Текст книги "Остров незрячих. Военная киноповесть"

Он умиленно шмыгнул носом. Повернулся к дверям, у которых столпились запыхавшиеся хозяева имения. – А я всегда говорил, что найдется, – сообщил им Сашка. – Сердце-то – вещун!

…Первый восторг чудесной встречи схлынул. Оставшись наедине в комнате Арташова, оба переменились. Зажатые, неловкие, они исподволь приглядывались друг к другу. Маша, забравшись с ногами в кресло и закрывшись по горло пледом, затравленно отмалчивалась. Арташов исподтишка изучал перемены в ее замкнутом, поблекшем лице. Не заметить этот рыщущий взгляд было невозможно. – Ты еще не видел самого привлекательного, – насмешливо сообщила Маша. Демонстративно, рывком сдернула косынку. Пышная прежде смоляная копна, коротко подстриженная, поумялась и словно выгорела. Под выцветшими глазами стали заметны набухшие, отдающие в желтизну бугры. Холодно улыбнулась невольному его испугу. – Если очень интересно, врачи говорят, это от сердца. – Досталось тебе, – пробормотал Арташов. – Досталось, – скорбно согласилась Маша. – Женя! Говори, что мучит! Не ходи вокруг да около. Я же вижу, что ты не в себе. Или не рад, что нашлась? – Что значит не рад? – Арташов возмутился. – Ты, знаешь, говори да не заговаривайся. Я тебя разыскивал. Как раз сегодня с командиром корпуса о тебе говорил. Просил организовать поиск. А он, чудак, представляешь, спросил, не сбежала ли, мол, твоя невеста, добровольно. Это о тебе-то! Он неестественно засмеялся. Пугаясь ее молчания, оборвал смех. – Ведь не могла же? Я генералу твердо сказал: она меня дождаться обещала. И раз не дождалась, значит, увезли силой.

– А теперь боишься, – Маша знакомо, как когда-то, наморщила носик.

– Давно отбоялся! – выкрикнул Арташов. Сбился. – А вот за тебя да, – боюсь! С того времени, как в освобожденном Льгове не нашел. Жива ли, мертва? Хоть и гнал плохие мысли, но всё сходилось, что погибла. И вдруг чудом нашлась. Потому должен знать, каким образом здесь оказалась! Это тебе понятно?

– Конечно же, должен, Женечка, – на Машином лице появилось подобие слабой улыбки. Искательно провела пальчиками по мужской руке, как делала когда-то, заглаживая вину. Ощутила его отстраненность. Горько сдвинула брови.

– Я добровольно уехала, – рубанула она. Прикусила губу, – таким чужим он сделался. – Точнее, добровольно-принудительно. Из-за неустановленных чудаков, что немецкого полковника убили. – Так это из-за меня?! – вскинулся Арташов. – Всё в те дни совпало, будто специально. Начальником полиции служил такой Васёв. Наш бывший офицер. Попал в окружение и при первой возможности сдался. Выслужиться стремился. И ради этого ничем не гнушался. Страшный человек. А для меня особенно страшный. На другой день после того как… вы ушли, взяли, как водится, заложников, – убийство-то на партизан списали. У меня был пропуск в тюремную канцелярию. Пришла во внеурочное время. А окно канцелярии во внутренний двор выходило. Их как раз расстреливали.

Ее передернуло. Арташов успокаивающе положил руку на плечо, но, погруженная в тяжелые воспоминания, она этого, кажется, не заметила.

– Среди расстрельной команды был Васёв. Так вот я видела, как он по ним стрелял. Весело так. Заставлял бегать и – на пари, как по воробьям. И он меня в окно увидел. Посерел. Я сразу в его глазах свой приговор прочитала. Кому ж свидетели собственных зверств нужны? Тем более, когда в войне перелом. Тем же вечером одна из девчонок мне шепнула: мол, слушок пошел, будто кто-то из старух в Руслом видел, что после отъезда эсэсовцев из моего дома выбрались советские солдаты. Будь наши ближе, ей-богу, сама бы через линию фронта на удачу побежала, а так ясно же, что как только дойдет до Васёва, мне конец. На другой день в Германию отправляли на работы. Выхода не оставалось. По счастью, неразбериха творилась. Договорилась с девчонками, подчистили документы – и все! Я им за это платья свои раздала.

Маша, сбивая подступающую истерику, зло расхохоталась: – Это ж кому сказать! Дать взятку, чтоб тебя угнали в Германию! Какова веселуха? Арташов, ошеломленный услышанным, поймал ее за руку, усадил рядом с собой, прижал с силой, будто хотел смять, – как тогда, в Руслом. – Ну, ну, довольно. Теперь всё позади. Мы снова вместе. – Вместе, – уныло согласилась она. Решилась. – Женя! Ты не понимаешь: я дважды меченая. – Тоже мне – меченая! – фыркнул Арташов. – Пигалица – переводчица. А гонору – как у врага народа. Фраза вырвалась случайно. Но ее хватило, чтоб Арташов сбился с бодряческого тона, а Маша понимающе закивала. Оба знали, что именно такая формулировка и прозвучит, если дойдет до разбирательства. – А кому вообще какое дело!? – Арташов зашагал по комнате. – Нечего об этой комендатуре и заикаться. Попала из-за матери в оккупацию, угнали в Германию. И здесь советский воин-освободитель находит свою недозамученную невесту. Точка. Нормальная биография. Без вопросов! Он слегка смешался: – Жалко, конечно, что в этом доме оказалась. Она поняла: – Женька! Да меня спасло, что я сюда попала. Я тебе вообще скажу, – это святые люди!

– Может, и святые, – не стал спорить Арташов. – Но не наши святые. Я не для того тебя нашел, чтоб тут же потерять. Для начала надо будет сделать так, чтоб твое имя не упоминалось рядом ни с баронессой, ни с Горевым. Тогда никто и копаться не станет. Сейчас таких репатриантов по Германии тысячи тысяч. Он увидел, как Машин ротик сложился в знакомую упрямую складку.

– Я не уйду от них, – объявила Маша. – Пока девочек не передадим, не уйду. Ты не понимаешь, – меня здесь приютили, выходили. Можно сказать, укрыли от войны. И бросить, когда у них никого не осталось, – это как предать. Так что, Женечка, давай каждый сам по себе. Не было Маши и не надо. Я ведь понимаю, у тебя биография. Она прошлась пальчиками по орденам. Арташов понял – спорить бесполезно. Она пойдет до конца.

– Что ж, быть посему, – решился он. – Детей сдаем, куда положено, после чего женимся. Бог не выдаст, свинья не съест. Пусть кто-нибудь попробует тронуть жену орденоносца-победителя! Лицо Арташова озарила беспечная большеротая улыбка, которая часто вспоминалась ей во сне и которую уж не чаяла увидеть наяву. Он так хорош был в своей мальчишеской отчаянности, что Маша едва преодолела искушение кинуться ему на шею. И кинулась бы, если б не понимала, что станет для него тем булыжником, что утянет его за собой на дно вместе со всеми великолепными регалиями. – А ты всё такой же – безмерный, – она насмешливо сморщила носик. – Как это ты с таким норовом выжил? – Да причем тут? Глупость какая. Я ж люблю тебя! – А я? – задумчиво произнесла Маша. Артюшов обомлел. – Ты ж ничего обо мне, нынешней, не знаешь. Меня четыре года корежило так, как другой за всю жизнь не выпадет. И, видно, перекорежило, выжгло изнутри. Пока не встретила, вспоминала, надеялась. А вот встретила и – чувствую себя головешкой обугленной. Похоже, и впрямь перелюбила. – Врешь! – Арташов обхватил ее за плечи. – Я ж помню, какой ты была в Руслом! Ты всё врешь. Назло! Он тряхнул ее, пытаясь заглянуть в глаза. Но Маша лишь поморщилась болезненно, заставив его распустить сжатые пальцы. – Придумал тоже – назло. Да ты для меня, наоборот, – шанс. Такой орденоносной грудью прикрыться – только мечтать. Мне бы сейчас у тебя на шее повиснуть. Но только в самом деле иссякло всё. Как у твоего любимого Есенина: кто сгорел, того не подожжешь. А жить за ради Христа не смогу. В этом не изменилась. Да и ты гордый, подачек не принимаешь. Хотя, если хочешь, на прощанье… Она сделала разухабистый жест в сторону кровати. Храбро поймала оскорбленный мужской взгляд. – Прости. Боясь передумать, выскочила в коридор.

С затуманенными глазами вбежала по лестнице на второй этаж и едва не сбила Невельскую.

– Машенька! – перехватила ее та. – У нас тут всё кипит. Лицо престарелой кокетки озарилось восторгом. – Господи! Вот ведь судьба. А что я тебе всегда говорила? – затараторила Невельская. – Вот мне говорили, а я все равно говорила. Помнишь же?! Вот по моему и вышло! Я сразу по нему поняла, что это чистый, хороший мальчик. А еще говорят, случай слеп. Глупости какие! Провидение всегда благоволит влюбленным. Как же мы за тебя рады… Но почему плачешь? – наконец заметила она. Переменилась в лице. – Неужели отказался?

Маша замотала головкой.

– Я сама! – Ты? – Невельская недоумевающе потерла виски. – Но как же? Ведь столько рассказывала! – Не мучьте меня, Лидия Григорьевна! – Маша выдернула руку и убежала, оставив Невельскую в тягостном недоумении.

Глава 7. Белогвардейское гнездо

 
Мне казалось, что жизнь у меня впереди
будет светлой, простой и прямой,
но скрестились нечаянно наши пути,
и разверзлась земля подо мной.
 

Подполковник Гулько ехал на переднем сидении «Виллиса» рядом с водителем. Сзади расположились два бойца из комендантского взвода. Опустив лобовое стекло, Гулько отдавался потокам балтийского ветра, который хоть немного отвлекал его от невеселых мыслей.

Не с чего было веселиться начальнику Особого отдела корпуса. Совсем не такой виделась ему собственная будущность четыре года назад. Войну выпускник академии Гулько начинал в стратегической разведке. Готовил заброску агентов за линию фронта и с нетерпением ждал собственного задания. Всё, что происходило с ним в Москве, виделось лишь подступом к настоящему прорыву – собственному внедрению в армию противника. Только в тылу врага мостится основа для серьезной карьеры в разведуправлении. В том, что у него получится, Гулько не сомневался. Дерзкий, готовый при необходимости рискнуть, но и умеющий терпеливо выжидать, – эти качества должны были обеспечить ему успех. Долгожданный случай представился, когда немцы вышли в район Курского бассейна. По сведениям, полученным от партизан, во Льгове абвером была организована диверсионная школа. Перед Гулько поставили задачу, – под видом сына расстрелянного большевиками дворянина добровольно сдаться в плен, добиться доверия немцев, внедриться в школу, через подполье наладить связь с центром.

Все высоколобые планы посыпались сразу. Правда, внедрение прошло удачно, документы, почти подлинные, сомнения не вызвали, ретивость перебежчика встретила у немцев понимание. Так что ему охотно предоставили возможность мстить Советской власти в рядах полиции. А вот связи и рации Гулько лишился, даже не приступив к работе, – те немногие подпольщики, что оставались в городе, были выявлены гестапо в первые же месяцы. Но даже не это известие оказалось самым сокрушительным. Никакой диверсионной школы во Льгове отродясь не бывало. Кто-то из горе-подпольщиков с перепугу перепутал ее со школой ускоренного выпуска капралов. Перепутал и– сгинул. А крайним оказался Гулько. Потому что пути назад через линию фронта не было. Оставался единственный вариант – выяснить потихоньку место дислокации действующего в округе партизанского отряда и до прихода своих продолжить борьбу с фашистами в рядах партизан.

Но и здесь не повезло. Отряд обнаружили без него. Обнаружили и блокировали. Среди ночи подняли полицейских и вместе с карателями бросили в лес. Надо отдать должное партизанам, – загнанные в ловушку, они отбивались отчаянно. Так что уничтожение отряда далось большими жертвами. Среди особо отличившихся в бою был отмечен и новый полицейский. Ничего не поделаешь: репутацию ненавистника Советской власти приходилось доказывать на крови.

Перед началом Курской битвы Гулько перешел линию фронта. Сообщенные им сведения позволили советским войскам овладеть Льговом с минимальными потерями.

Однако в разведуправлении данный факт зачтен ему не был. Как бы ни оправдывался агент, главное для руководства заключалось в том, что задание осталось не выполненным. К тому же люди, засылавшие его, а значит, ответственные за результат операции, к моменту возвращения Гулько со своих должностей были сняты.

Это оказалось решающим. Гулько перевели в действующую армию, где он был чужим: без связей, без надежной поддержки. Всё приходилось начинать заново. И все-таки он не поддался унынию. Активно проявил себя в СМЕРШе, был замечен и назначен начальником особого отдела 108-го стрелкового корпуса.

Цену нового назначения Гулько понял сразу. О командире корпуса Полехине было известно, что он близок к Рокоссовскому, а значит, вхож в военную элиту. Стать незаменимым для такого человека – значит, получить новый шанс. И Гулько поставил на Полехина. Потому, в отличие от коллег– особистов, не конфликтовал со своенравным комкором. Напротив, не было поручения, которое начальник особого отдела не выполнил, не было намека, который бы не уловил. Случалось, даже серьезно рисковал, покрывая по просьбе Полехина проштрафившихся офицеров. И хоть в служебных отношениях командир корпуса сохранял с начальником особого отдела дистанцию, но во всех серьезных вопросах с мнением Гулько считался. О том, что Полехина планируют отозвать с повышением в Генштаб, Гулько узнал из своих источников еще до того, как войска Федюнинского захватили Померанию. Сегодня утром пришел официальный приказ. И – подкожная информация, что несколько человек Полехину разрешено забрать с собой в Москву. И когда два часа назад комкор вызвал Гулько к себе, подполковник явился ободренный, с блеском в глазах – служба в Генштабе дала бы новый импульс заглохшей карьере. Увы! Вместо Москвы начальнику особого отдела было предписано отправиться в 137-ой танковый батальон и на месте разобраться с проштрафившимся командиром.

А по дороге заехать в особняк, где разместилась разведрота, и помочь капитану Арташову в поисках угнанной в Германию невесты.

Гулько продолжал стоять. Полехин нахмурился:

– Что-то непонятно?

Гулько проглотил ком обиды.

– Слышал, что отбываете, Василий Трифонович, – намекающе произнес он.

– Да, в самом деле, – Полехин, спохватившись, протянул лапищу для прощания. – отныне будем служить порознь.

В этом брезгливом «служить порознь» невольно проступило истинное отношение армейского чистоплюя к ретивому службисту.

От генерала Гулько вышел бурый от ярости. Потому что в момент прощания ему был указан нынешний удел: разбираться с перепившими танкистами да разыскивать баб для генеральских любимчиков.

– Товарищ подполковник, – прервал размышления Гулько разбитной водитель. – Мы как: сначала едем арестовывать Гаврилова, а к Арташову на обратном пути? Я к тому, что разведчики где-то здесь разместились. Он мотнул головой на сосновую рощу, в глубине которой среди зелени алым пятном сочилась черепичная крыша. Встрепенувшийся Гулько разглядел впереди развилку, сделал знак притормозить. – Кто ж с арестованным по гостям разъезжает? Сперва загляну к Арташову, а потом уж за Гавриловым сгоняем, – он выбрался из машины. – Туда проехать можно, – водитель показал на колею. – Ждать здесь! – коротко приказал Гулько. – Проверю, как службу несут. Многие сейчас бдительность потеряли. Он углубился в кустарник. – Сегодня злей обычного, – не удержался один из конвоиров, доставая кисет. – Так есть с чего, – всезнающий водитель, не стесняясь, запустил лапу в чужую махорку, принялся крутить жирную самокрутку. – Ему опять рапорт о переводе зарубили. Сказали, чтоб в Германии дослуживал. А здесь после войны на чем отличишься? Ни тебе шпионов, ни диверсантов. Одна пьяная пальба да драки. Вот и бесится. Едва Гулько свернул на тропинку, ведущую к особняку, как столкнулся с сухопарым пожилым немцем в тирольке.

При виде советского подполковника фриц вместо того, чтоб испугаться, расцвел в доброжелательной улыбке.

– Wer bist du?[20]20
  Кто такой?


[Закрыть] – Гулько чуть отступил.

Старик успокоительно выставил руки.

– Не пугайтесь, господин подполковник, – на чистом русском ответил незнакомец. – Вы среди своих. Я и сам в некотором роде подполковник.

Он вытянулся шутливо, коротко кивнул:

– Честь имею представиться, капитан второго ранга Горевой!

– Второго ранга? – переспросил Гулько, приглядываясь к чудаковатому старичку.

– Так точно! – браво повторил старик. – Имел честь под командованием адмирала Эссена воевать на Балтийском флоте. И хоть волею судеб вот уж двадцать пять лет обретаюсь на чужбине, но Россия навсегда здесь! Он высокопарно ткнул себя сухим пальчиком в область сердца. – Должно быть, изволите разыскивать капитана Арташова? – Вы его знаете?

– Это наш гость. Если позволите, – провожу, – Горевой радушно указал рукой направление. – Как водится на Руси, друг нашего гостя – наш гость. – Ваш гость? – Гулько пригляделся. – А кто вы сами, черт возьми? – По-моему, я представился. В настоящее же время состою управляющим у баронессы Эссен. – Это что, жена того адмирала, у которого служил?

– Никак нет. Не жена, а вдова. И не адмирала, а его племянника. – Один хрен, белогвардейская сволочь! – определил Гулько. Благодушие сошло с Горевого. – Во-первых, белогвардейской, как вы изволили выразиться, сволочью адмирал Эссен быть не мог хотя бы потому, что скончался за два года до вашей революции. Он был просто знаменитым русским адмиралом. – Русский или белогвардейский – всё едино. Есть советский и – все остальные, – отчеканил Гулько, с нарастающей алчностью разглядывая Горевого. – Ну а сам? – Что сам?

– Сам-то не умер. Эва куда сиганул! – Гулько облизнулся в предвкушении удачи. – Где был в гражданскую? Ну!

Старик слегка смутился. Но то ли вранье претило, то ли не заметил надвигающейся опасности. Ответил честно.

– На Южном фронте.

– Короче, – деникинец! – сладко выдохнул Гулько. – И, конечно, удрал за границу, чтоб продолжить борьбу с советской властью?

Горевой поджал сухие губы: – Странный получается разговор. Мне действительно предлагали перебраться в Констанцу, где обосновалась крупная русская колония и где велась подготовка к возможному вторжению. Но я уже тогда понял бесперспективность военного противоборства с большевизмом и отказал барону Врангелю. Гулько ядовито хохотнул: – Врангелю, значит, отказал, а к Гитлеру поехал. Логично! Понял, за кем сила. Горевой нахмурился: – Хочу напомнить, что Гитлер пришел к власти спустя тринадцать лет после моего приезда в Германию. – Но ведь пришел! – ничуть не смутился Гулько. – Может, и с вашей помощью. А может, и теперь?..Ведь не сбежал от фашизма, как другие. А жить при режиме и не замазаться – так не бывает. Сам, случаем, в национал-социалистах не состоишь? Или хозяйка твоя? Горевой сдержал обиду. – Здесь перед вами побывал генерал Полехин. И баронесса уже имела случай сообщить, что мы занимаемся исключительно благотворительностью. Прежде помогали госпиталям (при этих словах глаза Гулько вспыхнули восторгом), а теперь содержим пансионат для сирот. Так вот генерал не только нас понял, но даже приказал оказать всяческое содействие. Так что можете себя не утруждать подозрениями. Напоминание о Полехине добавило Гулько свежей ненависти. – Я тоже окажу содействие, по своей линии, – плотоядно пообещал он. – По пунктам разберу, чтоб ничего не упустить. Когда, где, с кем. От кого бежал. К кому пристал. Чем помогал фашизму. Генералы, они народ широкий. Счет на армии. В мелочи вникать некогда. А нас страна специально отрядила, чтоб ни один фашистский недобиток не ушел от ответственности. Он предвкушающе зажмурился. Нетерпеливо ухватил Горевого за локоть, подтолкнул перед собой: – Пошли в гнездо! Горевой возмущенно остановился: – Извольте повежливей, господин подполковник. – Кончились господа! Товарищи вернулись, – Гулько зловеще захохотал.

– Товарищ капитан! Товарищ капитан! – донёсся через дверь взволнованный Сашкин голос.

– Ну, чего тебе? – Арташов, совершенно разбитый, бессмысленно уставился в потолок.

– Товарищ капитан! Там подполковник Гулько!

– Опоздал особист! Без него уж нашлась! – Арташов горько подмигнул собственному отражению в зеркале. Пробормотал. – А вышло, что и не нашлась. Хороша Маша, да не наша. Он поморщился от того, что Сашка принялся скрестись снаружи. – Ладно, скажи, иду!

– Товарищ капитан! – не отступался Сашка. – Там это… он хозяев наших вроде как арестовал!

– Что?! – тело Арташова будто пружиной выбросило из кресла.

– Удобное гнездышко! – Гулько вышагивал по гостиной, перекатывая шаг с пятки на носок, отчего паркет под сапогами постанывал, словно в испуге. И это доставляло ему удовольствие. Но истинное наслаждение он испытывал от страха, в который вогнал обитателей особняка.

Элиза Эссен, подавшись вперед в кресле, напряженно вслушивалась в звуки высокого, надрывного голоса. Невельская, прижав руки к груди, вглядывалась в мелькающего перед глазами человека, силясь понять причину столь громкого негодования. Горевой, затихший позади кресел, угрюмо глядел в затылок баронессы, как человек, единственный из всех догадавшийся о том, что последует дальше.

Даже Мухаметшин и Будник, по приказу Гулько застывшие возле двери с автоматами наперевес, выглядели ошарашенными.

– Вы же русские, черт бы вас побрал! – фальцетом выкрикнул Гулько. Сам заметил, что получилось чересчур надрывно. – Пусть онемеченные, но русские. Как же могли на такую подлость решиться, чтоб против собственной родины пойти? В то время как мы кровью истекали, вы тут у Гитлера под брюхом пристроились да выжидали, чтоб на чужом горбу вернуться! Да не просто выжидали, а пособничали да подднауськивали.

Баронесса, будто что-то наконец уяснив, пристукнула поручень кресла.

– Сударь! – прошипела она. – По какому собственно праву вы позволяете себе разговаривать в подобном тоне? Тем более – с женщинами!

Гулько, будто только и ждал возражений, оставив хождение, подбежал к баронессе, угрожающе склонился.

– Я тебе не сударь, курва курляндская! – передразнивая, прошипел он. – И ты для меня не женщина, а вражина. Думаешь, если когда-то к России примазалась, так заслужила снисхождение? А вот это видала?

Он с удовольствием свел пальцы в увесистую дулю.

Потрясенная Элиза Эссен, вжавшись в кресло, смотрела, как перед ней потряхивается рыжеволосая лапа с нечистыми ногтями.

Внезапно другая мужская рука обхватила запястье особиста и с силой толкнула его назад. Перед креслом баронессы, отгородив ее от Гулько, встал Горевой.

– Вот что, любезный! – жилистый шрам его быстро подергивался. Осознание, что виной случившемуся собственная болтливость, придало старому эмигранту решимости. – То, что вы не сударь, от вас за версту несет. Но если мы, по-вашему, преступники, то существует суд, до решения которого извольте обращаться с нами в соответствии с цивилизованными нормами.

Гулько, в первую секунду обескураженный отпором старика, пришел в себя.

– Суд тебе? Отродье белогвардейское! Вот тебе будет суд! – он хлопнул по кобуре пистолета. – В двадцатом успел драпануть, так теперь добьем!

Он угрожающе шагнул к Горевому, заставив старика попятиться и едва не сесть на колени баронессе. Удовлетворенный маленькой победой, повел пальцем вдоль кресел:

– Думали, Родине изменить – как чихнуть! Что ни напакасничай, всё с рук сойдет. А вот не сойдет! Не простит вас Родина. Кровавыми слезами умоетесь. – Вам удобно? – холодно поинтересовалась баронесса, и Горевой моментально отодвинулся. – Кажется, Серж, мы вам обязаны этому милому обществу. Я всегда вам пеняла на неразборчивость в знакомствах. Подавленный Горевой смолчал.

– А ты, Лидушка, как будто доказывала, что они за тридцать лет переменились, – горькая язвительность фон Эссен обратилась на Невельскую. – Schau dir mal diesen triumphierenden Flegel an! Erquicke dich am Anblick der Evolution![21]21
  Так взгляни на этого торжествующего хама! Насладись зрелищем эволюции


[Закрыть].

Невельская, обычно порывистая, пугливая, с какой-то отстраненностью перевела взор на Гулько.

– Насколько я поняла, вы собираетесь нас арестовать? – уточнила она.

– Догадливая, – съехидничал Гулько.

– Но вы забываете, что здесь, – начав говорить, Невельская, как и остальные, увидела входящего Арташова и закончила фразу, прибавив голосу, скорее уже для него, – содержатся восемнадцать девочек-калек. Что с ними станется?

– А это теперь не ваше собачье дело! – Гулько, проследив направление взглядов задержанных, повернулся к двери. – А, капитан!

– Здравия желаю! – Арташов цепким взглядом окинул гостиную.

– Дрыхнешь беспечно! – Гулько демонстративно оценил помятый вид вошедшего. – Посреди фашистского гнезда!

– Почему собственно фашистского? – Арташов выгадывал время, пытаясь сообразить, как вести себя дальше.

– Почему? – Гулько саркастически усмехнулся. – Это я у тебя должен спросить, почему до сих пор врагов народа не разоблачил? Вот этот благообразный дедок, к примеру, – ткнул он в Горевого, – другом твоим себя объявил. Отцов наших в гражданскую стрелял. А наверняка и вешал. А ты ему, выходит, дружок. Или не знаешь, что всё это бывшие буржуи да белогвардейцы, сбежавшие от советской власти? Арташов понимал подоплеку вопроса и цену своего ответа. Но взгляды троих задержанных с надеждой сошлись на нем.

– Знаю, – не стал отпираться Арташов.

– Тогда почему не доложил?! – Доложил. Лично командиру корпуса. Он, как и я, полагает, что советская власть со стариками не воюет.

– Ты дурочку не валяй и комкором не прикрывайся! – обрубил Гулько. – Или утверждаешь, что генерал Полехин, когда был здесь, знал, что перед ним фашистские пособники?

Гулько выжидательно прищурился. Арташов принялся покусывать губы.

– Так что? – не отступался особист.

Капитан вскинул глаза.

– Ни генерал, ни я ни о каких фашистских пособниках слыхом не слыхивали! – отчеканил он. – Есть просто старые люди, которые за собственные средства пытаются помочь сиротам… – Ловко! – подивился Гулько. – Что ловко? – Арташов нахмурился. – Да тебя тут вокруг пальца. Разведчик, твою мать! Разнюнился. Поддался на вражескую провокацию. Забыл про такое слово – бдительность. Глаза тебе сиротами застили! А сироты эти – обыкновенная «крыша» для таких дураков как ты. Под прикрытием которой они финансировали фашистов на войну против нашей родины! Арташов ошеломленно посмотрел на притихших хозяев. Горевой отвел взгляд. – Ты не на них, на меня гляди! – потребовал Гулько. – Они уж сами во всем признались. – Прекратите лгать! – в своей бесстрастной манере отчеканила Элиза Эссен. – Я вам говорила и повторяю: мы никогда ничем не помогали национал-социализму. Деньги жертвовались не на войну, а госпиталям! – Баронесса делала то же, что еще в пятнадцатом году в Петербурге, – помогала выхаживать раненых, – вмешалась Невельская. – Фашистских раненых! – уточнил Гулько, едва сдерживая ликование. – Которые после, вылечившись, шли убивать наших бойцов. Хоть теперь дошло, капитан? Перед тобой злобный классовый враг. Арташов отошел к окну, – больше ничего сделать он не мог. – Этих недобитков я немедленно увожу с собой, – подвел итог дискуссии Гулько.

– Что ж с сиротами будет?! – выкрикнула Невельская.

– Спохватилась! – огрызнулся Гулько. Но поскольку этого ответа ждал и Арташов, буркнул. – Раскидаем куда-нибудь ваших фашистских выблядков. Сейчас голова о главном болит!

Он, будто кот сметану, обласкал взглядом безучастных задержанных:

– А ну, белая кость, пошли! Даю десять минут на сборы. Но под моим приглядом!

Невельская поджала губы:

– Желаете понаблюдать, как женщины переодеваются?

– Придется по долгу службы. А так… не такое уж это удовольствие – пялиться на голых старух.

– Хам! – оскорбилась Невельская.

– А если б с удовольствием, так не был бы хамом?! – Гулько, в восторге от удачной остроты, расхохотался. Заметил, что Невельская запунцовела. – То-то…Все вы, бабы, одинаковы. Что прачки, что баронессы, – одна физиология. Ну, пошли живенько…Минутка дорога. Гулько и впрямь торопился: важно было лично доставить задержанных и как можно скорее доложить по инстанции о разоблачении законспирированного фашистско-белогвардейского гнезда. Опоздаешь – много появится желающих примазаться. – Это еще что за чучело? – поразился он. В гостиную, закутанная в платок, с корзиной в руках, ввалилась Глаша. Баронесса озадаченно нахмурилась: – Ты здесь зачем? – Собрала вот в дорогу, – Глаша показала на корзину. – Чай, далёко. В Сибирь. – Немедленно ступай к себе! – заклинающе процедила баронесса. Глаша насупилась: – Как это к себе? А то вы без меня в Сибири управитесь. Ведь как дитё малое. – Да, без няньки там никак! – Гулько расхохотался. – Тогда пошли со всеми, нянька! Поможешь барыне одеться. В последний, так сказать, путь. Узбек, за мной! Будешь сторожить. – Таджик я, товарища подполковник! – поправил Мухаметшин. – Один хрен, за мной.

Подгоняя задержанных, Гулько захлопал в ладоши. Теперь, когда ему открылся антисоветский заговор, сулящий перемены в карьере, он сделался почти благодушным. И даже игриво выдавил из гостиной замешкавшуюся Глашу. – Что ж ты, вурдалак, чисто, на убой гонишь? – послышался недовольный Глашин голос. Процессия протопала на второй этаж.

Едва Гулько скрылся, стоявшие доселе навытяжку Сашка и Будник расслабились.

– Да-а, – искательно глядя на Арташова, протянул Сашка. – Вон оно как бывает. Мы с ними по-людски. А выходит, – фашисты. Как, Петро?

Ответить Будник не успел, потому что в гостиную со стороны спален влетела Маша.

– Ты? – Арташов задохнулся. Сделал знак Буднику прикрыть дверь за ушедшими. – Немедленно уйди к себе.

– Ты должен помочь, – объявила Маша.

– О чем ты?! – Арташов неловко скосился на разведчиков. – Раз слышала, должна понять. Они! – он принялся чеканить слова, – да-ва-ли день-ги фа-ши-стам! На вой-ну против СССР!

– Да не на войну! Вот еще глупость, – Маша всплеснула руками. – На раненых же!

Ища поддержки, она посмотрела на Сашку и Будника. Оба отвели сумеречные взгляды.

– Пойми, дуреха! Неважно куда! – выкрикнул Арташов. – Главное– фашистам! И это пособничество! Это – приговор! Без вариантов. Всякий, кто сунется, – пойдет вслед за ними…

Будто вколачивая в нее эту мысль, он скрестил руки могильным крестом.

По упрямо поджатым Машиным губам он понял, что она разговор законченным не считает. Перебивая новый всплеск эмоций, поднял палец, прислушался.

– Гулько возвращается, – подтвердил Сашка.

– После договорим! Немедленно уходи к себе, – заторопился Арташов. – И чтоб до их отъезда не показывалась. Не хватало еще, чтоб он тобой занялся.

Но Маша, вроде, собравшаяся подчиниться, вдруг замерла.

– Да что ж тебя, на себе, что ли, волочь? – в отчаянии Арташов ухватил ее за талию, но с таким же успехом можно было бы передвинуть гипсовую статую, – закаменевшая Маша неотрывно следила за появившимся в проеме человеком.

– Капитан! Пошли кого-нибудь к развилке… – вошедший Гулько удивленно увидел подле Арташова молодую женщину с расширенными от ужаса глазами. Вгляделся, наполняясь недобрым предчувствием.

– Васёв! – простонала та.

Гулько взмок, – он узнал переводчицу из льговской комендатуры. Узнал и понял главное, – она не должна заговорить. Прежде, чем включилось сознание, рука сама потянулась к кобуре.