнул я – некогда надевать штаны, – упал, а бомбы сыплются! Думаю: надо ползти ближе к воде. Пополз, штаны вовсе с меня спали. Мне смешно и не до смеху!

Ночью немецкий самолет навешал на парашютах фонарей и бомбит переправы всеми видами бомб.

7 апреля

По Франкфурту постреляли только один раз – по вокзалу. Стрелять по городу начальство не разрешило: немцы предупредили русских, что в городе много химических заводов и за последствия обстрелов или бомбежек мы, мол, не отвечаем.

1 мая

То ли мы так привыкли к реву пушек или пушки были рассредоточены по всему кольцу окружения, гром казался не таким уж страшным. Но какой же ад создался в центре города, где рвались тысячи снарядов!

Отстрелялись – пора и отдохнуть.

Пришел сержант Можаров. Хоть пьяный, хоть трезвый, он был непокладистый, а сейчас не допускал никого слова сказать. Имея при себе на вооружении автомат на груди, пистолет на ремне, он взял из пирамиды карабин:

– Я сейчас пойду немок искать!

– Ну, а карабин тебе зачем? – уговаривали его товарищи.

Тут появился Алешка Шишов, кричит:

– Зачем мой карабин берешь?

Можаров взревел:

– Ах, твою мать!

Загнал патрон в патронник и – бах! В Алешку не попал, а спал под навесом наводчик по фамилии Козел – попал ему прямо в сердце. Наводчик умер, даже не встрепенулся.

Красноармейцы схватили убийцу и всю его башку избили в кровь. Кто-то перевязал ему голову, и бросили его на прицеп со снарядами. Он уснул.

Слухи о капитуляции Берлинского гарнизона.

Ночью на 2-е мая тихо. Порой пролетит немецкий бомбардировщик, но и по нему не стреляют зенитки.

Вечером 9-я батарея выехала в центр Берлина на прямую наводку.

2 мая

Надвигался рассвет. Вот бежит солдат-украинец. Я его узнал: он был нашего дивизиона, такой черный, корявый парень.

– Ребята, наверно, немцы сейчас будут капитулировать. Я сам видел, – говорил он, – как немецкий генерал и наш майор встретились с белыми флагами!

И действительно, вскоре из-за угла по улице с переднего края появилась колонна немцев. Они были обезоружены, в шинелях, рюкзак на спине, противогаз, одеяло и плащ-палатка у каждого. Голова колонны прошла метров тридцать за мою тележку и остановилась. Хвост колонны был еще за углом. Немцев никто не конвоировал.

Проснулся Можаров – башка вся в бинтах.

– Что тут происходит?

– Видишь, немцы капитулируют.

Схватился за голову:

– Что я наделал, что я наделал!

Прибежали два автоматчика, хотели забрать Можарова, я не дал:

– Охраняю арестованного я и у меня есть начальство.

Подбежал старшина:

– Еланцев, отдай Можарова: это люди из особого отдела.

6 мая

Прощай, Берлин! Едем к центру. Улица Адальберт-штрассе. Местами разрушено метро. В одном из входов в метро загнаны два немецких танка. Улица Адмирал-штрассе. Едем где-то недалеко от рейхстага. Комбат и двое красноармейцев бывали в рейхстаге, заходили в подземелье, где гитлеровцы отсиживались, как барсуки. Вот и река Шпрее. Здесь она широкая, в дамбах. Вот так и хочется ей выплеснуться из берегов! В воде торчат затопленные пароходы. Другие стоят на якоре.

От центра на выезд из города едем по одному восстановленному мосту. Вдали по реке много мостов. На берегах четырехэтажные дома, из окон которых – чуть не из каждого – торчит белый флаг, знак капитуляции. Красота-то какая – не насмотришься! И снова сердцами бойцов овладевает гордость за силу нашего оружия. Прощай, Берлин! Помни русского солдата! Может, будем друзьями.

7 мая

Праздник победы. Батарейный обед. По сто грамм. Все как-то счастливы: вот и кончилась война!

– Может, скоро отпустят домой, – мечтаем с ребятами.

Под вечер множество ракет появилось над лесом. Начали и наши пускать ракеты. Загорелась высохшая за день трава – стали тушить сырыми свежими ветками. Потушили и прекратили фейерверки.

В сторону Берлина поднялась артиллерийская стрельба. Все небо покрылось дымками от разрывов.

– Салютуют, – говорят бойцы.

Но скоро зашлепали о землю осколки – и укрыться негде, и погибать так глупо нет охоты! Встать под сосну? Как-то стыдновато.

Стреляли не только зенитки, стреляли и полевые пушки, а может, и союзники.

Все обошлось благополучно. Осколки скоро перестали шлепать о землю. Тишина восстановилась…

«ЗС» 05/2005