Текст книги "Иисус. Все мировые исследования"

И он молчит о том, что происходило у креста; не упоминает ни о гробнице, ни о разных проблемах, которые ставят перед нами различные истории о ней; ничего не говорит ни о воскресшем Иисусе, ни хотя бы о столь широко распространенной вере в то, что он являлся ученикам. Похоже, что у Швейцера история Иисуса закончилась на кресте. Швейцер не нуждался ни в чем другом, и, видимо, это вполне его устраивало: он избегал всего, что хоть отдаленно напоминало традиционную христологию. Его собственные представления содержатся в заключении к его книге, и эти знаменитые строки нам еще предстоит рассмотреть.

Швейцер и история «поиска Иисуса»

Принято думать, что в истории «поиска Иисуса» можно выделить период Старого поиска, который начался с Реймаруса, длился весь XIX век и прекратился, рухнув под ударами Швейцера. Наступил период молчания, когда никто ничего не искал, после него настала эпоха Нового поиска, а затем – и Третьего поиска, или «Исследования Иисуса». О том, какое положение в этом историческом развитии занимает Швейцер, ясно сообщил Маркус Борг, высказавший на этот счет два соображения[98]98
  M. J. Borg, «An Appreciation of Albert Schweitzer», в кн.: Schweitzer, Quest, с. vii – ix. Эта же работа Борга приводится в полном английском издании книги Швейцера Geschichte der Leben Jesu, которое, по сути, представляет собой второе издание Von Reimarus zu Wrede, но заметно расширенное за счет многих добавок к оригинальным работам. И, разумеется, пришлось поменять заголовок, поскольку история доходила уже не до Вреде, но до 1913 года. Так подзаголовок книги 1906 года стал основным заголовком издания 1913 года.


[Закрыть]. Во-первых, говорит Борг, «Швейцер стоял за радикальное отделение исторического исследования от богословия: то, каким был Иисус как исторический деятель, не имеет отношения к истине христианства, которая, по мнению Швейцера, коренится в переживании Христа как живой духовной реальности в настоящее время». Во-вторых, Швейцер провозгласил, что исторические исследования Иисуса не имеют никакой богословской ценности, и это имело важное последствие: «…на протяжении большей части этого столетия исследователи проявляли сравнительно мало интереса к историческому Иисусу, так что труд Швейцера стал не только вехой, завершившей “старый поиск исторического Иисуса”, но и на время привел к прекращению вообще какого-либо поиска»[99]99
  Borg, «Appreciation», с. ix.


[Закрыть].

Впрочем, общепринятые взгляды требуется пересмотреть. Быть может, Швейцеру было трудно вписать его исторического Иисуса в богословские схемы, но он никогда не заявлял, будто исторический Иисус неуместен в его философии. Швейцера привлекала невероятная сила воли Иисуса – человека, который осмелился бросить вызов истории и придать ей облик по своему желанию. Значение такого Иисуса в наши дни надлежит видеть в том, что он влияет на нашу собственную волю – и обе воли, соединяясь, как будто перекидывают мост через пропасть, отделяющую прошлое от настоящего. От исторического Иисуса остался не Иисус воскресший (возможно, именно его Борг назвал «живой духовной реальностью»?). Швейцер говорит только о «духе Иисуса», проявившем себя в этике любви и доступном для нас сегодня и всегда. Именно такой Иисус отражен в знаменитых и часто цитируемых словах, завершающих книгу Швейцера: «Он приходит к нам как некто неведомый…»

Но приведем и другие слова, и пусть сам Швейцер скажет, какой, по его мнению, надлежало быть нашей связи с Иисусом. Он говорит об этом в тексте, добавленном лишь в издании 1913 года:

В конечном счете наше отношение к Иисусу носит мистический характер. Мы не в силах перенести хоть кого-либо из деятелей прошлого во плоти в настоящее, и в этом нам не помогут ни исторические наблюдения, ни дискурсивное размышление о том, сколь велико значение их влияния и авторитета. Мы способны вступить в отношения с таким деятелем только тогда, когда соединяемся с ним в знании о том, что разделяем одни и те же устремления, когда чувствуем, что наша воля проясняется, обогащается и оживляется его волей, когда заново открываем через него самих себя. В этом смысле абсолютно любые глубокие отношения между людьми носят мистический характер. И наша религия, в той мере, в какой она являет себя именно христианской – это не столько культ Иисуса, сколько мистицизм Иисуса[100]100
  Schweitzer, Quest, с. 480.


[Закрыть].

Что же касается временной приостановки «поиска», она в намерения Швейцера не входила[101]101
  См. также утверждение давнего друга Швейцера: «…ему [Швейцеру] никогда не приходило в голову, что можно перестать искать эту личность». Цит. по: Werner Picht, The Life and Thought of Albert Schweitzer (trans. Edward Fitzgerald; New York: Harper, 1964), с. 243. См. также слова Швейцера в предисловии к шестому изданию его труда, где он заявляет, что уже не будет ничего менять в своей работе и предоставляет другим внести «порядок в хаос, царящий ныне в жизнеописаниях Иисуса – иными словами, сделать то, что сделано мною для биографий, вышедших прежде» (Quest, с. xliii). Непохоже, чтобы он тут думал, будто благодаря его трудам уже нет необходимости в дальнейших исследованиях исторического Иисуса.


[Закрыть]; впрочем, он действительно стремился нанести серьезную рану сторонникам Ричля, считая, что тот заковал христианскую веру в оковы, сочетав ее с историей, вечно изменчивой, неопределенной и относительной. Швейцер полагал, что христианству, ради его будущего, необходима метафизическая основа, и, кажется, нашел ее в своем знаменитом «благоговении перед жизнью».

Точнее было бы сказать, что Старый поиск умирал постепенно – сначала в Германии, потом в других местах – из-за равнодушного отношения к нему в мире, где он ревностно стремился стать актуальным. А сам мир тем временем приходил в отчаяние от собственной правоты и подозревал, что погряз в беззакониях. Но стоит прояснить одно: как бы мы ни трактовали конец Старого поиска, истина в том, что всегда существовал один-единственный непрестанный поиск исторического Иисуса, со своими взлетами и падениями, озарениями и тупиками. В Германии так называемый «период молчания» и был таким падением и тупиком, – но он происходил не во всем мире, а впрочем, даже и не во всей Германии. И, вероятно, этот спад ускорили и Бультман, и критика форм, и диалектическое богословие в сочетании с иными социокультурными факторами, – а не один только Швейцер с его трудом.

И потому неверно говорить, будто после Швейцера наступила эпоха молчания, когда исторического Иисуса никто не искал. Это убедительно опровергает моя книга «Исторический Иисус в ХХ веке. 1900–1950». Я не стану ее пересказывать даже кратко, но просто приведу некоторые имена: Рудольф Бультман, Мартин Дибелиус, Рудольф Отто, Шейлер Мэтьюз, Шерли Джексон Кейс, Генри Кэдбери, Фредерик Клифтон Грант, издательский дом John Knox, Томас Уолтер Мэнсон, Уильям Мэнсон, Чарльз Гарольд Додд, Сесиль Джон Каду, Альфред Луази, Винсент Тейлор, Морис Гогель, Шарль Гиньбер и многие-многие другие. Можно ли, если мы помним об этих и прочих людях, говорить об эпохе молчания?

Швейцер: заключение

Все великие люди прошлого оставляют нам в наследие вопросы. Вот некоторые из тех, какие я по-прежнему хочу задать о Швейцере:

• Получился бы у Швейцера иной образ Иисуса, если бы он все же принял во внимание Евангелие от Луки?

• Верно ли Interimsethik Швейцера отражает учение Иисуса, если оставить в стороне наступление грядущего Царства? Эту часть созданной Швейцером картины отвергли почти все.

• Не придется ли вносить в текст понятие предопределения?

• Почему Швейцер столь кратко рассмотрел суд над Иисусом и его казнь? Можно ли объяснить это тем, что Швейцер счел важным лишь решение Иисуса пойти на смерть, а остальным достались второстепенные роли?

• Требовалось ли для правдоподобия образа доказывать, что Иисус был в здравом уме, как делал это Швейцер в своей медицинской диссертации?[102]102
  Albert Schweitzer, The Psychiatric Study of Jesus (trans. Charles R. Joy; Boston: Beacon, 1948). Главный аргумент Швейцера заключается в том, что Иисус, если его рассматривать в его собственном историческом контексте, был психически здоров.


[Закрыть]

• Удалось ли Швейцеру создать целостный образ Иисуса? Есть ли там достойное доверия ядро?

• Если мы учтем ограничения в работе с Евангелиями – обращение лишь к тексту Марка и фрагментам Матфея, а также настойчивое стремление понимать их буквально и как единое целое, – не стоит ли думать, что у Швейцера неизбежно должен был получиться именно такой образ Иисуса?

• Не привело ли невнимание Швейцера к евангельским притчам к тому, что воссозданный им образ Иисуса утратил всеохватность? И не поэтому ли картина, изображенная Швейцером, уже изначально не могла стать верной дорогой к историческому Иисусу?

У деистов не было четко определенного метода, о существовании которого можно было бы говорить. Они следовали тому, что предоставлял разум, а именно – правилу согласованности и отсутствия противоречий, к которому и сегодня обращается любой исследователь. Так же действовал и Реймарус, однако он впервые внес нечто новое, попытавшись рассмотреть Иисуса строго в историческом контексте. Те выводы об учениках Иисуса и их поступках, к которым он пришел в процессе, не лишают законной силы сам подход. Штраус расширил точку зрения Реймаруса и ввел концепцию мифа. В этом смысле Бультмана можно считать наследником Штрауса, хотя для Бультмана миф был объективацией языка, призванного возвестить об инаковости Бога, и требовал нового перевода в более современных терминах, а именно в почти невыразимой обычными словами реальности Dasein («бытие присутствия»), в том смысле этого термина, в каком его понимал Хайдеггер. Такой обратный перевод оказался более эффективным для слов Павла, а не Иисуса; впрочем, Бультман здесь обязан в большей степени не Хайдеггеру, а Кьеркегору.

Ко временам Швейцера исторический метод уже развился, хотя и не везде на Западе это понимали. Швейцер не предложил никаких улучшений этого метода, но показал, что захватывающий, яркий образ можно создать при помощи одной-единственной предпосылки – эсхатологии, и отвел ей роль колеса, что везет на себе всю телегу.

К началу ХХ века текстологией уже занимались серьезно. Открытия Константина фон Тишендорфа и других исследователей позволили получить тексты, намного более близкие к оригиналам, что прежде было намного труднее. Кроме того, текстологи разработали ряд принципов и аппарат и неуклонно их развивали.

Литературоведы и исследователи источников обсуждали синоптическую проблему. Большая часть исследователей согласилась с тем, что первым было создано Евангелие от Марка, хотя некоторые по-прежнему придерживались гипотезы Иоганна Якоба Грисбаха, гласившей, что первым возникло Евангелие от Матфея, а другие его редактировали.

Критика форм принесла с собой осознание последствий того, что предания передавались устно и только потом были зафиксированы в текстах. Появилась надежда на то, что получится восстановить ту форму, в которой передавался устный текст, и дойти до самых истоков традиции. Кроме того, критики начали понимать, что ранее текст принадлежал общине с традициями, которые можно было поместить либо в Sitz im Leben Jesu («контекст Иисуса»), либо в Sitz im Leben Kirche («контекст Церкви»). Критику форм можно было бы назвать Traditionsgeschichte («история традиций») – ею она, по сути, и была. Призванная прояснить тексты, критика форм уделяла мало внимания социологии, косвенно выраженной в ее собственной теории. Однако она стала непосредственной предшественницей Redaktionsgeschichte, «истории редакций», принимавшей во внимание те способы, при помощи которых сами евангелисты обретали свои особые воззрения, которые предстояло продвигать. Такие исследования продолжаются и сегодня.

Начиная с 1920-х годов так называемая Чикагская школа сосредоточила внимание на том, как в Евангелиях представлены особенности устроения общин, связанные с социальной жизнью. Ширли Джексон Кейс, главный идейный вдохновитель школы, призывал интерпретировать тексты, связанные с Иисусом, в свете того социально-исторического окружения, в котором они появились. Чем яснее мы сможем воссоздать особенности такой среды, тем выше вероятность, что традиция, ассоциируемая с Иисусом, окажется подлинной. Сегодня такой социально-исторический подход широко распространен и часто заимствует наработки из других областей знаний, скажем, таких, как анализ социальных слоев и экономических условий в греко-римском мире, тем самым проясняя более широкий социальный контекст исторического Иисуса. И этот контекст предстал еще яснее в середине ХХ века, когда были открыты свитки Кумрана и рукописи Наг-Хаммади.

В начале ХХ века археология, похоже, не влияла на изучение Нового Завета почти никак. Впрочем, некоторые исследователи, скажем, Адольф Дейсман (а в Америке – Кэмден Коберн) выпускали объемные отчеты о папирусах, надписях и черепках, преимущественно египетских, прояснив то, как жили в древности обычные люди. Обилие находок в Оксиринхе позволяло ученым работать год за годом, да еще и получать доход. И, разумеется, в середине ХХ века, благодаря открытиям в Кумране и Наг-Хаммади, исследователи получили огромное множество материалов и для датировки и поиска параллелей в истории раннего христианства, и для прояснения временного периода, на протяжении которого происходили общественное служение и смерть Иисуса из Назарета. Вопросы о том, содержат ли свитки из Наг-Хаммади – в том числе речения из Евангелия Фомы – материалы, связанные с историческим Иисусом, пока продолжают вызывать споры.

Были среди ученых и сторонники идеи о важности арамейского языка, предпринимавшие попытки обратного перевода с греческого на арамейский. Ведущую роль в этом играли Густав Дальман, Чарльз Катлер Торри, Чарльз Фокс Бёрни, Иоахим Иеремиас, а также, ближе к концу упомянутого периода, Мэтью Блэк. «Арамейский клуб» был невелик, однако его участники ставили перед собой достойную цель: прояснить традицию, связанную с Иисусом, лучше узнав основы того языка, на котором говорили Иисус и его первые последователи. В 1933 году Торри завершил новый перевод Евангелий, основанный на подразумеваемом арамейском. Если говорить о его точке зрения в общих чертах, то он, работая над переводом какого-либо документа, гипотетически предполагал наличие у того исходной исходной арамейской основы и датировал эти тексты как древние. Книга «Арамейский подход к Евангелиям и Деяниям» повлияла на многих исследователей, удостоилась трех изданий и выходила на протяжении довольно долгого времени[103]103
  Black, An Aramaic Approach to the Gospels and Acts (3^rd ed.; Oxford: Oxford University Press, 1967; repr., Peabody, Mass.: Hendrickson, 1998). Первое издание появилось в 1946 году, второе – в 1954-м.


[Закрыть].

Несмотря на столь богатый арсенал, исследователи исторического Иисуса делают о нем столь же разные выводы, как и их предшественники, усугубляя «проблему разнородных Иисусов». Так что перед нами по-прежнему стоит вопрос: можно ли создать «единогласный» образ Иисуса? Мне кажется, нет, и причины тому столь же многообразны и глубоки, как различия в социальных, культурных и исторических условиях, в которых пребывают истолкователи. А с другой стороны, образ Иисуса столь же сложен, как и положение тех, кто пытается его истолковать – а может, и более загадочен.

Может быть, Иисус, как и предполагали многие, действительно непостижим и совершенно уникален. Но стремление постичь его уникальность несет в себе опасность забыть о его еврействе, а в истории эта ошибка вела к чудовищным последствиям. Помня об этом, мы можем толковать образ Иисуса, в какой-то мере понимать, что скрыто в сути его личности, и убеждаться в том, что мы близки к этой сути. Как проверить такую возможность? Может быть, ввести в компьютерную программу все изречения, приписанные Иисусу, исследовать его речевые модели, выбор рассказов, особый лексикон? Иисус говорил о многом, он, можно сказать, «сеял» слова – и, быть может, он это делал как-то особенно и мы еще не увидели, как именно? А возможно, подобный подход можно применить и к его деяниям, и по крайней мере у нас появится эвристический инструмент, позволяющий по-иному исследовать традицию, связанную с Иисусом.

Вера Иисуса нас объединяет, но вера в Иисуса разделяет.

Шалом Бен-Хорин. «Брат Иисус»

Этот текст – краткое изложение моей докторской диссертации с одноименным названием[104]104
  D. F. Moore, Jesus, an Emerging Jewish Mosaic: Jewish Perspectives, Post-Holocaust (JCTCRS 2; New York: T&T Clark, 2008). Публикуется с разрешения правообладателя: Continuum International Publishing Group, Inc.


[Закрыть]. Сказав о проявлении, я стремлюсь выразить идею развития; впрочем, отчасти здесь мы увидим и ретроспективу. А чтобы указать на сложность замысла, на выбор источников и на применение творческих подходов при создании портрета Иисуса, я воспользовался аналогией с мозаикой. Далее я разделил свое исследование на пять частей: «Сближение», «Точки зрения», «Проявление мозаики», «Достижения» и, наконец, «Критика и итоги».

Любое честное богословие есть богословие катастрофы, импульс которому дает убожество и благородство нашей человеческой природы.

Пинхас Лапид. «Воскресение Иисуса»

«“Иисус Иудей”, – эта книга стала нашим началом», – так завершает Джеймс Данн свой труд «Иисус, оставшийся в памяти», одну из наиболее современных работ в научной историографии, созданную в стремлении авторитетно запечатлеть характерный портрет непостижимого Иисуса из Назарета[105]105
  J. D. G. Dunn, Jesus Remembered (CM 1; Grand Rapids: Eerdmans, 2003), с. 885.


[Закрыть]. Данн прямо говорит об очевидной исходной точке исследований: еврействе Иисуса. О нем не думали ни христиане, ни иудеи – до Холокоста. И только после трагедии еврейские ученые с разными мотивами и целями – впрочем, исключительно научными и мирными, – начали рассматривать Иисуса с четко выраженного «иудейского ракурса».

В 1973 году, опубликовав свой труд «Иисус Иудей»[106]106
  G. Vermes, Jesus the Jew: A Historian’s Reading of the Gospels (1973; repr., Philadelphia: Fortress, 1981).


[Закрыть], Геза Вермеш, выдающийся исследователь кумранских находок, сформулировал проблему и содействовал появлению определяющего лейтмотива, который, по мнению некоторых, стал в конце ХХ века движущей силой всего Третьего поиска исторического Иисуса[107]107
  Dunn, Jesus Remembered, с. 88. Данн называет Вермеша «Иоанном Крестителем Третьего поиска». В своей рецензии на книгу Вермеша: G. Vermes, Changing Faces of Jesus (New York: Viking, 2001) Эд Пэриш Сандерс, соглашаясь с Данном, идет еще дальше и говорит: «В лице Гезы Вермеша Иисус обрел своего лучшего толкователя из иудеев» (E. P. Sanders, «In Quest of the Historical Jesus», The New York Review of Books 48, no. 18 [Nov. 15, 2001]: 8, http://www.nybooks.com/articles/14789, с. 8.


[Закрыть]. Позже Вермеш написал еще одну книгу, «Иисус в его иудейской среде», где вспоминает о том, какой отклик вызвал его тезис:

«Иисус Иудей» – так называлась и написанная мною книга – это эмоциональный синоним Иисуса, действующего в истории, в противопоставлении божественному Христу веры христиан. И хотя это просто новое утверждение очевидного факта, многим христианам и даже некоторым иудеям по-прежнему тяжело принять идею о том, что Иисус был иудеем, а не христианином. Видимо, нам снова предстоит отправиться на поиски исторического деятеля, который, как принято считать, стал основателем христианства[108]108
  G. Vermes, Jesus in His Jewish Context (Minneapolis: Fortress, 2003), с. 1. Заметим, что данный текст призван заменить и обогатить предыдущую работу Вермеша: G. Vermes, Jesus and the World of Judaism (Philadelphia: Fortress, 1983). Чтобы лучше понять, что евреи думали об Иисусе до того, как появились нынешние благосклонные взгляды, см.: S. Sandmel, We Jews and You Christians: An Inquiry into Attitudes (New York: Lippincott, 1967), с. 66–67. Чтобы оценить «первоначальные преимущества иудейских спорщиков» с учетом исторического подхода к Иисусу, см.: E. Borowitz, Contemporary Christologies: A Jewish Response (New York: Paulist Press, 1981), с. 4.


[Закрыть].

Вермеш не был ни первым, ни единственным из тех иудейских исследователей, которые четко заявили о принадлежности Иисуса к еврейскому миру, однако он ясно обозначил то, что его исследование – не взгляд приверженца какой-либо религии, но взгляд историка. Иудеи интересовались этой темой и прежде, но не всегда проявляли благожелательность, а их подходы не всегда отличались объективностью. Часто их воззрения, отражавшие преобладающие тенденции эпохи, в недостаточной степени опирались на историю. Однако по мере того, как возрастало влияние Просвещения с его нацеленностью на научный метод, ситуация изменилась.

Все началось с еврейских интеллектуалов Германии: вдохновленные немецким Просвещением и его нацеленностью на историческую объективность, они начали высказывать обоснованные точки зрения на Иисуса и его биографию, полагаясь на скрупулезное исследование как иудейских, так и христианских источников. Хотя их труды в этой области и компетентность в библеистике и герменевтике не всегда были на должной высоте, от их идей нелегко было просто отмахнуться – впрочем, нельзя сказать, будто их охотно принимали как иудеи, так и христиане. Первые считали таких ученых предателями, вторые называли исследователей богохульниками. Но, несмотря на это, евреи-интеллектуалы умело пользовались как иудейскими, так и христианскими источниками и продолжали строить гипотезы о личности Иисуса и его жизни.

Их мотивы были самыми разными – как и их взгляды и степень влияния. Я не стремлюсь дать полную историю иудейских исследований, посвященных Иисусу, и рассказать о том, что за ними стояло, какие точки зрения были в их основе и как они влияли на последующие поколения. Но я все же хочу рассмотреть вопрос о значении иудейских исследований, проведенных в ХХ веке, – тех, что начались после Холокоста и ставили перед собой широкую цель: оценить Иисуса в свете науки, особенно с иудейской точки зрения. Сперва они интересовали лишь некоторых иудеев, желавших понять личность Иисуса. Потом это стремление развилось в тезис, который, как мы увидим, решительнее всего высказывали Давид Флуссер и Геза Вермеш. Этот тезис, ставший необходимой предпосылкой для любых последующих исследований, гласил, что Иисуса следует изучать в иудейской среде Палестины I века, в которой он родился и жил. Флуссер говорит о таком подходе лаконично: «В настоящем исследовании мы лишь хотели изучить темы, связанные с “историческим Иисусом” в контексте его иудейского окружения. Я считаю, что именно это и означает исследовать Иисуса в иудейском ракурсе»[109]109
  D. Flusser, «Jesus and Judaism: Jewish Perspectives», в кн.: Eusebius, Christianity, and Judaism (ed. H. Attridge and G. Hata; StPB 42; Detroit: Wayne State University Press, 1992), с. 80–109, цит. с. 103.


[Закрыть]. Неудивительно, что вместе с познанием Иисуса как иудея началось и изучение иудейских корней христианства.

Во второй половине ХХ века пошло сближение, благодаря которому стало легче вести диалог, к которому стремились еврейские исследователи. По мнению Вермеша, ключевым фактором такого сближения был «отпечаток, оставленный ужасами Холокоста в христианском мире»[110]110
  Vermes, Jesus in His Jewish Context, с. 60.


[Закрыть]. Именно это оказалось одной из важнейших причин, пробудивших интерес к Иисусу и иудаизму. Второй причиной стало изучение важнейших находок Мертвого моря, оказавшее мощное воздействие на библеистику. В предисловии к книге Пинхаса Лапида «Воскресение Иисуса» Карл Бротен своими словами передает описание этого периода, данное Юргеном Мольтманом:

Сегодня перед диалогом иудеев с христианами открываются небывалые возможности. Есть «иудейская волна» среди христиан, которые ищут корни своей духовной идентичности, как то отметил Юрген Мольтман, а теперь, с еврейской стороны, «волна Иисуса» появилась и в иудаизме… О существовании последней, по мнению Лапида, свидетельствуют «187 написанных на иврите книг, научных статей, стихотворений, драм, монографий, диссертаций и эссе, созданных в течение последних двадцати семи лет с момента создания государства Израиль и посвященных Иисусу»[111]111
  Карл Бротен, вступление к книге: P. Lapide, The Resurrection of Jesus (trans. W. C. Linss; Minneapolis: Augsburg, 1983), с. 7.


[Закрыть].

В 1967 году Раймонд Браун, член Общества Святого Сульпиция, описал этот период с точки зрения христиан. В предисловии к своей книге «Иисус, Бог и человек» Браун говорит о «неприятных побочных явлениях», причиной которых стало стремление Церкви защитить идею божественности Иисуса в дискуссиях с оппонентами, несогласными с утверждением о том, что Иисус есть истинный Бог и истинный человек. Развивая эту тему, он заявляет:

Широко распространено также и нежелание признать Иисуса человеком, и с этим бороться труднее, поскольку это нежелание остается неосознанным или не формулируется как четкая позиция. Многие верующие христиане не отдают должного человеческой стороне Иисуса. Они переносят образ Иисуса, воссиявшего во славе, на его общественное служение, воображая, что он странствовал по Галилее, окруженный сияющим ореолом. Им трудно представить, что он был подобен другим людям; их смущают евангельские сцены, в которых говорится, что Иисус устал или замаран пылью, раздражен или борется с соблазном; что его не выделяют в толпе; что его считают фанатиком и демагогом. О том, насколько устойчиво такое отношение к человеческой природе Иисуса, ярко свидетельствуют громогласные протесты против любого нового перевода Евангелий, где авторы отказались от освященного веками жаргона «библейского английского» и где Иисус говорит как обычный человек[112]112
  R. E. Brown, Jesus, God and Man: Modern Biblical Reflections (New York: Macmillan, 1967), с. ix – x.


[Закрыть].

В 1997 году Ларри Хуртадо в статье «Систематика современных работ, посвященных историческому Иисусу» кратко описывает долгий период после Второй мировой войны как контекст для исследований, главной темой которых был Иисус:

Сперва изменился курс богословия, и о важности исторического Иисуса начали говорить ведущие представители школы Бультмана, а затем – и его адепты в Северной Америке, те же Джеймс Робинсон и Роберт Фанк. Кроме того, были сделаны великие археологические открытия, включая обнаружение библиотеки Наг-Хаммади и свитков Кумрана, а Израиль поддерживал проведение многочисленных раскопок в разных местах, отчего возникло новое стремление поместить Иисуса в более подробный и достоверный исторический контекст. На протяжении последних сорока лет можно было также наблюдать, как изменилась демография исследователей-библеистов: раньше этим занимались почти исключительно либеральные протестанты, но с 1945 года в работу стало включаться все больше католических и иудейских специалистов – а еще позднее к ним присоединились и «евангельские христиане», и даже те, кто не считал себя приверженцами какой-либо религии. Наконец, когда пришло в упадок движение библейского богословия, мы увидели, как возрождается интерес к историческому исследованию Нового Завета: это в какой-то мере напоминает аналогичный процесс, происходивший в истории религий ближе к началу ХХ века. И нынешние исследования исторического Иисуса, несомненно, представляют собой отражение упомянутых обширных изменений в данной области[113]113
  L. W. Hurtado, «A Taxonomy of Recent Historical-Jesus Work», в кн.: Whose Historical Jesus? (ed. W. E. Arnal and M. R. Desjardins; SCJ 7; Waterloo, Ont.: Wilfrid Laurier University Press, 1997), с. 272–295, цит. с. 272–273.


[Закрыть].

Шалом Бен-Хорин говорит о «великом молчании»[114]114
  S. Ben-Chorin, «The Image of Jesus in Modern Judaism», JES 11 (1974): 401–430, цит. с. 402.


[Закрыть] в иудейских кругах, которое прервалось лишь в наше время. А Лапид, учитывая «взаимное любопытство»[115]115
  P. Lapide and H. Kung, Brother or Lord? A Jew and a Christian Talk Together about Jesus (trans. E. Quinn; London: Fount, 1977), с. 21.


[Закрыть], считает, что наша эпоха дает удивительные возможности для лучших отношений между христианами и иудеями: «Давайте учиться вместе!»[116]116
  Там же, с. 44. О такой «беспрецедентной» возможности «учиться вместе» см. также: J. Neusner, Judaism in the Beginning of Christianity (Philadelphia: Fortress, 1984), с. 10–11.


[Закрыть].

С тех пор как Мартин Бубер в сочинении «Два образа веры» назвал Иисуса своим «великим братом», о месте Иисуса в широком контексте еврейской истории начали задумываться и другие иудейские авторы. Здесь мы поговорим о семи мыслителях: это Сэмюэль Сэндмел, Шалом Бен-Хорин, Давид Флуссер, Пинхас Лапид, Геза Вермеш, Джейкоб Нойзнер и Юджин Боровиц. Все они предприняли эту попытку, и в какой-то мере создали своеобразную хронологию данного направления. Впрочем, неверно воспринимать их как одну команду, хотя каждый из них, разумеется, знал о трудах коллег.

Это сближение академических, археологических и культурных факторов во второй половине ХХ века способствовало развитию диалога между иудеями и христианами. После Второй мировой войны, истерзавшей человечество, как те, так и другие начали задавать себе вопрос: как стал возможным Холокост (на иврите – Катастрофа, [Шоа2]), особенно среди верующих и против верующих? Стремление сделать все, чтобы подобное не повторилось, заставило некоторых людей задуматься об Иисусе: прежде казалось, что он мешает примирению, но теперь его начали воспринимать как самый надежный мост через пропасть и как исцеляющий бальзам для ран от ненависти к евреям и ненависти к христианам. Другие иудеи решили заняться академическими исследованиями исторического Иисуса, добавив свои усилия к попыткам более внимательно и объективно изучить Иисуса в исторических трудах. К слову, именно они, по мнению некоторых, «спасли» галилейского иудея Иисуса как от наносной эллинистической христологии, так и от презрительного отношения, которое испытывали к нему иудеи прошлых эпох – и тем обеспечили ему, «великому брату», особое место в истории евреев[117]117
  См.: Hurtado, «Taxonomy», с. 279.


[Закрыть]. Это породило споры, а также пробудило новый интерес к поиску исторического Иисуса, что и привело к нынешнему положению вещей в этой сфере. Мы начнем с Иисуса-иудея.