Текст книги "Дальгрен"

III
Дом топора

1

Начинать в подобном тоне нам несколько странно, однако такая новость, полагает ваш редактор, выделяется в нашей своеобычной истории как значительное событие ключевого толка. Эрнст Новик, виднейший англоязычный поэт родом из Океании, родился в Окленде в 1916 году. Отучившись в Англии, в двадцать один год (по его словам) он вернулся в Новую Зеландию и Австралию, где шесть лет преподавал, а затем вновь уехал в Европу – работать и путешествовать.

Мистер Новик трижды становился финалистом Нобелевской премии и, если ее получит, окажется в одном списке с другими выдающимися фигурами, совмещавшими дипломатию и изящную словесность, – Астуриасом, Сен-Жон Персом и Сеферисом[10]10
  Мигель Анхель Астуриас Росалес (1899–1974) – гватемальский поэт и романист, связанный с сюрреализмом, журналист и дипломат, предтеча магического реализма; Нобелевскую премию по литературе получил в 1967 г. за роман «Маисовые люди» (Hombres de maiz, 1949); в 1966–1970 гг. был послом Гватемалы во Франции. Сен-Жон Перс (Алексис Леже, 1887–1975) – французский поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе 1960 г.; работал во французском дипломатическом корпусе в Испании, Германии, Великобритании, Китае и т. д., в 1932–1940 гг. служил генеральным секретарем МИДа Франции. Йоргос Сеферис (Йоргос Сефериадес, 1900–1971) – греческий поэт и дипломат, сотрудник дипслужбы Греции, посол Греции в Великобритании (1957–1962); Нобелевскую премию получил в 1963 г.


[Закрыть]. Будучи гражданином сравнительно нейтральной страны, он находится в Соединенных Штатах по приглашению к участию в работе комитета по культуре Организации Объединенных Наций, который только что прервал свою работу.

Эрнст Новик – автор ряда рассказов и новелл, составивших сборник «Камни» («Винтедж пейпербэк», 387 с., $2,95), в том числе не раз публиковавшейся в антологиях повести «Памятник», страшной символической истории психологического и духовного распада ожесточившегося австралийского интеллектуала, который переезжает в растерзанный войной немецкий городок. Мистер Новик рассказал нам, что, хотя популярность его зиждется на этой тоненькой книжице пронзительной прозы (по оценке вашего редактора), ему самому она видится, по сути, экспериментом первых трех послевоенных лет, когда он пережил период разочарования в своем первом литературном поприще – поэзии. Так или иначе, популярность «Камней» и «Памятника» привлекла внимание публики к трем стихотворным сборникам, опубликованным в тридцатых и сороковых, а затем выпущенным под одной обложкой в «Собрании стихотворений 1950» (издано в Великобритании «Фейбер и Фейбер»). Напомним здесь тезис, неоднократно повторенный всевозможными критиками: многие литературные современники Новика подмечали отчаяние эпохи до, во время и после Войны, однако Новику как никому другому удалось пролить на него свет, во многом отчетливо выявивший корни нынешнего кризиса. Начав работать в двадцать с небольшим лет, к сегодняшнему дню Новик написал эссе – философских, литературно-критических и по случаю, – которых хватает на несколько томов. Все они отличаются ясностью и отвагой видения. В 1969 году он выпустил длинную поэму «Паломничество» – труд глубокомысленный, сюрреалистический, зачастую удивительно смешной и, невзирая на все свое поверхностное кощунство, глубоко религиозный. После выхода еще нескольких сборников эссе в 1975 году был издан «Риктус», сравнительно скромный сборник коротких стихотворений, написанных за тридцать с лишним лет после Войны.

Новик, тихий и чурающийся публичности эрудит, почти всю жизнь странствовал по Европе, Северной Африке и Востоку. Работы его изобилуют образами, позаимствованными у маори и многочисленных культур, которые он с характерной проницательностью наблюдал и исследовал.

Новик приехал в Беллону вчера утром и не знает, сколько планирует здесь пробыть. На наш вопрос он, скупо улыбнувшись, ответил: «Ну, неделю назад я сюда не собирался вообще. Но пожалуй, рад, что собрался».

Для нас весьма почетно, что человек, достигший таких высот в сфере английской словесности, предмет всемирного восхищения…

– Ты что делаешь? – пробубнила она, отпав от него.

– Читаю газету. – Локти сморщило травой. Он сполз с одеяла до самых бедер.

– Уже вышла? – Она подняла голову в дымке заспанных волос. – Что, уже так поздно?..

– Вчерашнюю.

Она уронила голову обратно.

– В этом беда с ночевками на воздухе. Никак не проспать дольше пяти утра.

– Я думаю, уже восемь. – Он разгладил смятый низ полосы.

– Про что, – открыла глаза и сощурилась, – ты читаешь?

– Новик. Поэт.

– А, точно.

– Я с ним встречался.

– Правда? – Она снова подняла голову и перевернулась, содрав одеяла с его ноги. – Когда?

– У Калкинза.

Она подобралась к нему поближе, горячим плечом к его плечу. Под заголовком «В ГОРОДЕ НОВИК!» – фотография худого седоволосого человека в темном костюме с узким галстуком: он сидел в кресле, скрестив ноги и с такой гримасой, будто ему слишком ярко светят в лицо.

– Ты его видел?

– Когда меня побили. Он вышел и мне помог. Из Новой Зеландии; мне и показалось, что у него какой-то акцент.

– Я говорю: Беллона – маленький городок. – Она поглядела на фотографию. – А почему тогда тебя не впустили?

– С ним еще кто-то был – вот он развонялся. Негр. Фенстер. По гражданским правам, что ли?

Она сморгнула:

– Ты и правда с кем только не встречаешься.

– С Фенстером лучше бы не встречался. – И он фыркнул.

– Я же рассказывала, у Калкинза там уикенд за городом. Только этот уикенд семь дней в неделю.

– А как он успевает в газету писать?

Она пожала плечами:

– Как-то успевает. Или поручает кому-то. – Она села и похлопала по одеялам. – А где моя рубашка?

Ему понравилось, как у нее трепещут груди.

– Вон туда зарылась. – Он посмотрел в газету, но читать не стал. – Интересно, а Джордж у него бывает?

– Не исключено. Он же давал интервью.

– Мммм.

Ланья снова упала на траву:

– Ч-черт. Не может быть, что позже пяти утра. Ну ты сам подумай.

– Восемь, – постановил он. – По ощущениям – полдевятого. – И проследил за ее взглядом в сгустившийся дым над листвой. Снова опустил глаза – а она уже улыбалась, хватала его голову, притягивала ее за уши, покачав, к себе. – Он засмеялся ей в кожу: – Кончай! Отпусти!

Она медленно прошипела:

– Ой, я бы сейчас, – перевела дыхание, когда его голова отстранилась, прошептала: – еще поспала… – и локтем закрыла лицо.

Он погрузился в бронзовые кудряшки у нее под мышкой и распустил веки, лишь услыхав невнятный лай.

Он в недоумении сел. Лай пронзал даль. Он поморгал и в яркой тьме под веками брызнула масляная пыль. Недоумение обернулось удивлением, и он встал.

Одеяла опали по ногам.

Он ступил на траву, нагишом в мареве.

Собака вдалеке запрыгала и свернула в расселину меж холмов. За собакой шагала женщина.

Изумление предчувствия запуталось в головокружительном изнеможении утра и внезапного подскока.

Цепь оставила красные отметины на исподе предплечий и на животе, где он на нее давил.

Он натянул штаны.

В рубахе, расстегнутой поверх драгоценных слезок, он направился вниз по склону. Разок оглянулся на Ланью. Она перекатилась на живот и уткнулась лицом в траву.

Он шагал за женщиной (рыжей из бара), удалившейся следом за Мюриэл.

Прежде чем женщина его увидела, успел застегнуть одну пуговицу на рубахе. Женщина развернулась на отсутствии каблуков и сказала:

– А, здрасте. Доброе утро.

Бусины вкруг ее шеи блистали густым столбом света.

– Привет. – Он поджал пальцы ног в траве, застеснявшись. – Я вчера видел вашу собаку в баре.

– Ах да. А я видела вас. Вы сегодня выглядите получше. Почистились. В парке ночевали?

– Ага.

В свечном свете она казалась здоровенной шлюхой, но дымчатый свет и коричневый костюм выпарили всю аляповатость из жестких рыжих волос, и теперь она походила на завуча начальной школы.

– Вы тут с собакой гуляете?

Завуча в аляповатом ожерелье.

– Каждый день, спозаранку… э-э, я сейчас уже к выходу.

– А. – И решил, что нерешительность ее – приглашение.

Они зашагали, а Мюриэл подбежала понюхать и пожевать ему руку.

– Ну-ка перестань, – велела женщина. – Будь умницей.

Мюриэл разок гавкнула и рысью пошла прочь.

– Как вас зовут? – спросил он.

– А! – повторила она. – Мадам Браун. Мюриэл вчера подходила вас облаять, да? Она ничего плохого не хотела.

– Ну да. Я так и понял.

– Вам бы только расческа не помешала, – нахмурилась она, – и полотенце, и тогда вы точно будете как новенький. – Она испустила этот свой пронзительный и поразительный смех. – Вон там есть общественный туалет – я постоянно вижу, как люди из коммуны ходят туда мыться. – И взглянула на него серьезно: – Вы же не из коммуны?

– Нет.

– Вам нужна работа?

– Чего?

– Вы хотя бы не волосатый, – сказала она. – По крайней мере, не очень. Я спрашиваю, нужна ли вам работа.

– Я ношу сандалии, – сказал он, – если вообще обуваюсь.

– Это не страшно. Да господи, мне все равно! Я думаю о тех, на кого вы будете работать.

– Что за работа?

– В основном прибираться – ну или, пожалуй, убирать. Вам интересно, да? Платят пять долларов в час, а нынче в Беллоне такое жалованье – не баран чихнул.

– Еще бы не интересно! – Он в удивлении сглотнул. – Где это?

Уже показались львы-близнецы. Мадам Браун заложила руки за спину. Мюриэл задела подол ее юбки. Цепочные и стеклянные излишества при таком свете не искрились.

– Это семья. Знаете, где «Апартаменты Лабри»? – И качанию его головы: – Вы здесь, видимо, недавно. Эта семья – милые, приличные люди. И очень мне помогли. У меня там раньше был кабинет. Поначалу, знаете ли, здесь была сумятица, кое-какой ущерб.

– Я кое-что слышал.

– Вандализма много. А теперь все несколько поуспокоилось, и они спрашивают, не знаю ли я какого юноши им в помощь. Насчет длинных волос не берите в голову. Только помойтесь слегка – хотя работа вряд ли очень чистая. Ричардсы – прекрасные люди. Просто им выпало много бед. Как и нам всем. Миссис Ричардс впечатлительная – ее огорчает… все, что странно. Мистер Ричардс, пожалуй, немножко чересчур ее оберегает. У них трое очень славных детей.

Он убрал волосы со лба.

– Вряд ли за ближайшие дни они сильно отрастут.

– Ну вот видите! Вы же всё понимаете!

– Хорошая работа?

– Ой, да. Безусловно. – Она остановилась подле львов, словно те обозначали некую важную границу. – «Апартаменты Лабри», на Тридцать шестой. Четырехсотый дом. Квартира семнадцать Е. Заходите в любой момент после обеда.

– Сегодня?

– Разумеется, сегодня. Если хотите работу.

– Конечно. – Его отпустило напряжение, прежде из-за вездесущести своей незримое. Он вспомнил хлеб в переулке: целлофан под фонарем мерцал ярче его или ее затуманенных побрякушек. – У вас там кабинет. Чем вы занимаетесь?

– Я психолог.

– А, – и не сощурился. – Я ходил к психологам. В смысле, я кое-что про это знаю.

– Правда? – Она, не наклонившись, коснулась львиной щеки. – Ну, я считаю, сейчас я психолог в отпуске. – Слегка над ним насмехаясь: – Консультирую только с десяти до полуночи, «У Тедди». Если то есть вы со мной выпьете. – Но насмехалась она по-дружески.

– Годится. Если срастется с работой.

– Сходите, как приведете себя в порядок. Тем, кто там будет, скажите, что миссис Браун… Мадам Браун – это прозвище, меня «У Тедди» так зовут, а я видела вас там и подумала, что вы, может, знаете меня так, – что вас прислала миссис Браун. Может, я тоже загляну. Но вас сразу приставят к работе.

– Пять долларов в час?

– Боюсь, подыскать надежных работников стало нелегко с тех пор, как мы во все это вляпались. – Она постаралась посмотреть прямо вверх под веки. – О да, люди, которым можно доверять, попадаются все реже и реже. – И на него в упор: – Вам интересно, почему я доверяю вам? Ну, я вас уже видела. И мы, знаете ли, уже дошли. Я начинаю подозревать, что дальше некуда. Просто некуда.

– Утренняя газета!

– Мюриэл! Мюриэл, ты как себя ведешь? А ну ко мне!

– Утренняя… эй, собака, приветик. Уймись, ну? Лежать!

– Мюриэл, сию секунду ко мне!

– Лежать! Вот так. Приветик, мадам Браун. А вот и ваша газета.

Хлопая бордовыми клешами, Фауст перешел дорогу. Мюриэл плясала вокруг него против часовой.

– Привет, старушка.

– Доброго вам утра, – сказала мадам Браун. – Что-то вы сегодня не рано, Жуакин.

– Одиннадцать тридцать по часам на церковном шпиле, – закудахтал он. – Приветик; приветик, молодой человек, – вручая одну газету, вручая другую.

Мадам Браун сунула свою под мышку, не разворачивая.

У него газета так и повисла в руке, а Фауст между тем, особо ни к кому не адресуясь, взвыл:

– Получите утреннюю газету! – и пошел по улице. – Пока, мадам. Доброго утра. Получите газету!

– Мадам Браун? – спросил он, не доверяя своей решимости.

Она смотрела газетчику вслед.

– Что это такое?

Она воззрилась на него вообще без ничего в глазах.

– У меня такие есть. – Он коснулся груди. – И у Жуакина тугая цепочка на шее.

– Не знаю. – Одной рукой она потрогала щеку, другой локоть; рукав из грубой ткани, похожей на мешковину. – Вообще-то, я не имею понятия. Мне они нравятся. По-моему, красиво. Я люблю, когда их много.

– А где вы их взяли? – спросил он, сознавая, что нарушает обычай, который так старательно описывал накануне Фауст. Ешкин кот, да ему до сих пор не по себе от ее пса и от того, как ее преображают дым и свечи.

– Мне подарила моя подружка. – Лицо у нее… да, как будто старается не показать, что оскорблена.

Он попереминался, слегка согнул колени, расправил пальцы на ногах, кивнул.

– Перед уходом из города. Ушла от меня, ушла из города. И отдала мне. Понимаете?

Он спросил. И ему полегчало оттого, что насилие свершилось, он качнул рукой от плеча… собственный смех застал его врасплох, вырвался и разросся.

А еще он услышал ее внезапный душераздирающий взвыв. Прижав кулак к груди, она тоже смеялась:

– О да! – щурясь. – Вот прямо так! Прямо так. Я в жизни так не удивлялась! Ой, это было занятно – не странно, хотя и странно, конечно, тоже. Тогда все было странно. Но это было смешно – ха-ха. Ха-ха-ха-хааааа. – Она стряхнула с себя этот звук. – Она, – почти успокоившись, – принесла их мне в темноте. Люди в коридорах орут, ни одна лампочка не горит. Только по краям жалюзи мигает и ужасно ревет снаружи… Ой, я перепугалась до смерти. А она принесла их в горстях, намотала мне на шею. И ее глаза… – Она опять засмеялась, но этот смех стер его улыбку напрочь. – Странно было. Намотала их мне на шею. И ушла. Вот. – Она опустила взгляд над аккордеоном шеи и продела пальцы в петли. – Я их ношу не снимая. – Аккордеон раздвинулся. – Что они означают? – Она ему поморгала. – Не знаю. Те, кто их носит, говорить о них не очень-то жаждут. Я – уж точно. – Она склонилась чуть ближе. – И вы тоже. Что ж, я готова это уважать. И вы ответьте тем же. – Тут она скрестила руки. – Но я вам кое-что скажу – особо никаких резонов, пожалуй, нет, но мне вроде бы помогает. Я доверяю людям, у которых они есть, чуточку больше, чем тем, у кого их нет. – Она пожала плечами. – Несусветная глупость, наверно. Но я потому и предложила вам работу.

– О как.

– Я подозреваю, у нас есть нечто общее.

– Что-то случилось, – сказал он, – когда мы их получили. Вот да: такое, про что мы не любим говорить.

– Или, может быть, просто так совпало, что мы носим одинаковые… – Она позвенела самой длинной цепью.

– Ага. – Он застегнул еще одну пуговицу. – Может быть.

– Итак. Я попозже проведаю вас у Ричардсов. Вы же придете?

Он кивнул:

– Четырехсотый, Тридцать шестая улица…

– Квартира семнадцать Е, – договорила она. – Очень хорошо. Мюриэл?

Собаку выщелкнуло из канавы.

– Мы пойдем.

– А. Ну хорошо. И спасибо.

– Всегда пожалуйста. Всегда пожалуйста. О чем речь.

Мадам Браун кивнула и зашагала по улице. Мюриэл нагнала ее, закружилась – на сей раз по часовой.

Он босиком пошел по траве, стреноженный ожиданием и смятением. В предвкушении работы напряг из тела вытек. У питьевого фонтанчика он пустил струю себе в глаза, а потом набрал в рот воды и, втягивая щеки, поболтал меж зацветших зубов. Предплечьем промокнул ручейки, поскреб ресницы шершавыми пальцами с жабу шириной, подобрал газету и, моргая влажными ресницами, направился на холм под деревья.

Ланья так и лежала на животе. Он сел на тускло-бурые складки. Из-под одеяла торчали ее ступни пальцами внутрь. Оливковое скрутилось вдоль впадины хребта и шевелилось от дыхания. Он коснулся ее морщинистой плюсны, сдвинул ладонь на гладкую пятку. Двумя пальцами провел по сухожилию. Основанием ладони спихивал одеяло с ее икры – медленно, мягко, до самого переплетения бледных вен у нее под коленкой. Ладонь легла на склон ее бедра.

Икры у нее были гладкие.

Торопливый сердечный стук замедлился.

У нее на икрах не было шрамов.

Он вздохнул, и на вздох откликнулся воздух в траве.

У нее на икрах не было царапины.

Когда он отнял ладонь, она сонно бормотнула и шевельнулась. И не проснулась. Он открыл сегодняшнюю газету и положил поверх вчерашней. Под датой – 17 июля 1969 года – был заголовок:

ТАИНСТВЕННЫЕ СЛУХИ!

ТАИНСТВЕННЫЕ СВЕТИЛА!

Ах, как желал бы ваш редактор сопроводить эту заметку иллюстрациями! Увы, мы всё проспали. Но по данным, которые удалось собрать, сегодня вскоре после полуночи – на сей момент поступило двадцать шесть версий этой истории, и противоречивость их вынуждает нас официально заявить, что редакция в сомнениях, – туман и дым, покрывавшие Беллону в последние месяцы, разогнал ветер на такой высоте, что на улицах его не почувствовали. Небо отчасти прояснилось, и, по словам свидетелей, стала видна полная – или почти полная – луна, а также месяц, лишь немногим меньше ее (или чуть больше)!

Взволнованные суждения, из которых мы составили наш репортаж, изобилуют нестыковками. Как то:

Полный шар – обычная луна, месяц – чужак. Месяц – настоящая луна, полная – самозванка. По утверждению одного молодого студента, за несколько минут присутствия этих поистине елизаветинских знамений он разглядел на полном диске меты, которые доказывали, что это определенно не наша луна.

Спустя два часа в редакцию пришел человек (пока единственный, кто якобы хоть отчасти успел посмотреть на феномен в телескоп – впрочем, маломощный) и заверил нас, что полный диск – определенно какая надо луна, а вот месяц липовый.

За шесть часов, миновавших с явления (пока мы это пишем, разгорается заря), объяснения, предложенные «Вестям», варьируются от настолько фантастическо-романных, что мы даже не станем притворяться, будто постигаем их прихотливую механику, до универсальных зарницы и метеозонда – традиционных разгадок НЛО.

В качестве типического я передаю вам комментарий нашего профессора Уэллмена, наблюдавшего из сада «Июль» в обществе нескольких гостей: «Одна была почти полная, с этим мы все согласны; другая определенно прибывала. Я указал составлявшим мне компанию полковнику, миссис Грин и Роксанне с Тоби, что выпуклость месяца указывала в противоположную сторону, нежели освещенная часть луны над ним. Луны сами себя не освещают – они освещаются солнцем. Даже если лун две, солнце может находиться лишь по одну сторону от них обеих; если обе – в любых фазах – видны в одной четверти неба, обе должны быть освещены с одной стороны, – а здесь мы наблюдали иное».

На что ваш редактор может лишь ответить, что любое «согласие», «уверенность» и «определенность» касательно этих лун вызывают серьезные сомнения – если мы не готовы к еще более нелепым спекуляциям касательно прочего космоса?..

Нет.

Мы этого не видели.

И точка зрения, которой вынуждена придерживаться редакция, такова: минувшей ночью в небе произошло нечто – в этом мы уверены. Но выдвигать рискованные гипотезы было бы абсурдно. Новоявленных лун не бывает. Пред лицом ночной истерии мы желали бы негромко отметить: что бы ни случилось, оно поддается истолкованию. Истолкованию поддается всё – впрочем, нельзя не признать, что непременных разъяснений это не гарантирует.

Странно и любопытно то, что все очевидцы пришли к единому мнению – которое посему надлежит разделить всем, кто очевидцем не был, – касательно имени нового светила в ночи: Джордж.

Что побудило к наречению, остается только гадать; и мы не одобряем того, о чем догадываемся. Так или иначе, к тому времени, когда мы получили первое сообщение, имя разлетелось по городу на смазанных гнетущими предчувствиями рельсах слухов. В заключение мы твердо можем заявить лишь об одном: вскоре после полуночи над Беллоной ненадолго воссияли Луна и нечто под названием Джордж, похожее на Луну до степени смешения.

2

– А что ты делаешь, – прошептала она сквозь листву, – теперь?

Он молча продолжил.

Она встала, сбрасывая одеяла, подошла коснуться его плеча, заглянула поверх.

– Это что, стих?

Он заворчал, два слова поменял местами, погрыз кутикулу на большом пальце, переписал как было.

– Э-э… – сказала она. – Ты что имел в виду – медицину или прорицания?

– Чего? – Он теснее сдвинул скрещенные ноги под тетрадью. – Прорицания.

– Аус-пиция.

– У того, кто здесь писал, в другом месте не так. – Он перелистнул к предыдущей записи на правой странице:

Слово запускает образы в полет, и в этих ауспициях мы прочитываем…

– А… у него тут правильно. – Страницей раньше, где писал сам, он вычеркивал и вычеркивал свой калякаграф, пока под чернильным бруском не стало угадываться слово в полтора раза длиннее.

– Ты это читал? – Она опустилась рядом на колени. – Как тебе?

– Хм?

– Ну… это кто-то странный написал.

Он на нее посмотрел:

– Я просто записываю сюда свое. У меня другой бумаги нет, а у него все листы с одной стороны чистые. – Сгорбился. – М-да. Он странный, – но ее гримасы не понял.

Не успел ответить на нее собственной, вопросительной, она сказала:

– А можно твое почитать?

Он ответил:

– Ладно, – поспешно: хотел проверить, каково ему будет.

– Ты уверен, что это ничего?

– Ага. Давай. Я все равно уже закончил.

Он протянул ей тетрадь. Сердце громко застучало; пересохший язык прилип к нёбу. Он пригляделся к своей тревоге. Маленькие страхи, подумал он, хотя бы забавны. А этот громаден настолько, что сотрясает все тело.

Щелкая ручкой, он смотрел, как она читает.

Травинки волос свешивались ей на лицо, как лепестки орхидеи, пока – «Ну хватит!» – не были отброшены.

Упали снова.

Он убрал ручку в карман рубахи, поднялся, побродил, сначала вниз по склону, потом вверх, посматривая на нее – нагая, стоит на коленях в листве и траве, из-под ягодиц морщинистыми подошвами вверх торчат ступни. Скажет, что все это глупости, решил он, – выкажет независимость. Или заохает, заахает, задифирамбит до смерти, полагая, что это их сблизит. Пальцы вновь цапнули ручку – он пощелкал ею, не вынимая из кармана, заметил, перестал, сглотнул и еще побродил. «Строки о том, как она читает строки о себе» – такой заголовок он обдумывал, но что будет под заголовком, понятия не имел; слишком сложно без бумаги, без ее бледно-розовых полей, ее бледно-голубой решетки.

Читала она долго.

Он дважды подходил, смотрел ей в макушку. И уходил.

– От этого…

Он обернулся.

– …мне… чудно́. – И лицо у нее было еще страннее.

– Что, – рискнул он, – это значит? – и проиграл: вышло то ли догматично, то ли панически.

– Иди сюда?..

– Ага. – Он присел рядом, рукой задев ее руку; волосами коснулся ее волос, нагнувшись. – Что?..

Нагнувшись вместе с ним, она пальцем подчеркнула одну строку.

– Вот тут, где у тебя слова в обратном порядке, не так, как здесь, – я думаю, если бы мне это просто описали, я бы сказала, что это не очень интересно. А когда читала – все четыре раза, – мороз по коже подирал. Но это, видимо, потому, что оно так хорошо подкрепляет суть. Спасибо. – Она закрыла тетрадь и отдала ему. Потом прибавила: – А что ты так удивляешься? Мне правда понравилось. Ну-ка: я… восторгаюсь мастерством и тронута… ладно, сутью. И это удивительно, потому что я не ожидала. – Она нахмурилась: – Вот честно, ты… ужасно таращишься, и я от этого страшно психую. – Но глаз не отвела.

– Тебе понравилось просто потому, что ты меня знаешь. – Это тоже чтобы проверить, каково ему будет.

– Может быть.

Он очень крепко сжал тетрадь и весь онемел.

– Я думаю, – она слегка отодвинулась, – тебе разницы нет, понравится другим или не понравится.

– Да. Но страшно, что не понравится.

– Мне вот понравилось. – Она хотела было продолжить, передумала. Это она что – плечами пожала? Наконец взглянула на него из-под свисающих лепестков. – Спасибо.

– Ага, – сказал он чуть ли не с облегчением. А затем, будто вдруг вспомнил: – Тебе спасибо!

Она смотрела на него, и ее смятение складывалось в какую-то другую гримасу.

– Спасибо, – повторил он как дурак, уже потея ладонями, прижавшими тетрадь к джинсовому бедру. – Спасибо.

Эта новая гримаса – понимание.

Руки его крабами проползли друг по другу, обхватили его и обняли за плечи. Колени вздернулись (тетрадь упала между ними) и пихнули в локти. Внезапный прилив… это что, удовольствие?

– Я нашел работу! – Его тело распалось: разбросав руки-ноги, он хлопнулся на спину. – Эй, я работу нашел!

– А?

– Пока ты спала. – Удовольствие потекло в кисти и ступни. – Эта вчерашняя женщина из бара – она приходила с собакой и дала мне работу.

– Мадам Браун? Ничего себе. Что за работа? – Она перекатилась на живот, поближе к нему.

– Какая-то семья. Фамилия Ричардс. – Он заерзал, потому что в ягодицы впилась цепочка. Или тетрадная пружинка? – Выносить всякий мусор.

– Мусора, конечно, – она выдернула тетрадь у него из-под бедра, – в Беллоне хватает, есть что выносить. – Положила тетрадь за его головой, подбородком оперлась на руки. – Жемчужина, – задумчиво сказала она. – Кэтрин Мэнсфилд в письме Марри сравнивала Сан-Франциско с жизнью внутри жемчужины[11]11
  Кэтрин Мэнсфилд (Кэтлин Мэнсфилд Марри, 1888–1923) – новозеландская писательница-модернистка; Джон Миддлтон Марри (1889–1957) – английский писатель, критик и публицист, ее муж; имеется в виду письмо Мэнсфилд к Марри от 13 октября 1919 г.


[Закрыть]. Из-за тумана. – Небо над листвой темно сияло. – Видишь. – Уронила голову набок. – Я тоже начитанная.

– Я, по-моему, – набычился он, – никогда не слышал про Кэтрин?..

– Мэнсфилд. – Она подняла голову. – А у тебя там разве не аллюзия на это стихотворение Малларме… – Она насупилась, глядя в траву, побарабанила пальцами. – Ой, как же там было…

Он смотрел, как она выуживает воспоминание, и дивился процессу.

– Cantique de Saint Jean![12]12
  Cantique de Saint Jean («Гимн Иоканана», фр., рус. перев. Р. Дубровкина) – стихотворение французского поэта-символиста Стефана Малларме (1842–1898), вошедшее в его поэму «Иродиада» (Hérodiade, 1914).


[Закрыть] А это ты нарочно?

– Малларме я что-то читал… – Он сдвинул брови. – Но только в этих португальских переводах editora Civilizaçáo…[13]13
  Издательство «Цивилизация» (португ.).


[Закрыть] Нет, по-моему, я не нарочно…

– Португальский. – Она снова положила голову на руки. – Ну естественно. – А затем сказала: – И правда как в жемчужине. В Беллоне. Хотя тут сплошной дым, а никакой не туман.

Он сказал:

– Пять долларов в час.

Она сказала:

– Хм?

– Мне заплатят. За работу.

– Зачем тебе пять долларов в час? – спросила она вполне серьезно.

И это было так глупо, что он решил не оскорблять ее ответом.

– Апартаменты «Лабри», – продолжал он. – Четырехсотый дом, Тридцать шестая улица, квартира семнадцать Е. Я иду во второй половине дня. – Он посмотрел на нее. – А когда вернусь, можем опять встретиться… например, в баре?

Несколько секунд она на него глядела.

– Ты хочешь встретиться опять, вот как. – И улыбнулась: – Это хорошо.

– Я вот думаю – не рано еще идти?

– Займись со мной любовью разок, пока не ушел.

Он сморщил лицо, потянулся:

– Не, я с тобой занимался любовью последние два раза. – Весь расслабился, покосился на нее. – Теперь ты со мной.

Ее хмурость рассеялась, и, смеясь, она легла ему на грудь.

Он коснулся ее лица.

Тогда хмурость вернулась.

– Ты помылся! – Удивилась, похоже.

Он склонил голову набок, посмотрел снизу вверх:

– Да не особо. Лицо и руки. В сортире водой поплескал. Ты против?

– Нет. Я сама моюсь очень тщательно, дважды – а иногда и трижды в день. Просто удивилась.

Он прошелся пальцами по ее верхней губе, вдоль носа, по щеке – на троллей похожи, подумал он, за ними наблюдая.

Ее зеленые глаза моргнули.

– Ну, – сказал он, – не то чтобы я на весь мир был славен такой привычкой. Не переживай.

Она потянулась ртом к его губам, словно забыла, каков он на вкус, и захотела вспомнить. Их языки заглушали все звуки, кроме дыхания, когда они в… пятый раз? В пятый раз друг друга любили.

* * *

В правой двери стекло уцелело.

Он открыл левую: паутина теней скользнула по полу, который он поначалу принял за голубой мрамор с золотистыми прожилками. Босая нога нащупала пластик. А на вид – камень…

Стена покрыта плетеной оранжевой соломой – нет, основание ладони отчиталось, что и это пластик.

В тридцати футах от стены, посреди вестибюля – лампы, в конце концов догадался он, – висела дюжина серых шаров, все на разной высоте, похожие на яйца динозавров.

Из бывшего, очевидно, бассейна с голубым каменным крошевом торчала худая и уродливая железная скульптура. Проходя мимо, он сообразил, что это вовсе не скульптура, а молодое мертвое деревце.

Он ссутулился, ускорил шаг.

Крытая «соломой» перегородка, вероятно, прячет почтовые ящики. Он из любопытства ее обогнул.

Металлические дверцы покорежены и зияют – словно три ряда вдруг повернутых вертикально (мысль явилась мгновенно и тем напугала) разоренных могил. Замки болтаются на винтиках или вообще отсутствуют. Он прошел вдоль ящиков, временами останавливаясь и читая изуродованные таблички с остатками Смита, Франклина, Хауарда…

Третий с конца одинокий ящик в третьем ряду то ли починили, то ли не взламывали. «Ричардс, 17-Е» – сообщали белые буквы в черном окошечке. За решеткой – косой край красно-бело-синего конверта авиапочты.

Он дошел до конца перегородки и зашагал по вестибюлю.

Дверь одного лифта приоткрывалась в пустую шахту, и оттуда приплывал шелест ветра. Дверь выкрасили под дерево, но вмятина не выше колена обнаруживала черный металл. Он присел, пощупал край этой впадины, и тут что-то щелкнуло: раздвинулись двери второго лифта.

Он встал, попятился.

Во втором лифте не горел свет.

Тогда дверь в пустую шахту, словно из сочувствия, тоже открылась до конца.

Удерживая воздух в легких, а тетрадь под мышкой, он шагнул в кабину.

«17» подсветило кончик пальца оранжевым. Дверь закрылась. Кроме номера этажа – ни огонька. Он поехал вверх. Не сказать, что страшно: вся эмоция – в пересыщенном растворе. Но кристаллизацию фантастических фигур, понимал он, слушая свое поверхностное дыхание, может вызвать что угодно.

«17» погасло; открылся полумрак.

Квартирная дверь в одном конце бежевого коридора стояла нараспашку; оттуда дымило серым светом. В другом горела минимум одна лампочка в шаре плафона.

Приближаясь к шару, он миновал 17-В, 17-Г, 17-Д.

После третьего звонка (а между ними – с минуту) он решил уходить: и направился вниз по лестнице, потому что в лифте было черным-черно и слишком жутко.

– Да?.. Это кто?..

– Меня прислала мадам… миссис Браун.

– А. – Зазвенело всякое. Скрежетнула дверь на двухдюймовой цепочке. Поверх звеньев на него воззрилась женщина сильно, пожалуй, под пятьдесят, с затененными волосами и бледными глазами. – Это вы молодой человек, которого она обещала прислать помочь?

– Ага.

– А, – повторила она. – А, – закрыла дверь и открыла, сняв цепочку. – А.

Он шагнул в квартиру на зеленый ковер. Женщина, отступив, смерила его взглядом; ему уже стало неловко, и неопрятно, и нервно.

– Эдна объяснила, что нам нужно?

– Прибраться, – ответил он. – Вынести что-то?

– И перенести…

Два раза постучали, и в громкий смех двоих мужчин влился женский смех.

Они оба посмотрели на акриловый ковер.

– …в квартиру выше, – сказала она. – Полы, стены в этих домах такие тонкие. Все слышно. Всё. – Она завела глаза вверх, и он подумал: почему она дергается… это она из-за меня дергается? Она сказала: – Помогите нам освободить квартиру наверху. На девятнадцатом этаже, в другом конце коридора. Там есть балкон. Мы подумали, будет мило. Здесь у нас балкона нет.