Текст книги "Журнал СовременникЪ № 11. Спецвыпуск. 2023"

– Серьёзный вуз.

– Да, папа его часто вспоминает. А вы тут туристом? – Катержина резко поменяла тему разговора.

– Нет, я в командировке, вот выдался свободный день перед отъездом – хочу Прагу посмотреть.

– Хотите, я буду вашим гидом? – неожиданно предложила девушка.

– Да, – быстро сказал Борис. Запнулся, но тут же быстро продолжил, – с удовольствием. Но я… – И он опять замолчал.

– Да нет, – улыбнулась девушка, – моих планов вы не нарушаете. У меня сегодня тоже свободный день. Да и ходить вам надо с… – Она замялась: – Не знаю, как сказать по-русски.

Она подхватила его:

– Только идите осторожно.

Борис слегка опёрся на её руку, морщась от боли, сделал первый шаг, и его вдруг охватило странное, давно забытое чувство. Необыкновенная лёгкость наполнила его тело, сердце стало по-другому биться, какое-то томление родилось там, в самой глубине груди. Он шёл рядом с девушкой, опираясь на её руку, и с каждым шагом как будто годы слетали с его плеч. Они о чём-то начали говорить, но он говорил, не задумываясь, скорее механически отвечая на её вопросы и не задавая своих. Мысленно он возвратился в далёкое прошлое и с удивлением и радостью понял: то, что творилось в его груди сейчас, – это чувство, которое он испытывал в далёкой юности. Оно возникало у Бориса при встрече с теми женщинами, которые вторгались в его жизнь на долгое время. Да, и эти романы заканчивались, но они оставляли в его сердце воспоминания, которые и сейчас были свежи. Вот и трамвайная остановка. Катержина остановилась, но слишком резко, и Борис, занятый собственными мыслями, почти налетел на неё. Вдруг, неожиданно даже для самого себя, он притянул девушку к себе и нежно, почти не касаясь лица, поцеловал её. Она не отстранилась, а только тихонько вздохнула и подняла на него свои серые, грустные глаза. Борис задохнулся на секунду, но тут же пришёл в себя, начал целовать её лицо. Она обхватила его голову, и её губы притянули губы Бориса.

Наконец, они оторвались друг от друга и в смущении отвернулись. Борис неожиданно счастливо засмеялся и обнял Катержину. Девушка улыбнулась и прижала голову к его плечу. Так они стояли, молча и неподвижно, словно боялись ненароком потерять то прекрасное, что родилось между ними.

– Вот и трамвай наш идёт, – сказала Катержина.

Борис промолчал, ибо в очередной раз пытался понять, что происходит. Он смотрел на девушку, и ему казалось, что возвращается давно забытая, тщательно спрятанная молодость. Вот так он стоял когда-то, лет тридцать назад, на остановке трамвая. Только было это в Москве, и была зима, а девушку звали… а кто это помнит? Но трамвай был тот же самый – чешский. Борис усмехнулся про себя: «Всё поменялось в этой жизни, кроме трамвая». Они почти впрыгнули в трамвай, и тот покатил их вдоль набережной, через мост, по длинной красивой улице. Но Борис не замечал этого. Он смотрел в глаза стоящей напротив него девушки и думал: «Господи, но что со мной происходит? Я, кажется, совсем сдурел». Она отвечала ему улыбкой, но её серые глаза были серьёзны и немного грустны.

– Наша остановка, – сказала Катержина.

Они спустились с подножки, и началась их прогулка по Праге. Именно прогулка, потому что они шли, не обращая особого внимания на то, что их окружало, и говорили, говорили. Впрочем, если бы кто-нибудь спросил их спустя всего полчаса, о чём был разговор, то они наверняка не вспомнили бы. Они были погружены в то дурманящее состояние, когда два человека, мужчина и женщина, сходят с ума от разговоров, невольных прикосновений друг к другу, недомолвок, намёков и взглядов. Изредка она говорила:

– Борис, посмотри – это…

Он смотрел, но через минуту забывал, что видел, погружаясь опять в чарующую атмосферу влюблённости, которая до того казалась ему безвозвратно утерянной.

А ведь он столько хотел посмотреть в Праге. Но взгляд его почти безучастно скользил по зданию Староновой синагоги, по улочке, ведущей к старому еврейскому кладбищу, по храму святого Михаила… Даже представление, разыгранное забавными фигурками на курантах здания ратуши, не тронуло его. Они стояли в толпе туристов, которые радостно глазели на одну из главных пражских достопримечательностей и щёлкали фотоаппаратами; а он думал только об одном: как бы ему опять поцеловать это, совсем недавно ставшее для него таким родным лицо. Боль в ноге давно прошла, и сейчас ему казалось, что он может ходить с ней часами. Они кружились в старом городе, как в каком-то старинном танце, эти двое, ещё утром не подозревавшие о существовании друг друга, а сейчас казавшиеся самыми близкими на свете.

Они проходили мимо очередного ювелирного магазина, витрина которого вся сверкала кровавыми каплями граната, как вдруг Катержина остановилась и спросила:

– Борис, а ты купил в Праге что-нибудь для своей жены?

Борис настолько не ожидал такого вопроса, что механически ответил:

– Нет. – И только после этого смог выдавить из себя: – О чём ты говоришь?

– Ну так давай зайдём, купишь гранат – хороший подарок. Кстати, кто она у тебя по гороскопу?

Борис растерялся. Как, что, почему? Она только что так нежно целовала его, так ласково прижималась к его груди, и вдруг – эти будничные, спокойные слова о его жене. Борис заглянул Катержине в глаза, надеясь увидеть там усмешку, но нет, взгляд был спокоен и ласков.

– Борис, – сказала Катержина очень серьёзно, – неужели ты думаешь, что я не понимаю, что ты женат, что у тебя есть семья, которая ждёт твоего возвращения. Прошу, милый, – она ласково улыбнулась ему, не думая о приличиях, – этот день наш – и это главное.

Она схватила его за руку и потащила в магазин:

– Какой у твоей жены знак?

– Не знаю, – неуверенно сказал Борис, – она родилась девятнадцатого января.

– Так она Козерог. Это же прекрасно. Её знак как раз гранат. Как и у меня, хотя я совсем на другой стороне Зодиака – я Дева. Ты знаешь, в астрологии утверждают, что гранат способен рождать сильные страстные желания, которые, увы, часто оборачиваются против его владельца.

– А когда у тебя день рождения? – как бы невзначай спросил Борис, мгновенно подумав, что мог бы устроить Катержине как-нибудь подарок-сюрприз.

– Неважно… Двадцатого сентября…

Она повернулась к Борису и, глядя ему прямо в глаза, сказала:

– Очень не люблю сюрпризы на свой день рождения.

Борис уж было раскрыл рот, чтобы возразить и рассказать свою любимую историю, как он устроил жене день рождения – сюрприз, но тут же понял, что это явно неуместно в данной ситуации. Однако Катержина, осадив его благие намерения, не стала дожидаться ответа и, повернувшись к прилавку, уже тараторила о чём-то с продавщицей по-чешски. Та полезла куда-то под прилавок, вытащила оттуда маленькую коробочку и раскрыла её. Борис понял, что, какую бы цену ему ни назвали, он купит эти серьги. Женщины, чуть улыбаясь, смотрели на него.

– Сколько? – Борис полез за бумажником.

– Три тысячи крон.

Они с продавщицей пошли к кассе, но, подойдя, Борис вдруг положил бумажник на прилавок и, перегнувшись через него, спросил:

– А что-нибудь для этой девушки?

Продавщица пожала плечами и, повернувшись к Катержине, позвала её.

– Борис, она не поняла, что ты спросил.

– Нет, так, ничего – смутился он.

Катержина улыбнулась:

– Такой большой, а врать не научился. Вот беда, – и она раскатисто засмеялась. Смех её был настолько заразителен, что засмеялся и Борис, и даже продавщица захихикала неожиданно писклявым голосом.

Взяв покупку, они вышли на улицу, и Катержина потянула его дальше – в волшебный мир Праги. И опять они бродили по улицам, и опять наслаждались друг другом.

– Ты наверняка проголодался, – вдруг неожиданно остановилась Катержина. – Пора пообедать.

Они зашли в какой-то ресторанчик. Катержина сама сделал заказ, и Борису принесли нечто очень вкусное, ароматное, таящее во рту и в придачу прекрасное пиво. Он даже не спросил, что он ест. Ему было так хорошо, так уютно. Он предпочёл отдать всю инициативу этой женщине, слушать её, не спрашивая, подчиняться ей, следовать за ней. Вообще, в нём была эта черта – он не особо любил быть лидером. Хотя всю жизнь ему приходилось руководить людьми, принимать решения.

Немного отяжелев от прекрасного обеда, Борис предательски подумал о небольшом отдыхе, но его разомлевшие мысли были прерваны энергичным «Пошли дальше». И они отправились дальше, перешли через замечательный мост на другой берег Влтавы, поднялись по длинной улице, каждый дом которой был произведением искусства. Барочный монастырь, величественный готический собор в Пражском граде, малюсенькая улица с домами, словно вросшими в землю, – всё это пробегало перед глазами Бориса, не оставляя особого следа. Девушка, идущая рядом, – вот что было главным в его Праге.

Наступал вечер, тени становились длиннее, переплетаясь друг с другом, окутывая дома и улицы таинственной романтической красотой. Катержина и Борис присели на скамейку в каком-то огромном парке и вдруг замолчали. Этот парк, скамейка, наступивший вечер, зажжённые фонари – всё это разом поменяло атмосферу всего прошедшего дня. Так, во внезапно наступившей тишине, они просидели несколько минут. Борису вдруг показалось, что ещё минута и что-то оборвётся, что-то хорошее, светлое, что есть между ними, может испариться, улетучиться. Испугавшись этого, он буквально схватил Катержину и обрушил на неё град поцелуев. Она улыбнулась при первом же из них, но тут же подставила своё лицо под этот ураган ласк. Через минуту они уже не могли оторваться друг от друга. Борис попытался расстегнуть её кофточку, но Катержина, на секунду отпрянув раскрасневшимся лицом, прошептала:

– Милый, потерпи, мы же не дети.

– Поехали ко мне, – срывающимся голосом прошептал Борис.

– Нет. Мы едем ко мне, но чуть позднее.

– Как скажешь, – и Борис опять подчинился этой женщине. Он инстинктивно чувствовал: всё, что бы она ни предложила, будет лучше для них обоих.

– Давай походим, – предложила она, и Борис опять понял, насколько она права: сидение на лавочке сводило его с ума от желания обладать ей прямо здесь, в этом парке, оно сковывало его мысли.

Они опять гуляли, уже практически без слов, взявшись за руки, думая, скорее всего, каждый о своём. Наконец они вышли на какой-то широкий проспект, дождались трамвая и поехали, так же молча, изредка поглядывая другнадруга. Потом былатихая неширокая улица, их гулкие шаги, тяжёлая дверь подъезда, осторожный поворот ключа, крадущееся торопливое проскальзывание по длинному коридору, и, наконец, комната. Её комната. Катержина зажгла свет, и Борис огляделся. Обычная спальня: широкая кровать, тумбочки по двум сторонам, шкаф и трельяж. Ничего особенного, но это её территория, и она хотела быть с ним именно здесь, у себя, там, где она может позволить всё. Борис в очередной раз подивился уму этой женщины.

– Ну, – раздался её чуть насмешливый голос, – осмотрелся?

И она выключила свет. Время разума закончилось, наступило время страсти. И не для него одного. Казалось, из клетки выпустили тигрицу. Это была сумасшедшая ночь. Они были то необыкновенно нежны друг к другу, то вдруг яростно накидывались друг на друга, как будто самые первобытные инстинкты взрывали их изнутри. Он целовал её от кончиков пальцев на миниатюрных ступнях, поднимаясь всё выше и выше, чувствуя, как трепещет её тело от этих поцелуев. Она вдруг перестала быть той женщиной, которая вела его сегодня за собой, и превратилась в ласковую, податливую, угождающую всем его желаниям любовницу. Борис чувствовал себя богом, царём, Гераклом, супермужчиной, и всё это сделала она. Иногда, устав, он откидывался на подушки и проваливался в сон, но снилось ему то же, что происходило и наяву, – он овладевал Катержиной. Пять минут такого сна, он открывал глаза, и всё продолжалось снова. Время, казалось, перестало существовать. Ухнув в очередной сон, Борис проснулся от слов Катержины:

– Борис, ты должен уходить.

– Что? Почему? Который час? – Борис завертелся на кровати, пытаясь увидеть часы на стене.

– Неважно, – Катержина ловко соскользнула на пол, умудрившись на ходу завернуться в простыню.

– Ещё очень рано, – Борис попытался схватить её за эту импровизированную тогу.

Но она поспешно, даже резко дёрнула её на себя и стала собирать свои вещи, в беспорядке разбросанные по полу. Борис с некоторым изумлением смотрел, как девушка в течение буквально пары минут оделась. Он вдруг почувствовал, что выглядит довольно глупо обнажённым в постели рядом с полностью одетой женщиной, которая смотрела на него, чуть улыбаясь. Борис, стыдливо отвернувшись от Катержины, надел трусы и только тогда нашёл в себе смелость шагнуть к девушке:

– Нет. Ты… Я хочу…

Она сделала неуловимое движение головой, как бы отметая возможность компромисса в этом вопросе:

– Я прошу тебя – одевайся.

Борис был просто ошарашен, раздавлен. Он ничего не понимал, но послушно оделся и встал, вопросительно глядя на Катержину.

Она неожиданно сделалась необыкновенно серьёзной:

– Борис, сделай так, как я тебя попрошу. Сейчас мы выйдем из этой комнаты. Ты пройдёшь за мной. Умоляю тебя – иди осторожно и тихо. Я тебя выпущу и очень прошу тебя – не говори в коридоре ни слова. Выйдешь из дома, поверни направо, через квартал – трамвай. Он идёт прямо до твоей гостиницы. – Тут голос её задрожал, на глазах появились слёзы: – Дай я тебя поцелую, милый.

Борис судорожно пытался что-то сообразить. Он прижал к себе Катержину, начал осыпать поцелуями её губы, щёки с набежавшими слезами, глаза, волосы:

– Я не хочу от тебя уходить, я вернусь к тебе, я найду тебя – обещаю.

– Не обещай, – она вздохнула, казалось, всей грудью, – прощай.

И потянула его за собой, бесшумно открыла двери, повела его по знакомому уже коридорчику, куда, как он сейчас только увидел, выходили ещё две закрытые двери, осторожно открыла входную дверь, слегка подтолкнула Бориса на лестничную площадку и так же осторожно закрыла дверь.

Борис постоял пару минут, потом спустился на несколько ступенек, повернулся, посмотрел на номер квартиры. Сбежал вниз на улицу, внимательно всмотрелся в номер дома и название улицы, понимая, что всё это напрасно, что он никогда больше не войдёт в эти двери.

Он осматривал этот дом, пытаясь найти окна той квартиры, где провёл эту волшебную ночь, надеялся, что дрогнет занавеска и он увидит её лицо, но увы…

Борис повернулся и не спеша пошёл к трамвайной остановке. Было раннее-раннее утро. Ещё окончательно не рассвело, да и серые тучи, неподвижно нависшие над городом, добавляли в атмосферу начинающегося дня гнетущий сумрак.

«Хмурое утро», – усмехнулся про себя Борис, вспомнив почему-то название известного романа.

Потихоньку начал накрапывать дождь, и мужчина уже со злостью произнёс шёпотом: «И дождь смывает все следы», – ему вдруг вспомнилось название мелодраматического фильма времён его молодости. Он замотал головой, как бы пытаясь отогнать эти мысли: «Господи, какая чушь лезет в голову». Но вот подошёл трамвай, и Борис невольно вздрогнул: двадцать пятый номер – точно такой, какой останавливался возле его московского дома в пору его юности.

«Дежавю какое-то», – он опять мотнул головой и шагнул в открытую дверь.

В трамвае было светло и уютно, но Борис почти прижался лицом к стеклу, по которому стекали крупные капли дождя, и мысленно продолжал стоять там, на улице, под дождём, около захлопнувшейся двери подъезда.

Он услышал название своей остановки, вышел из трамвая и зашагал в сторону отеля, перебирая в голове события последних суток. Поворот направо, ещё немного – и вот она, гостиница. Дождь уже не хлестал, а моросил – противно и, казалось, неотвратимо. Борис поднял голову и увидел машину скорой помощи, въехавшую почти на тротуар. Неизвестно почему, но нехорошее предчувствие кольнуло его сердце. Он заторопился и уже почти в дверях столкнулся с двумя санитарами, вывозившими каталку с накрытым телом. Борис машинально посторонился, но тут же схватил одного из санитаров за руку:

– Кто это, старик?

Каталка остановилась. Санитар резко выдернул руку и посмотрел куда-то за спину Бориса. Тот повернулся и увидел подбежавшего портье. Борис знал его – тот немного говорил по-русски.

– Это старик умер? Давид?

– А вы знали его? – уклонился от прямого ответа портье.

– Знал? – переспросил, как бы спрашивая себя, Борис… – Пожалуй, не знал.

Он медленно отступил, и санитары продолжили свой путь. Борис долго смотрел им вслед, видел, как они впихнули тележку в машину, захлопнули дверцы, бегом, чтобы не промокнуть окончательно, добежали до дверей, быстро сели в машину и поехали, не включая мигалку. Только после того, как машина скрылась из виду, Борис повернулся и пошёл к себе в номер.

Зайдя в комнату, он медленно начал снимать с себя одежду, иногда втягивая носом воздух и ощущая уже почти неуловимый аромат духов Катержины. Потом зашёл в ванну и долго, забывшись, стоял под душем, мысленно перебирая в голове часы и минуты прошедших суток. Тщательно вытершись, он вернулся в комнату и, не одеваясь, сложил в чемодан свои вещи. И вдруг заплакал. Отчего он плакал, Борис не мог бы объяснить. Слёзы катились по его щекам, а в голове опять звучали те незатейливые слова: «Прощай, ничего не обещай, ничего не говори…»

Марина Лугавцова

Марина Юрьевна Лугавцова – главный хранитель одного из научных музеев города Санкт-Петербург. Занимается выставочной деятельностью, участвует в творческих проектах. Автор сборников рассказов, повести «Молчание вдребезги» и романа «Градо».

Мир негатива и беспредел чтения

Моё первое чудесное знакомство не с одним, а двумя принцами сразу случилось давным-давно вне границ света и тьмы в утробе обыкновенной катальной горки, крепко стоящей на четырёх лапах в виде железных штырей, намертво вкрученных в вечную мерзлоту Кольского полуострова. Сколько себя помню, удивительная конструкция, похожая на небольшую нефтяную вышку, возвышалась над единственной детской площадкой в нашем городке, как мифическая гора Меру[4]4
  Священная гора в космологии индуизма, буддизма и джайнов. Обитель Брахмы и иных девов.


[Закрыть], среди привычных глазу невысоких качелей и столбиков с кольцами для игры в мяч. С утончённой северной меланхолией, ритмично поскрипывая перилами от порывов штормового ветра, гора меньше всего напоминала мою будущую тайную лабораторию для самых изощрённых читательских экспериментов. Скорее, горушка-покатушка имела вид недоделанного робота с ажурным туловищем и загребущими руками в виде двух желобков для спуска с вершины прочного безголового остова, оббитого досками из плоти столетнего кедра. «Придите ко мне! – зазывал представитель племени Блемиев[5]5
  «Широкоплечая, очень коренастая фигура с тонкой талией, на двух низких волосатых ногах и без всякой головы, равно как без шеи». Эко Умберто. Баудолино ⁄ Пер. с итал. и послесловие Е. Костюкович. СПб: Симпозиум, 2003.


[Закрыть] жителей посёлка на краю Вселенной. – Скатитесь вниз с вершины удовольствия, пока не замёрзнут ваши конечности, не сомкнутся уста, замёрзшие от кривых ухмылок, и не закроются от пресыщения материальным миром влажные от ветра глаза». Что-то такое особенное, похожее на громкий сигнал походной трубы – трата-та-та-та! – излучала горка в пространство вечной зимы с нехитрыми забавами и тяжёлым бытом её подданных.

Ежедневное барахтанье в скользких ледяных желобах среди повизгивающих от радости взрослых и детей – а безголовое создание привлекало к себе и тех, и других – меня не очень-то привлекало. Гораздо больший интерес вызывало её наглухо закрытое квадратное туловище с широким брюшком без окон и дверей. «Что там внутри? – задавала я себе вопрос. – Может, там спрятано так необходимое для меня пространство свободы?» Как начинающему книжному беспре-дельщику – каждый день подавай книжного варева! Да побольше! – мне было нелегко отыскать тихое местечко, где не суют чужие любопытные носы в раскрытую книгу и не лезут с советами, что надо читать, а что не надо. А тут, похоже, нашёлся вход в вывернутый наизнанку, но настоящий читальный зал.

С наступлением зимы я, как индийская принцесса Нур Хан[6]6
  Нур Инайат Хан (1914–1944) – разведчица-радистка. Во время Второй Мировой войны участвовала в движении Сопротивления. Погибла в концлагере Дахау.


[Закрыть], отслеживала каждую минуту редкого безлюдья на территории местной каменистой Джамбудвипы[7]7
  Джамбудвипа – один из континентов на Земле, где располагается гора Меру.


[Закрыть], чтобы как можно незаметнее оторвать несколько досок из подбрюшья горки, продевая в едва заметную пограничную полосу деревянного стыка острие железной лопатки. Инструмент для взлома у меня был так себе – ничего сверхъестественного. Что под руку подвернулось – то и взяла на дело. Попыток достать более подходящий нож из ящика на кухне я даже не предпринимала. Бесполезно. В нашем семейном кочевом хозяйстве каждый предмет имел имя собственное и всегда лежал на одном и том же месте, чтобы мы, как по сигналу тревоги, – помните? Трата-та-та-та! – могли в считаные часы собрать пожитки в один тревожный чемоданчик и улететь перелётными птицами в ушанках с кокардами на новое место гнездования, поближе к театру вероятных боевых действий. Ради такой скорости передвижения мои родители не привязывались к ненужным, а иногда и очень даже нужным вещам. Поэтому на нашей кухне обитало всего два именных ножа – попугай и ятаган. Один – хлебный красавчик с волнистым краем из нержавейки и жёлтой деревянной ручкой, второй – с кривым чёрным кончиком и угрюмыми бакелитовыми вставками с двух сторон лезвия – предназначался для всего остального поварского дела. А вот кем-то забытая около горки игрушечная лопатка могла ой как пригодиться.

В последний день старого года Меру ни на минуту не оставалась без внимания любителей спусков и падений. Пришлось отложить её взлом до глубокой ночи и немножко посидеть за праздничным столом, как приличный и воспитанный ребёнок. Одно хорошо – получила гору подарков. Как же они были прекрасны! И полезны – главное, что ничего не пропало – всё пригодилось для обустройства будущего книжного логова. А серебряное колечко с обезьянкой можно было с пальца совсем не снимать. В тот год мне подарили почти настоящий перстенёк с мартышкой Ханумой, обнимающей всеми четырьмя лапами и хвостом – почему-то с кисточкой на кончике – сверкающий весенней зеленью хризолитовый шарик. Что за странное имя для обезьянки? Отец сказал, что любимую дочь царя обезьян Ханумана просто нельзя назвать иначе. Ну что ж, Ханума так Ханума. Если смотреть на обезьянью принцессу сверху, то была видна гибкая спина с позвоночным изгибом и две пары крохотных невесомых пальчиков, ухвативших со всех сторон похожий на ледышку прозрачный камень. Казалось, Ханума балансирует на скользкой льдине и вот-вот с неё свалится.

«Очень цепкая обезьянка! И умеет своего добиваться. Буду брать с неё пример!» – подумала я, запихивая остальные подарки вместе с лопаткой в школьный ранец.

Когда родители уложили меня спать и ушли догуливать новогодний праздник к друзьям, у меня уже всё было готово для тайной экспедиции.

Я приоткрыла входную дверь и на цыпочках, без шума вышла наружу. В подъезде, приложив ухо к соседней двери, уловила звуки аплодисментов и знакомые переливы бархатистого голоса. Опять один и тот же номер! Только что отец исполнил под гитару невыносимо печальную песню «В воскресенье мать-старуш-ка…», и теперь пару часов он будет похож на симпатичного глухаря на току, принимающего от охотников знаки внимания и восхищения. Таким образом, у меня в запасе было целых часа два свободного времени.

Улицы были пустынны, никто, кроме меня, не спешил покидать тёплые помещения. В полном одиночестве я прошла по протоптанной среди сугробов тропинке прямиком к горке. Сегодня у меня всё должно получиться. И так всё и произошло. День за днём, оглядываясь по сторонам, я раскачивала вертикальные доски под лестницей, и вот только что, после первого же движения лопаты главный гвоздь сдался – выстрелил расплющенной шляпой прямо в середину ладони, да там и остался. Вскоре его ближайший товарищ также преклонил колено, поцеловав кровавую мозоль у нижней фаланги указательного пальца, – и так далее, и так далее… – пока первая и вторая доска с едва слышным выдохом аромата подгнивших листьев и стылого гранита одновременно не наехали с двух сторон на рёбра стальной конструкции. Как настоящий театральный занавес.

Прижимая ранец к сердцу, я мгновенно скользнула внутрь горы – и меня поглотила первозданная тьма изнанки мира. В темноте было уютно и совсем не холодно. От земли шло тепло, как будто костёр недавно потушили. На ощупь мне удалось вернуть доски на место – раздался глухой стук, клацнул невидимый замок – двери больше не существовало, а я замерла в блаженном одиночестве. Закутавшись в темноту, я вдыхала запах мёртвого дерева и ледяных камней. Тёплый воздух внутри горки напоминал послевкусие от обычной микстуры. Вроде бы лежишь, болеешь, пьёшь янтарное тягучее пойло из серебряной ложки – и холодный камень поперёк горла начинает таять, переливаясь тёплыми медовыми звёздочками. Глоток – и ты свободно дышишь, глоток – и ты почти забываешь о боли. Угомонив бешено стучащее сердце, я оглянулась. Потом ещё раз. Что-то неопределённое мелькнуло и попало в ловушку бокового зрения. Голова завертелась во все стороны с удвоенной силой, взбивая темень до состояния мягкой ваты серых сумерек, но больше ничего особенного рядом со мной не происходило: темнота над макушкой – и всё. Хотя предчувствие матового отсвета чего-то яркого и сверкающего теплилось огоньком далёкой свечи – надо только высмотреть этот отсвет как следует.

Не помню, как долго я вращала глазами и подмигивала тьме, но постепенно что-то более определённое заструилось сквозь незаметные трещины в кедровых досках. Вот и рыхлый мучной комочек проплыл надо мной, всё ярче и веселее подсвечивая первую драгоценную светоносную жменьку внутри горки. Припыленные углы пространства тут же высветились, и я как следует смогла рассмотреть валуны по краям деревянного чёрного квадрата, на которых, как на подносах, были выложены более мелкие камни в виде розеток бледных цветов с несколькими лепестками. Я без труда различала все оттенки чёрно-белой фотографии на соцветиях: густоту сажи ближе к основанию, серебристые кварцевые жилки на боках и жемчужные проплешинки с редкими слюдяными искорками на нежных лепестках. Скорее всего, камни лежали для усиления прочности основания горки, напоминая сад камней в запретном городе. Вернее, каменный цветник в сквере около Собора Николы морского в родном городе, где мне летом разрешалось гулять вдоль круглых фонтанов с огромными пучеглазыми лягушками. Я уловила знакомый образ едва живых, заморённых городских растений, почувствовала дыхание замерзающих лягушек. За одну секунду я мысленно оказалась на Садовой улице в районе пяти мостов, не останавливаясь, добежала до площади Тургенева. Раз – и прыгнула с ногами на скамейку около приграничья ограды рядом с трамвайными путями, где вскоре Аннушка прольёт масло[8]8
  Место съёмки эпизода первой серии фильма «Мастер и Маргарита». Режиссер – В. Бортко, 2005.


[Закрыть]. Не дождавшись трамвая, я, без всякого сожаления, опять возвратилась в чёрный квадрат горки Меру. В объёмный непознанный квадрат, в котором, как в карете из тыквы, можно путешествовать по всему миру. Я протянула руку к потолку пещеры и попыталась поймать ещё один свежий сгусток белой муки. Жменьки, одна за другой просеивались сквозь пальцы и исчезали, провалившись за темноту ладони, как будто их никогда и не было. В отчаянии от потерь я поднесла ладонь к глазам. Может, хоть теперь что-то увижу? Близко-близко. Пальцы коснулись лба, тепло от ладони растопило тьму, и, наконец, чудо случилось – я различила белый контур света вокруг пяти пальцев. Вот он, мир фотографии наоборот – мир настоящего негатива! Белое внутри негатива горки стало чёрным, а чёрное – белым! Наступила полная тишина – никто не стучал ногами над головой, не карабкался по лестнице – гора защищала от всего, что мешало сосредоточиться. Вот он – необходимый свет! Могу делать всё, что захочу, и могу читать всё, что захочу. Хочу – и читаю. Я достала из ранца ещё один подарок из-под ёлки и наугад открыла одну из первых страниц новенькой книги. Какое-то время страница оставалась тёмной. Потом появилась знакомая светлая каёмка, и вскоре на чёрной странице проявились первые белые буквы – я немного отодвинулась от страницы и прочитала первое предложение. «В древнем городе Лондоне, в один осенний день второй половины шестнадцатого столетия, в бедной семье по фамилии Канти родился ребёнок – мальчик, которому никто не был рад. В тот же самый день в знатной семье Тюдоров родился другой английский мальчик, которому все были рады и которого давно желали и ждали»[9]9
  Марк Твен «Принц и нищий».


[Закрыть].