Текст книги "Победа – одна на всех"

Иван Калинин
Об особенностях пополнения запасов сухарей

Встречались мы с Иваном Михайловичем Калининым, художником, бывшим фронтовиком и «врагом народа», и его супругой Тамарой Александровной раз пять-шесть в их уютной маленькой квартирке в центре города. Очень милые оказались люди. Принимали нас радушно, даже весело. Эмоциональный, подвижный, ироничный Калинин вначале «опробовал нас на зуб», а затем быстро увлек своею «повестью непогашенной луны», демонстрируя потрясающую память.

– В Туле два месяца из нас, желторотых юнцов, пытались сделать солдат. Весенняя грязь. Муштра с утра до ночи. Голые нары. Бесконечные наряды вне очереди. Голодный паек. Учили ползать по грязи, зарываться в землю, плюхаться по команде в лужу. Сержант весело кричал: «Грязь лучше, чем пуля!» Выдали винтовки образца 1891 года. За все два месяца сделали всего… по три выстрела, такая, знаете ли, была огневая подготовка. Учили по-старому, по меркам гражданской войны: «Коли!», «Конница справа!», «Конница слева!», «Запе-евай!» Не учили стрелять из пулемета, обнаруживать и обезвреживать мины, укрываться от танков, поражать танки, ориентироваться на местности, тем более ночью. Ни разу не пощупали ни одной карты, ни компаса, ни одной гранаты не кинули. О том, что на свете есть ППШ, мы вообще не знали. Вот такими нас бросили на фронт.

– Правда ли, что советское командование безжалостно относилось к советскому солдату?

– Разные командиры попадались. Были настоящие «отцы», «бати», «старики» (так их солдаты называли), умные и заботливые. Были и мерзавцы, карьеристы, даже палачи по психологии своей. Были и воры: солдатские пайки урезали, а сами обжирались и своих любовниц кормили. Всякое на войне бывало.

– Расскажите о каком-нибудь военном эпизоде.

– Один, прифронтовой, запомнился особо. Очень характерный эпизод, в котором отразилась вся наша жестокая эпоха 1930—1940-х годов.

В мае 1942-го, сразу же после принятия военной присяги, погрузили нас в товарняк и прямым ходом отправили из Тулы на фронт. Нашим взводным и старшим по вагону был назначен молоденький, еще не обстрелянный лейтенант, наш ровесник. Выдали «НЗ» на два дня: два брикета «кирзы» (ячменной прессованной сечки) и четыре сухаря, курящим – махорки. Предупредили: дорога дальняя, немец бомбит… Экономьте. За два месяца «службы» в «фанерном городке» все мы страшно осунулись, ходили бледные, серые и голодные, у многих шла носом кровь. Одно утешало: впереди сытный фронтовой паек. Так, по крайней мере, говорил наш лейтенант.

Шли третьи сутки нашего путешествия. «НЗ» у всех был на исходе. Мучительно хотелось есть. Однажды наш поезд притормозил возле какой-то деревеньки. «Глянь-ка, Степан, – завопил один из новобранцев, – так это ж наша деревня! Вон мой дом!» «И мой, и мой рядом!» – заорал Степан. «Товарищ лейтенант, – взмолился первый, – отпустите сбегать до дому. Вон моя изба. Близко. Мы мигом. Туда и обратно. Сухариков принесем!»

Последняя фраза взбудоражила полвагона. Лейтенанта стали упрашивать. Лейтенант упирался. В конце концов, не выдержал. «Ладно, – говорит, – но чтобы мигом!»

Не успели парни отбежать и ста метров, как неожиданно лязгнули буфера, и состав потихоньку тронулся, набирая ход. «Вот зараза, – пробормотал кто-то среди мертвой тишины, – не видать нам сухарей». «Что ж они не видят, что ли, – проговорил другой, – возвращались бы, не догонят!» «Догонят, – возразил третий, – далеко не уйдут, да и мы сейчас остановимся».

Однако поезд остановился лишь через двадцать минут возле Сухиничей. Батальон наш, одетый еще во все гражданское, выгрузился и, построенный в шеренгу по четыре, двинулся пехом к линии фронта. Настроение нашего взвода было подавленное. Все смотрели на лейтенанта, тот молчал.

На закате дошли до полуразбитой деревушки, в которой переночевали. Утром заурчала полуторка, а из нее выскочили… наши бедолаги. Лица их сияли, в руках по мешочку сухарей. «Мы в Сухиничах вас потеряли, – возбужденно рассказывали они, – свернули не туда, спасибо капитану, он знал дорогу и подвез нас!» Взвод ликовал. Каждому досталось дополнительно по два, по три сухаря. Ай да ребята, ай да молодцы!

Протопали еще целые сутки.

Еще одна ночь прошла в разбитом селении. В эту ночь оборвалось наше маленькое солдатское счастье. Лейтенанта и двоих наших «кормильцев» вызвали к командиру батальона. Утром в составе батальона топали уже без них. Неожиданно у небольшой рощицы батальон остановился и перестроился в каре. Напротив нас появилась группа военных чинов, а чуть в сторонке трое красноармейцев торопливо копали землю. Один из военных выступил вперед и зычно закричал:

– Товарищи красноармейцы! Позавчера было совершено неслыханное преступление – дезертирство! Двое бойцов, обманув бдительность командира взвода, пытались уклониться от священного долга по защите Родины и тем самым сыграли на руку врагу. Они понесут заслуженное наказание по законам военного времени.

Вывели наших «кормильцев», босых, в белых рубахах, без поясов и головных уборов. Они встали по приказу на холмик свежевырытой земли: один высокий, другой совсем маленький без своей мохнатой шапки. Батальон замер. Меж тем военный чин продолжал:

– Военно-полевой суд, рассмотрев дела красноармейцев (дальше следовали фамилии), совершивших тяжкое преступление перед Родиной и народом, заключающееся в дезертирстве в военное время, постановил…

Помню, тело мое одеревенело, стало трудно дышать.

– За совершенное преступление в военное время красноармейцев предать высшей мере наказания – расстрелу!

Перед военными чинами, как из-под земли, появилось отделение выхоленных, сытых, рослых, подтянутых автоматчиков в новых отглаженных гимнастерках. Последовал приказ осужденным: повернуться спиной! Мы увидели их стриженые затылки, тонкие шеи, костлявые согнутые спины. В тот момент мы были ими, а они – нами. Раздались резкие автоматные очереди – длинные и короткие, слившиеся затем в единый треск. В следующее мгновение на насыпи уже никого не было видно.

Отделение бравых стрелков так же быстро, как появилось, исчезло за кустами. Выскочила другая группа и быстро-быстро заработала лопатами. Господи! Как просто уничтожить человека…

Война началась для меня не с шального немецкого мотоциклиста, а с треска автоматных очередей в чахлой березовой рощице, где красноармейцы на виду у целого батальона убивали красноармейцев. Шли молча еще дня два до самой передовой, до деревни Гусевка. И лишь там ткнул меня в бок мой приятель Федька, с которым сдружился еще в «фанерном городке».

– Слышь, Ваня, а пацанов-то этих использовали для того, чтобы нам устроить спектакль. Понял? Чтобы устрашить нас, необстрелянных…

Семен Акимцев, Виталий Бондаренко, Анна Калашникова,

10-й класс, школа № 24, г. Калуга.

Руководитель А. М. Лопухов

Работа выполнена в рамках конкурса,

проводимого обществом «Мемориал».

«ЗС» 05/2005

Иван Максимов
Дорога жизни

Это было сорок лет назад. Не сумев захватить Ленинград штурмом, не преодолев его обороны, враг надеялся на скорую гибель города от голода в результате полной блокады. Очевидно, немецкое командование даже не мыслило о возможности организации сколько-нибудь серьезной коммуникации через Ладожское озеро. Но понятие невозможного стало весьма относительным, когда дело коснулось спасения Ленинграда. 152 дня, с 22 ноября 1941 года до 24 апреля 1942, и 98 дней, с 23 декабря 1942 по 30 марта 1943 года, существовала Дорога жизни – ледовая трасса, проложенная по Ладожскому озеру, по которой город получал самое необходимое для того, чтобы жить и бороться. Шофер Иван Васильевич Максимов с первого до последнего дня водил машины с грузом для Ленинграда и вывозил людей. Он рассказывает, как это было.

 
Еще не знают на земле
Страшней и радостней дороги.
 

О. Берггольц

«В ночь на 22 ноября с западного берега на лед спустилась первая колонна из десяти автомашин. Я был в этой колонне. Над озером стояла темная и ветреная ночь. Снега еще не было, и черные полосы ледяного поля часто казались открытой водой. Не скрою, страх леденил сердце, тряслись руки: наверное, и от напряжения и от слабости – четыре дня, как и все ленинградцы, мы получали по сухарю в день… Но наша автоколонна только что была в Ленинграде. И я видел, как погибали люди от голода… Спасение было на восточном берегу. Мы понимали – любой ценой надо было туда добраться. Не все машины достигли берега, но первый групповой переезд был совершен. Запомнилась даже первая горячая похлебка, которую мы получили. На следующий день эти машины шли обратно, везя ленинградцам хлеб. Пока лед был тонок, нельзя было полностью грузить машину. Приспосабливались к обстановке – использовали санные прицепы, чтобы уменьшить нагрузку на лед.

Первые рейсы врезались в память как самые трудные. Ехали медленно, напряженно, как бы прощупывая путь… Через несколько дней пригляделись, почувствовали дорогу, появилась уверенность.

Суровая зима 41-го как бы спешила нам на выручку. С каждым днем лед становился толще и крепче. Интенсивность движения и загрузка машин возрастали. Первый месяц я не покидал машину. Она была мне и домом… Переехав озеро, быстро сдавал груз, отъезжал в сторонку, накрывал брезентом «передок» с кабиной, чтобы подольше сохранить тепло от разгоряченного мотора, и засыпал. Часа через два-три просыпался от холода, заводил мотор, брал груз и снова – в рейс.

С западного на восточный берег перевозили людей из Ленинграда. Эти рейсы были для меня самыми напряженными и мучительными. Обессиленные от голода люди лежали и сидели неподвижно, казалось, безучастно. Бывали случаи, когда санитары, снимая людей с машины, сообщали, что кто-то в дороге скончался. От жалости, злобы и горя сжималось сердце, ком подкатывал к горлу… Я всегда торопился, когда ехал с людьми, все казалось: не успею, и страшно боялся задержек в дороге.

В конце декабря число рейсов возросло. При подсчете я оказался в числе передовых. Однажды на восточном берегу, в Кобоне, где располагались продовольственные склады, перед погрузкой машины меня вызвали к командиру и вручили подарок от ленинградцев. Это были теплые вещи. Сжимая подарок в руках, я слушал слова благодарности, а в ответ не смог сказать ни единого слова… Я не плакал, только слезы текли и текли по щекам.

Мне дали день отдыха. Направили в санитарный пункт – за месяц я зарос так, что и глаз не было видно, отросла длинная борода, просолилась и стала жесткой одежда. Это была первая передышка с начала работы на ледовой трассе.

Дорога быстро осваивалась. Начались массовые перевозки. Грузовики на трассе шли в пургу и метель, днем и ночью, нередко попадали в полыньи, пробитые бомбами и снарядами, не достигая берега, гибли, тонули. Но, несмотря на невероятные трудности, доставка продуктов не прекращалась. Вскоре мы отказались даже от маскировки, и ночью с включенными фарами машины шли непрерывным потоком.

Дорога обстреливалась все время. Однако большинство бомб и снарядов падали около, рядом. Шоферы маневрировали, меняли скорость. Дорожники тут же находили новые, обходные пути или «латали» дорогу – укладывали деревянные мостки, вмораживали настилы. Трасса разрушалась, но дорога продолжала жить.

Сама по себе езда по льду была делом сложным и опасным. Под действием сильных ветров, изменения уровня воды в озере происходили частые подвижки ледяных полей, на пути возникали ледяные горы иногда по пять-десять метров высотой. Появлялись трещины и разводья. Надо было строить множество перекидных щитов и мостков. За зиму 1941–1942 года мостостроительный батальон на льду озера установил 147 сборно-разборных мостов, способных выдержать тяжесть не только груженых автомашин, но даже танков.

Постепенно дорога, можно сказать, обживалась. Вдоль трассы появились палатки и снежные домики дорожников, ремонтников, которые жили здесь, чтобы в любую минуту прийти на помощь шоферам. В таких домиках устанавливались «буржуйки», к ним тянули телефонные кабели.

На седьмом километре трассы располагалась палатка санитарно-медицинского пункта. В ней в течение всей суровой зимы жила Оля Писаренко, военный фельдшер. Она своим мужеством и выносливостью удивляла даже ветеранов Ледовой дороги. Работала без отдыха и сна, часто под жестоким огнем оказывала медицинскую помощь раненым и обмороженным.

Однажды ее участок дороги бомбило шестнадцать фашистских самолетов. Бомбы изрешетили трассу. Оля попала в пробоину. С трудом ей помогли выбраться, но она не ушла с трассы, сама чуть живая и обмороженная, она продолжала помогать раненым.

По трассе фактически проходил фронт. И каждый выполненный рейс был как выигранный бой. Трасса жила необычайно напряженно. Вот записи из дневника штаба 64-го полка, личный состав которого все время находился на льду и обслуживал дорогу:

«23 ноября 1941 года провалились под лед несколько лошадей и автомашин.

5 декабря. Налет фашистской авиации на четырнадцатый километр… Подожжена автомашина с бензином. Между десятым и пятнадцатым километрами разорвалось тридцать снарядов, по всей трассе сброшено около ста сорока бомб. Между двадцатым и двадцать пятым километрами образовалась продольная трещина».

Несмотря ни на что движение по трассе не прекращалось. Сразу после налетов выходили на лед дорожники, прокладывая новые дороги. Тут же регулировщики бежали к машинам, показывая шоферам новый путь. А регулировщиками были ленинградские девушки-комсомолки. Они стояли под ледяным ветром или снегом на расстоянии 350–400 метров друг от друга днем с флажками, а ночью с зажженными фонарями «летучая мышь». Круглые сутки в любую погоду несли они свою героическую вахту.

В январе на окрепший лед можно было установить тяжелую зенитную артиллерию. При ее появлении прицельно бомбить дорогу врагу почти не удавалось.

Трассу прикрывали войска Ладожского района ПВО, полки зенитной артиллерии и истребительной авиации фронта и флота, бойцы стрелковых частей и морской пехоты, погранвойска и дивизия НКВД. Все подступы к Ледовой дороге были заминированы. В результате всех этих мер поток грузов в Ленинград с каждым днем возрастал.

Была даже организована бригада по подъему машин и танков со дна озера. После ремонта они вновь возвращались в строй.

Участники дороги радовались каждому увеличению пайка ленинградцам. 25 декабря было первое увеличение нормы хлеба. Минимальная составляла для рабочих 250 граммов в день, для всех остальных – 125 граммов. Но уже в апреле ленинградцам выдавали в среднем по полкилограмма хлеба и увеличили нормы на другие продукты. Город жил и продолжал сражаться.

В апреле стал таять снег, поднялась вода, она заполнила колею дороги. Вот когда начались наши мучения. Чуть начнешь буксовать или тормозить, и лед под тобой уходит в воду. 24 апреля трасса была закрыта.

152 дня просуществовала легендарная Дорога жизни. За это время было перевезено свыше 361 тысячи тонн грузов – продовольствие, горючее, снаряжение. Было эвакуировано более полумиллиона ленинградцев. Благодаря перевезенным грузам стало возможным не только кормить ленинградцев, но и создать двухмесячный запас продовольствия. Этот титанический труд был свершен двадцатью тысячами человек, строившими и перевозившими грузы. Среди них были высококвалифицированные специалисты, замечательные командиры и политработники, преданные Родине рядовые. Все вместе они совершили беспримерный подвиг мужества, и подвиг этот бессмертен.

Рассказ записала М. Русова

«ЗС» 04/1982

Александр Шумилов
Надежда с острова Надежды

Первая глава книги А. Шумилова «Неизвестные страницы войны, или Судьбы по ленд-лизу»: «Надежда с острова Надежды». В книге собраны воспоминания моряков транспортного флота, обеспечивших в годы войны перевозки миллионов тонн столь необходимых тогда нашей стране военных грузов: самолетов, танков, автомашин, зенитных и бронетанковых орудий, боеприпасов и горючего…

О том, что началась война, Надежда Наталич узнала… накануне. Пароход «Декабрист», на котором она служила медиком, пересекал Тихий океан, возвращаясь из Америки. По их судовому календарю заканчивалось 21 июня. А там, на западной границе СССР, уже гремела канонада, рвались бомбы. Уже наступило проклятое завтра – 22 июня 1941 года. Многие годы спустя расскажет Наталич об огненных милях «Декабриста», об удивительной арктической зимовке горстки советских моряков, о своей изломанной, искореженной судьбе.

«Часто вспоминаю тех, которые погибли. Полвека уже прошло, а я – вот ей-Богу – каждого помню. Я тогда словно невменяемая была – ничего не боялась. Как будто бы так и надо – война и есть война. А страху никакого».

Соседки по двору подсмеивались над ней, не верили.

– Расскажи, морячка, расскажи. Побреши, как на острове жили.

Поверить-то действительно трудно. Согнула морячку жизнь, сгорбила. Болит на погоду лопатка, перебитая прикладом конвоира, – ни сесть, ни лечь. Бывает, ходит ночь напролет по своей комнатушке. Не уснуть – ходит и вспоминает. А лучше сказать – заново видит. Есть ведь оно – зрение памяти…

Можно было бы с самого начала рассказывать – как приехала девчонка во Владивосток, как влюбилась с первого взгляда в море, как упрашивала капитана – возьми, дяденька. Из их-то орловской деревни она первая, может, море увидела…

Сохранилась старая фотография: девичий овал лица, платьице с кружевным воротничком, а на голове – белая косынка с красным крестом. Такой она была в молодости – фельдшерица Надежда Наталич, сестра милосердная. То ли в конце тридцатых фотография сделана, то ли в сороковом. «До войны» – этим все сказано.

«В июле сорок первого, – рассказывает Надежда Матвеевна, – пришли мы во Владивосток. Только разгрузились – приказ: идти за грузом в Магадан, а оттуда – в Англию. Там пробыли с месяц, наверное. Пушки, пулеметы на палубе установили, и команду военному делу подучили».

Мир, к счастью, объединился против фашизма. Уже в июле – августе СССР, Великобритания и США подписали соглашения о взаимопомощи, об экспортно-импортных перевозках по ленд-лизу. Союзники поставляли боевую технику, боеприпасы, горючее; Советский Союз – сырье для военных производств. Первый караван – шесть транспортных судов – пришел в Архангельск 31 августа. А уже с октября перевозки, можно сказать, стали регулярными. Обычно караваны формировались у берегов Исландии или Шотландии. И направлялись в Архангельск или Мурманск под охраной боевых кораблей.

«Декабрист» в одиночку пришел в Мурманск с военными грузами на борту в январе сорок второго. Первый арктический рейс его закончился благополучно. Помогли непогоды, полярная ночь. Только у входа в Кольский залив налетели фашистские самолеты. Из трех бомб, сброшенных на «Декабрист», две взорвались в воде, не причинив вреда судну, а третья попала в трюм, где лежали бочки с бензином, и… тоже не взорвалась! По словам Надежды Матвеевны, бомба оказалась начинена клочками материи и бумаги. Здесь же лежала записка: «Помогаем, чем можем. Эрнст Тельман».

Подобных легенд в первое время немало ходило – очень хотелось верить в это. Так или иначе, прав был Папанин – уполномоченный ГКО (Государственного комитета обороны): «Считайте, что вся команда второй раз на свет родилась».

Вначале, как известно, Гитлер делал ставку на блицкриг. Караваны тогда шли относительно спокойно. Но позже – уже к весне – на базах Северной Норвегии скопились главные силы флота Германии, морской авиации. Битвы в арктических морях достигли невиданного ожесточения.

27 мая 1942 года очередной конвой был атакован ста восемью бомбардировщиками и торпедоносцами. А вдобавок – подводная «волчья стая» адмирала Деница, эсминцы, тяжелые крейсера.

Можно представить себе этот грохочущий, огнедышащий ад. Горело море – в самом буквальном смысле слова. Ведь были в караванах и танкеры, которые везли мазут, авиационный бензин. Когда бомба или торпеда попадала в судно, груженное боеприпасами, на поверхности моря не оставалось ничего – ни обломка, ни щепки. И ни единой, конечно, живой души. Только столб огня высотой в сотни метров.

Закон конвоя был предельно жесток – по необходимости жесток. Даже если судно оставалось на плаву, никто не мог остановиться, чтобы оказать помощь. Если остановишься – станешь мишенью, поставишь под удар и другие суда.

Экипажи тонущих судов, люди, сброшенные взрывом в ледяное море, могли надеяться только на спасательный корабль, идущий в кильватере за судами каравана. Спасатель на специальных «выстрелах» (длинных штангах) вываливал за борт сетки, чтобы люди могли уцепиться за них. Вот и все, чем можно было помочь. Да и то, говорят – запутавшись в сетках, тоже погибали люди.

Для многих тысяч моряков воды Атлантики, Баренцева моря стали навечно общей могилой. Не только для русских, конечно. На иностранных транспортных судах плавали американцы, англичане, канадцы – люди самых разных национальностей: евреи, поляки, норвежцы, арабы, индусы, китайцы… Плавали, подчеркнем, добровольно, несмотря на немалые потери в каждом из караванов.

В караване РQ-15, например, погибло три судна. РQ-16 недосчитался семи. А в печально знаменитом PQ-17 из тридцати пяти судов погибло двадцать четыре. Караван этот, как подсчитали историки, доставил в Архангельск 87 самолетов, 164 танка, 897 автомашин и тягачей. А на дно ушло тогда 210 самолетов, 430 танков, 3350 автомашин и тягачей. Ужасающие цифры, конечно.

Лето 1942 года было предельно тяжелым для нашей страны. Оккупированы Украина, Белоруссия, Прибалтика. Враг был отброшен от Москвы, но по-прежнему стоял у стен Ленинграда. Фашисты рвались на восток – к Сталинграду, к Волге, к нефти Закавказья. Фронт требовал – дайте танки, самолеты, дайте автоматическое оружие, снаряды, патроны. Но советская промышленность, спешно эвакуированная за Урал из европейской части страны, только– только начинала давать нужную продукцию.

Военная техника союзников – машины, танки, самолеты – именно тогда была, как воздух, необходима нашей стране. Но английское Адмиралтейство как раз в это время решило до осени прекратить конвойные операции в Арктике – «Слишком велики потери».

И тогда без конвоя – в одиночку или парами, на свой страх и риск – пошли в Архангельск и Мурманск почти беззащитные советские транспортные суда. Шли «в зоне молчания», не смея выйти в эфир, чтобы не обнаружить себя. Нередко так и погибали – не сообщив ни слова.

«Декабрист» к тому времени уже дважды пересек Атлантику в составе караванов. Но третий переход – одиночный – стал для него роковым.

Успел дать «О» судовой радист, успел сообщить координаты: широта 75°30′, долгота восточная 27°10′. На арктических полярных станциях расслышали обрывки радиограмм: «торпедированы, погружаемся…», «судно тонет, собираемся высаживаться на шлюпки…».

Только после войны станут известны обстоятельства гибели «Декабриста». И только через много лет расскажет Надежда Наталич о судьбе своей – героической и трагической. А в то же время – типичной.

Миллионы советских людей беззаветно служили Родине. Но Родина-мать обернулась для них злобной, коварной мачехой…

После войны в советских газетах и книгах о конвойных операциях предпочитали умалчивать. Начиналась уже новая война – «холодная». С одной стороны – Советский Союз, с другой – Западная Европа, Канада, США. Сталин не любил вспоминать о помощи бывших союзников. Словно и не было ее.

Первая публикация о «Декабристе» появилась в 1959 году. Евгений Матвеевич Сузюмов – автор той первой публикации – кое-что рассказывал мне. Но многого он и сам не знал. Потом кинорежиссер сделал документальный фильм о конвоях – «Огненные рейсы». А ко мне попали рукописные страницы воспоминаний Надежды Наталич. Позже и я сам познакомился с нею, часами слушал поразительную историю ее жизни.

Не хочется подправлять записанный на магнитофон рассказ, литературно обрабатывать его. Первый раз, наверное, она вот так, не спеша, выговаривалась…

Рассказ Надежды Наталич:

«На море трудная война – не дай Бог. На суше – упадешь на землю, хотя бы в канаву спрячешься. А на пароходе – куда побежишь? Кругом море, да мачты. Мне-то нельзя и прятаться, я ведь медик – понимаешь? Там, где люди, должна всегда быть…

«Декабрист» наш тогда одним из лучших считался. Восемь тысяч тонн на борт брали, а скорость – двенадцать узлов.

В тот раз мы без охраны пошли. Понимаем – надо! Сорок второй год, Сталинград. На скорость свою надеялись, на погоду. Чем хуже погода-то – для нас тем лучше. Уже ноябрь начинался, зима. Из Галифакса мы как раз 31 октября вышли. А на третьи сутки к самому опасному месту приблизились – район Шпицбергена, остров Медвежий. Здесь всегда фрицы караулили.

Мы, конечно, наблюдаем – и за воздухом, и за морем. Погода стояла тихая, спокойная. Прошли уже оконечность Шпицбергена, слева – остров Надежды. И тут радист слышит – английский пароход атакован немцами. Он за полсуток до нас из Галифакса вышел. Тоже без охраны.

Тогда «Декабрист» сразу изменяет курс. Идем на север – в темноте полярной ночи укрыться. Но не удалось. Появились вначале три самолета и – на нас. Открыли мы огонь из всех орудий и пулеметов. Два самолета окружают, а третий – атакует. Сбросил торпеду – мимо. Но тут еще самолеты появились, торпеды идут одна за другой. А сверху – бомбы. Мы уклоняемся, как можем. Грохот стоит – ничего не слышно, пароход от взрывов содрогается.

Бой длился очень долго – так всегда, наверное, кажется. Побросали немцы бомбы и торпеды и ушли в сторону Норвегии. Но одна торпеда все же попала в машинное отделение. Первый трюм вода заполнила. Начали откачивать – все равно прибывает, стала уже кочегарку заливать. Команда из сил выбивается, боцман с матросами по грудь в ледяной воде заделывают пробоину пластырем. Но вода продолжает поступать, не успевают откачивать. Того и гляди котлы взорвутся.

Крен все увеличивался, котлы пришлось погасить. Пароход замер… 4 ноября в двадцать три часа капитан дал приказ покинуть пароход – положение его было уже безнадежное.

Погода стала ухудшаться, развел ветер волну. С трудом приготовили шлюпки к спуску.

Я забежала в свою каюту, забрала свою любимую кошку. В каюте уже по колено воды было, кошка моя кричала. Жалко же оставлять живое существо на мертвом пароходе.

Команда разделилась по расписанию – восемьдесят человек на четыре шлюпки. Когда все было сказано, капитан ровным спокойным голосом говорит: «Прощайте, товарищи». Но команда не двигалась с места. Я сказала: «Если Вы не сойдете, мы тоже не сойдем. Вместе будем погибать, с Вами».

Все на пароходе любили капитана, справедливый он был, со всеми по-человечески, зла не таил долго. В общем, уговорили капитана, сели в свои шлюпки, на борту не осталось никого. Капитан сказал – давайте не расходиться, до утра возле парохода останемся. Но за ночь все же снесло нас ветром на юг – мили на две. Пароход еще держался над водой, видно было – труба торчит, да мачты. А на утро прилетели самолеты – добивать мертвое судно. Сбросили бомбы, большой водяной столб поднялся вверх. Пароход раскололся на три части и пошел ко дну.

Страшное было зрелище… Команда вся обнажила головы, у каждого из нас оторвалось сердце как будто. Пароход для нас был кусочком советской земли и родным домом. А Баренцево море – оно ведь равнодушно к горю людей.

Капитан скомандовал шлюпкам держаться вместе, следовать курсом на Мурманск. Но не удалось. Усиливаться стал шторм, разбросало шлюпки.

В нашей – первой – было девятнадцать человек: матросы, кочегары, комсостав во главе с капитаном. Выбросили плавучий якорь, волны злятся, грохочут. Тащут шлюпку на самый хребет, а потом бросают вниз. Несколько человек сели на весла, а другие отливали воду. Тут разве отольешь? Шлюпку носило по волнам, бросало как щепку. Идем и сами не знаем куда – полярная ночь, темнота. И плюс к тому, что каждую минуту грозила смерть, компас наш вышел из строя.

Правду сказать – выпили компас. Как полагается, спиртом он был залит. Вот трое товарищей наших спирт и выпили. Капитан на них: «Что вы делаете?». – «А, пошел ты…»

С водой с самого начало плохо было. А когда запивали спирт – разлили аварийный анкерок. Не столько выпили, сколько разлили. Сначала-то выдавали воды по сто граммов, потом сократили – по пятьдесят. Мучила жажда, холод. Потом стали пить по пять граммов – смочить только губы и язык. Язык не ворочался, растрескался – трудно говорить. Обезвоживание организма началось, слюна перестала выделяться.

Когда пошел снег, растянули парус. И каждый лизал хотя бы солоноватый снег – смешался он с морской водой. О смерти из нас никто не думал в тот момент. Думали только о воде. Кошка моя мяукала все время – тоже пить хотела. Капитан хотел зарезать ее, а я отказала. Когда меня не будет, говорю, тогда что хотите, то и делайте… И тут вспоминаю я слова отца своего, что жажду можно утолить мочой. Капитан предложил мне первой попробовать, а потом стали и другие. Да, правда, хотя и неприятно пить, но она утоляет жажду…

На девятые сутки встретили мы шлюпку третьего помощника. Там к тому времени уже лежали все – полумертвецы. Несколько часов держались мы вместе, но шторм унес их снова неизвестно куда. Ветер достигал одиннадцати баллов, шлюпку заливало. Видно по всему – ждет нас неминуемая смерть.

Только на четырнадцатые сутки открылся вдруг остров. Все закричали – берег, берег. Увидели снеговую сопку, и откуда силы взялись – скорей бы добраться до снега, жажду утолить. Но там, где глубина позволяет подойти, – там высокие скалы. А у низкого берега – мелко. Хорошо, что заштормило снова – накат большой. Волна шлюпку подняла и вынесла на берег. Люди переваливались через борт – пошатываются, идут к снегу. Падали в забытьи, вставали и снова падали. Пригоршнями хватали снег.

Состояние капитана было очень плохое – чем тут поможешь? Мы расположились, развели костер, натянули палатку из парусов. Взяли из шлюпки топор, лопату, багор, взяли ведро, которым отливали воду. Но самое главное не успели взять – консервы и сухари, а тут шлюпку накатом снова унесло в море. Трудно сказать, сколько времени прошло. Палатку сорвало. Капитан сказал, что надо искать убежище. Четверо на юг пошли, трое – на север. Остальные – слабые – так и лежали у костра. А когда завьюжило снова, забрались под паруса. Пурга началась, метель, снег.

Меня метелью отбросило на несколько шагов, шаль мою унесло неизвестно куда. Замотала я уши волосами и легла с кошкой. Первое время ноги мерзли и руки. Стала шевелить пальцами – ноги примерзли уже к резиновым сапогам. Снегом меня заносить стало, помню только, что кошка все время царапала лицо, снег разрывала… На третий день, когда пришли матросы из северной части острова, только два холмика увидели. Которые легли под парусами – одиннадцать человек – те замерзли все. Прижались один к другому и замерзли. Все вместе смерзлись. А отдельно – из другого холмика – шел все-таки пар. Бородин стал звать меня, но я под снегом крепко спала – не слышу. Кошка моя услышала, стала мяукать. Вот и откопали меня – благодаря кошке. На третий день откопали. А кошка, как вылезла, убежала неизвестно куда…