Текст книги "Дальгрен"

2

Не сказать, что у меня нет прошлого. Просто оно бесконечно дробится об ужасную и отчетливую эфемерность настоящего. В долгой стране, иссеченной дождем, как-то не с чего и начать. На бегу и на ходу по выбитым колеям проще не думать о том, что она сделала (что сделано с ней, сделано с ней, сделано), лучше уразуметь издали. И не столь было бы ужасно, если б на икре не осталось (приглядись я, увидел бы цепочку крошечных ранок, а между ними мгновения плоти; так я делал и сам, задев розу в саду) этой царапины.

Асфальт выплеснул его на обочину шоссе. Ломаные асфальтовые кромки стесывали картинки с глаз. Рев, что мчался к нему, донесся, лишь когда миновал. Он глянул через плечо; красные задние глаза грузовика ввалились и слились. Он шагал еще час и больше машин не видел.

«Мэк» с двойным прицепом рыгнул в двадцати футах позади, обмяк до полной остановки в двадцати футах впереди. А он даже не стопил. Кинулся к открытой кабине, втащил себя наверх, хлопнул дверцей. Шофер, высокий, блондинистый и прыщавый, посмотрел без тени мысли, отпустил сцепление.

Он хотел поблагодарить, но закашлялся. Может, шоферу охота с кем-нибудь потрепаться? Зачем еще подбирать человека, просто идущего по дороге?

Трепаться неохота. Но что-то сказать надо.

– Что везете?

– Артишоки.

Приближающиеся огни высветили шоферу лицо, оспину за оспиной.

Они дальше заколтыхались по шоссе.

Больше в голову ничего не приходило, вот разве что: я, понимаете, только что любил одну женщину, и вы ни за что не угадаете… Нет, история про Дафну не прокатит…

Поговорить хотелось ему! Шофера вполне устраивали фатические благодарности и болтовня. Западная независимость? Он немало помотался стопом по этим краям и считал, что тут сплошь маниакальный ужас.

Он запрокинул голову. Поговорить охота, а сказать нечего.

Страх унялся, и лукавство страха лепило архитектуру улыбки, с которой боролись губы.

Спустя двадцать минут он увидел вереницу шоссейных огней и подался вперед – посмотреть на съезд. Глянул на шофера – тот как раз отводил взгляд. Захрипели тормоза, и кабина рывками замедлилась.

Машина остановилась. Шофер пососал рябые щеки, повернулся – во взгляде по-прежнему ничего.

Он кивнул, как бы улыбнулся, нащупал ручку, спрыгнул на дорогу; дверца стукнула, и грузовик тронулся, пока он еще готовил благодарность; пришлось уворачиваться от угла прицепа.

Грузовик с грохотом свернул с шоссе.

Мы произнесли всего по одной реплике.

Как странно, что этот ритуальный диалог исчерпал общение. (И это – ужас?) Что за удивительные и увлекательные ритуалы мы нынче практикуем? (Он стоял на обочине и смеялся.) Что за вращение и натяжение во рту побуждает смеяться в этой ветреной, ветреной, ветреной…

Здесь сплелись узлом эстакада и тоннель. Он шагал… гордо? Да, гордо, вдоль низкого парапета.

За водой замигал город.

Полумилей ниже огонь с набережной швырялся дымом в небеса и отражениями в реку. А здесь ни одна машина не съехала с моста. Ни одна не заехала на мост.

Вот будка контролера – как и вся шеренга будок, она темна. Он зашел: фасадное стекло разбито, табурет перевернут, в кассе нет ящика – треть клавиш заклинило, кое-какие погнуты. У некоторых недоставало головок. Разбиты булавой, молотком, кулаком? Он провел по клавишам пальцами, послушал щелчки, затем шагнул со сбрызнутого стеклом резинового коврика через порог и на мостовую.

На пешеходные мостки вела железная лесенка. Но машин не было, так что он пересек две пустые полосы – там, где черный асфальт отполировали покрышки, блестела армирующая сетка, – и захромал по прерывистой разделительной, нога в сандалии по одну сторону, босая – по другую. Мимо проплывали балки, слева и справа. Впереди над бледным перевернутым отражением своих пожаров скорчился горящий город.

Он глядел на взъерошенную ветром рубчатую ночную воду и принюхивался – пахнет ли гарью. Ветер раздвинул волосы на загривке; дым уползал с реки.

– Эй, ты!

Он поднял глаза на нежданный фонарик:

– Чего?..

С мостков темноту пронзил еще фонарик и еще.

– В Беллону идешь?

– Ну да.

Щурясь, он выдавил улыбку. Один, потом другой огонек сдвинулись на несколько шагов, остановились. Он сказал:

– А вы… уходите?

– Ага. Там, знаешь ли, закрыто.

Он кивнул:

– Но я не видел ни солдат, ни полиции, ничего такого. Доехал стопом.

– И как улов?

– На последних двадцати милях попалось только два грузовика. Второй подвез.

– А отсюда?

Он пожал плечами:

– Я думаю, девчонкам-то несложно будет. Если кто проедет, наверняка вас подберет. Куда направляетесь?

– Мы вдвоем хотим в Нью-Йорк. Джуди хочет в Сан-Франциско.

– Мне бы хоть куда-нибудь, – слетело вниз нытье. – У меня температура! Мне в постели надо лежать. Я три дня и лежала.

– Путь неблизкий, – сказал он. – В оба конца.

– А Сан-Франциско цел?..

– …А Нью-Йорк?

– Да. – Он вгляделся во тьму позади фонариков. – О том, что тут творится, даже в газетах уже не пишут.

– Но как же! А телевизор? А радио?..

– Дура, это все тут не работает. Откуда им узнать?

– Но… ой, ну ни фига себе!..

– Чем ближе сюда, тем меньше народу, – сказал он. – И те, что попадаются… чуднее. А в городе как?

Одна рассмеялась.

Другая сказала:

– Довольно сурово.

Та, что заговорила первой, прибавила:

– Но ты прав, девчонкам полегче.

Рассмеялись все три.

И он тоже.

– Расскажете что-нибудь? В смысле – что-нибудь полезное? Раз уж я туда иду?

– Ага. Пришли какие-то мужики, расстреляли дом, где мы жили, разнесли все в щепу, выкурили нас.

– Она скульптуру варила, – пояснило нытье. – Большую такую. Льва. Из металлолома. Очень красивая! Но пришлось ее бросить.

– Ты подумай, – сказал он. – Вот так, значит, дела обстоят?

Одинокий, краткий, резкий смешок.

– Да уж. Нам очень легко.

– Расскажешь ему про Калкинза? И про скорпионов?

– Сам узнает. – Опять смешок. – Да и что тут скажешь?

– Оружие с собой хочешь?

Тут он опять испугался:

– А надо?

Но они говорили между собой:

– Ты ему отдашь?

– А чего нет? Я ее больше не хочу.

– Ну как угодно. Она ж твоя.

Проскрежетал металл по цепи, а одна между тем спросила:

– Ты откуда?

Фонарики отвернулись, переодев всех в призраков. На краткий миг одну, у перил, осветило, и стало видно, что она очень юна, очень черна и очень беременна.

– С юга.

– А говоришь не как на юге, – сказала та, что говорила ровно так.

– Сам-то не с юга. Но только что из Мексики.

– Ой, правда? – Это беременная. – А где был? Я знаю Мексику.

Обмен названиями полудюжины городов завершился разочарованным молчанием.

– Держи оружие.

Фонарики проследили за проблеском в воздухе, за лязгом на армированном асфальте.

Лучи тыкались в землю (а не ему в глаза), и теперь он разглядел на мостках полдюжины женщин.

– А это… – В устье моста загудел двигатель; но он посмотрел и не увидел фар. На каком-то съезде гул смолк. – Что?

– Как это называют?

– Орхидея.

– Да, точно. Вот это что.

Он подошел, в перекрестье трех лучей присел на корточки.

– Ее носят на запястье. Лезвиями вперед. Как браслет.

На регулируемом металлическом браслете резкими дугами изгибались семь ножей, от восьми до двенадцати дюймов. Все заточены. Внутри сбруя, цепочки и кожа, чтоб ножи прочно держались на пальцах.

Он все это подобрал.

– Надевай.

– Ты правша или левша?

– Амбидекстр… – Что в его случае означало «безрукий». Он повертел «цветок» в руках. – Но пишу левой. Обычно.

– А.

Он приладил браслет на запястье, защелкнул.

– А если такое в набитом автобусе надеть? Поранишь ведь кого-нибудь. – И уловил, что остро́ту не оценили. Сжал кулак в лепестках ножей, медленно разжал и в обрамлении гнутой стали ороговелыми кончиками двух пальцев потер подушечку большого.

– В Беллоне с автобусами не очень.

А в мыслях: грозные блестящие лепестки изогнулись вкруг узловатого полусгнившего корня.

– Уродина, – сказал он не этим на мостках, а прибамбасу. – Надеюсь, ты мне не пригодишься.

– Я тоже надеюсь, – сказала одна сверху. – Отдашь кому-нибудь, когда уйдешь.

– Ну да. – Он поднялся. – Так и сделаю.

– Если он уйдет, – сказала другая, вновь испустив смешок.

– Ну что, нам бы двинуть отсюда уже.

– Я слышала машину. И так ждать придется сто лет. Можно и двинуть.

Южная:

– Он же сказал, что вряд ли кто подвезет.

– Да ладно, пошли. Эй, пока!

– Пока. – Их лучи метнулись прочь. – И спасибо.

Артишоки? Но он не вспомнил, откуда взялось это слово – почему так ясно звенит.

На прощание он помахал им орхидеей.

Речное мерцание меж подкосов моста обрисовало силуэт корявой руки в клетке ножей. Глядя, как девушки уходят, он пережил смутнейший трепет желания. У них горел всего один фонарик. Потом кто-то его заслонил. Они остались шагами по металлическим плитам; донесшимися обрывками смеха; шорохами…

Он пошел дальше, держа руку на отлете.

Этот иссушенный вечер сдабривает ночь воспоминаниями о дожде. О существовании этого города подозревают очень немногие. Как будто не только СМИ, но сами законы перспективы перекроили знание и восприятие, дабы обходить город стороной. По слухам, здесь почти нет электричества. Ни телекамер, ни репортажей с места событий; здешняя катастрофа тускла, а посему, ты подумай, скучна электрической нации! Это город внутренних дисгармоний и зрительных дисторсий.

3

За устьем моста асфальт осыпался.

Один живой уличный фонарь освещал пять мертвых – у двух разбиты плафоны. Карабкаясь по десятифутовому косому шмату асфальта, что разок дернулся под ногами и заворчал, точно живой, он видел, как за кромку катятся камешки, слышал, как они звякают по беглым трубам, а потом плещут где-то в темноте… Он вспомнил пещеру и перепрыгнул туда, где попрочнее, где трещины скрепляла колючая трава.

Во всех домах поблизости – ни огонька; но дальше по улицам у реки, за дымными пеленами – это что, огонь? Он уже привык к запаху, и пришлось втянуть воздух поглубже – лишь тогда заметил. Небо мглисто. Дома вонзались во мглу и исчезали.

Свет?

Перед четырехфутовым проулком он озирался десять минут – потому только, что там горел фонарь. Через дорогу разглядел бетонные ступени, грузовой подъезд под навесом, двери. На углу перевернулся грузовик. Чуть поближе три автомобиля – окна подведены битым стеклом – грузно осели на перекошенных ступицах, будто чудесным образом ослепшие лягушки.

Босая нога вся в мозолях – ни гравий, ни стекло не страшны. Но пепел пробирался под ступню и на подошву сохранной сандалии, натирал, как мельчайший песок, вползал глубже и замешивал ил на поте. Пятка стерта почти до крови.

У калитки в конце проулка – груда пустых банок, кипа газет, еще перетянутая проволокой, кирпичи, составленные в очаг, а над очагом уложены трубы. Рядом армейская миска с запекшейся мертвой плесенью. Он двинул ногой, и что-то зашуршало.

Он наклонился. Лепесток орхидеи за что-то зацепился; он подобрал пакет с… хлебом? Зев обертки плотно закручен. Вернувшись под фонарь, балансируя пакетом на пальцах меж ножей, он развернул целлофан.

Идея поесть любопытна.

Идея поспать любопытна.

Но это любопытство парализовало.

В уголке первого ломтя – головка гвоздя с десятицентовик, поплывшая зеленью; и на втором ломте зелень, и на третьем. Гвоздь, подумал он, пробил буханку. Верхний ломоть с одной стороны зачерствел. А в остальном нормальный хлеб – только прошитый зеленой прожилкой; и на ней всего-навсего пенициллин. Можно объесть по бокам.

Я не голоден.

Он сложил ломти обратно, свернул целлофан, отнес назад и засунул за кипу газет.

Возвращаясь к фонарю, сандалией отфутболил банку, и ее лязг обозначил тишину. Сквозь эту тишину он побрел дальше, высматривая в небе хоть намек на мутную луну…

Звон битого стекла оттянул взгляд к улице.

Он боялся, он был заинтригован; однако страх был неотступен – уже притупленная, ленивая эмоция; а вот интрига живая.

Он перебежал к ближайшей стене, двинулся вдоль нее, в голове прокручивая все возможные ужасы. Миновал подъезд, отметил, что туда можно нырнуть, и дошел до угла. Теперь голоса. И опять стекло.

Он выглянул.

Из разбитой витрины к двоим, которые ждали, выпрыгнули еще трое. Следом за ними на тротуар с лаем выскочила собака. Один захотел залезть назад; залез. Двое зашагали прочь.

Собака покружила, свернула к нему…

Он попятился, свободной рукой скребя по кирпичной стене.

Собака припала к земле, затанцевала в десяти футах от него – гав, гав, снова гав.

По собачьему языку и зубам размазался тусклый свет. Собачьи глаза (он с усилием сглотнул) мерцали красным – ни белков, ни зрачков, гладкие, как кровавое стекло.

Из витрины опять вылез человек. Еще кто-то обернулся и крикнул: «Мюриэл!» (Может быть, женщина.) Собака развернулась и кинулась на оклик.

Другой фонарь, через несколько кварталов, на миг очертил их силуэты.

Он шагнул прочь от стены, и его дыхание распустило тишину, потрясло, точно кто-то произнес его… имя? В раздумьях он перешел через дорогу к грузовому подъезду. На направляющей под навесом тихонько покачивались четырех– и шестифутовые мясницкие крюки – хотя не было ни ветерка. Вообще-то, рассудил он, мощный должен быть ветерок, чтоб их раскачать…

– Эй!

Руки, свободная и цветущая, рывком закрыли ему лицо. Он развернулся на полусогнутых.

– Эй, ты, там!

Ссутулившись, он задрал голову.

В вышине над восьмиэтажным домом клубился дым.

– Ты это чего, а?

Он опустил руки.

Голос скрежетал сипло, почти пьяно.

Он крикнул:

– Ничего, – и пожалел, что сердце никак не успокоится. – Гуляю просто.

За дымными шалями кто-то выступил к карнизу.

– Какие планы на вечер?

– Да никаких, говорю же. – Он перевел дух. – Я только что пришел, по мосту. С полчаса назад.

– Где орхидею взял?

– Чего? – Он снова поднял руку. Фонарь капнул светом на лезвие. – Эту?

– Ну.

– Какие-то женщины подарили. Когда мост переходил.

– Я видел, как ты из-за угла на шум выглядывал. Я отсюда не рассмотрел – это кто был? Скорпионы?

– Чего?

– Скорпионы были, говорю?

– По-моему, какие-то люди в магаз вломились. У них еще собака была.

Пауза – и заскрежетал смех.

– Ты и впрямь тут недавно, шкет?..

– Я… – и сообразил, что повторяется, – только пришел.

– Хочешь один осмотреться? Или составить тебе компанию?

Ничего себе глаза у мужика, подумал он.

– Составить компанию… наверно.

– Сейчас спущусь.

Как фигура исчезла, он не разглядел – слишком дымно. А несколько минут понаблюдав за несколькими подъездами, решил, что мужик передумал.

– Вот и я. – Из того, где он собирался прятаться. – Люфер меня зовут. Тэк Люфер. Знаешь, что это значит – «Люфер»? Рыжий Волк. Или Огненный.

– Или Железный. – Он сощурился. – Здрасте.

– Железный Волк? Ну-у, да… – Человек неясно нарисовался на верхней ступеньке. – Что-то я не знаю – мне, пожалуй, не нравится. Рыжий Волк. Это мое любимое. – Человек он был очень крупный.

Спустился еще на две ступени; рабочие сапоги стучали по дереву – точно кто-то мешки с песком ронял. Мятые черные джинсы наполовину заправлены в голенища. Потертая мотоциклетная куртка исчерчена шрамами молний. Золотистая щетина на подбородке и щеках цеплялась за уличный свет. Грудь и живот, голые меж распахнутых зубцов молнии, покрыты медными зарослями. Пальцы массивны, мохнаты…

– А тебя как зовут?

…но чисты и с аккуратным маникюром.

– Э-э… ну, скажем так: я не знаю. – Получилось смешно, и он рассмеялся. – Я не знаю.

Люфер остановился ступенькой выше тротуара и тоже засмеялся:

– Это как это?

Козырек кожаной кепки затенял ему пол-лица.

Он пожал плечами:

– Ну вот не знаю. Уже… довольно давно.

Люфер сошел на тротуар.

– Что ж, Тэку Люферу попадались тут люди с историями и почуднее. Ты псих, что ль, какой? Может, в дурдоме лежал?

– Да… – Видно было, что Люфер ожидал «нет».

Тэк склонил голову набок. Тень отползла, обнажив края негрошироких ноздрей над крайне европеоидным ртом. Подбородок – точно камни в стерне.

– Всего год. Лет шесть или семь назад.

Люфер пожал плечами:

– Я три месяца отсидел в крытке… лет шесть или семь назад. Но это мой предел. А ты, шкет, значит, безымянный? Сколько тебе – семнадцать? Восемнадцать? Нет, тебе, небось, все…

– Двадцать семь.

Голова Тэка склонилась к другому плечу. Свет плеснул на скулы.

– Нервное истощение, оно всегда так. Люди, у которых серьезный депресняк, знаешь? Которые спят целыми днями? Ну, по больничкам. Всегда выглядят на десять лет моложе.

Он кивнул.

– Значит, буду звать тебя Шкет. Сойдет за имя. Будешь… Наш Шкет, а?

Три дара, подумал он: доспехи, оружие, титул (как призмы, линзы, зеркала на цепочке).

– Пусть… – И внезапно уверился, что третий дар обойдется всего дороже. Откажись, предостерегло что-то. – Только я не шкет. Мне по-честному двадцать семь. Все думают, что я моложе, чем по правде. А у меня просто лицо детское. Даже седые волосы есть, если интересно…

– Слышь, Шкет… – средними пальцами Тэк подпихнул козырек повыше, – мы с тобой ровесники. – Глаза у него были большие, глубокие и голубые. Судя по волосам над ушами, не длиннее недельной бороды, под кепкой прятался жесткий ежик. – Хочешь тут чего конкретное поглядеть? Слыхал о чем-нибудь? Я люблю водить экскурсии. Что про нас снаружи-то слышно? Что люди говорят?

– Толком ничего.

– Предсказуемо. – Тэк отвел взгляд. – Ты ненароком сюда забрел или с целью?

– С целью.

– Молодец, Шкет! У человека должна быть цель. Пошли сюда. Эта улица, как свернет от реки, будет Бродвеем.

– А что тут смотреть?

Люфер заворчал, что сошло за смех.

– Зависит от того, какие зрелища на виду. – У него уже намечалось пузо, но рельеф под шерстью на животе был глубиной в мышцу. – Если нам очень повезет, может быть, – пепельная пола кожаной куртки покачнулась, когда Люфер обернулся, подмигнула над круглой медной пряжкой, скреплявшей двухдюймовый полицейский ремень, – мы вообще ни на что не наткнемся! Пошли.

И они пошли дальше.

– …шкет. Шкет…

– А? – переспросил Люфер.

– Имя примеряю.

– Сойдет?

– Не знаю.

Тэк рассмеялся:

– Я, Шкет, не настаиваю. Но оно, по-моему, твое.

В его собственной усмешке – опровержение пополам с дружелюбием.

Ответное ворчание Люфера эхом откликнулось на дружелюбие.

Они шагали под низкой завесой дыма.

Есть некая хрупкость в этом Железном Волке с лицом точно у курносой германской гориллы. Не речь и не манера – они не без грубости, – но то, как он их надевает: будто плоскость, где смыкаются речь с манерой, воспалена.

– Эй, Тэк?

– Ага?

– Ты давно здесь?

– Если скажешь, какой нынче день, я бы посчитал. Но я плюнул. Давненько. – После паузы Люфер спросил – голос странный, не такой задиристый: – Ты знаешь, какой сегодня день?

– Нет, я… – Эта странность напугала его. – Я не знаю. – Он потряс головой, а разум спешно ринулся прочь, сменил тему: – Ты чем занимаешься? В смысле, где работал?

Тэк фыркнул:

– Промышленное строительство.

– И работал здесь? До… всего?

– Поблизости. Миль двенадцать, в Хелмсфорде. Там раньше был завод, где консервировали арахисовое масло. Мы его переоборудовали под производство витамина С. А ты чем занят?.. Не, по тебе не скажешь, что у тебя работы выше крыши. – Люфер ухмыльнулся. – Да?

Он кивнул. Суждения по внешности утешительны, когда судья проницателен и дружелюбен. Ну и вообще, отпустило.

– Жил-то я в Хелмсфорде, – продолжал Люфер. – Но часто катался в город. Прежде Беллона была ничего себе городок. – Тэк глянул на какую-то дверь – слишком темно и не видно, открыта или закрыта. – Пожалуй, и до сих пор. Но однажды приехал – а тут вон чего.

Пожарная лестница над уличным фонарем, что пульсировал медленно, точно больное сердце, походила на горелые спички – некоторые еще теплились.

– Прямо как сейчас?

Их отражение нефтяной рябью скользнуло по витрине.

– Чуть меньше мест, куда добрался огонь; чуть больше народу еще не уехало… не все новоприбывшие прибыли.

– То есть ты здесь с первых дней?

– Не, как началось, я не видел. Говорю же: я приехал – а тут почти как сейчас.

– А где твоя машина?

– Стоит на улице, ветровое стекло разбито, покрышек нет – и двигателя, считай, тоже. Я поначалу-то немало глупостей допустил. Но со временем выучился. – Тэк повел руками – и исчез, не завершив жеста: они ступили в кромешную черноту. – Вроде бы сейчас тут тысяча людей. А раньше было два миллиона.

– Откуда ты знаешь? Про население?

– В газете пишут.

– А почему ты остался?

– Почему остался? – Тон снова почти стал такой… нехороший. – Ну, я, собственно, много об этом думал. И я думаю, потому что – это у меня теперь такая теория – свобода. Понимаешь, здесь, – (впереди что-то шевельнулось), – ты свободен. Законов нет – нечего нарушать, нечего соблюдать. Делай что хочешь. Отчего с тобой происходит много занятного. Очень быстро – на удивление быстро – становишься… – они подошли к очередному подслеповатому фонарю; шевелился, как выяснилось, дым – телепался на подоконнике в короне стеклянных зубов; похоже на погашенный тыквенный фонарь, – тем, кто ты есть. – И Тэка снова стало видно. – Вот так-то. Если ты к этому готов.

– Опасно, наверно. Мародеры, все такое.

Тэк кивнул:

– Еще бы не опасно.

– На улицах часто грабят?

– Бывает. – Люфер скривился. – Что ты знаешь про преступность, Шкет? Преступность – занятная штука. Вот, к примеру: в большинстве американских городов, в Нью-Йорке, Чикаго, Сент-Луисе, преступления – я читал, девяносто пять процентов – совершаются между шестью вечера и полуночью. То есть безопаснее шататься по улицам в три часа ночи, нежели сходить в театр к третьему звонку в семь тридцать. Интересно, который час. Где-то третий, небось. Вряд ли Беллона сильно опаснее любого другого города. Она ж теперь совсем маленькая. Это отчасти спасает.

Забытый нож орхидеи поскреб ему по джинсам.

– Сам-то вооружен?

– Многомесячными тщательными исследованиями – где что творится, где какие движения и вариации. Я много смотрю по сторонам. Сюда.

На другой стороне улицы были не дома: сланцево-черные деревья высились над парковой оградой. Люфер направился к воротам.

– Там безопасно?

– На вид довольно страшно, – кивнул Тэк. – Небось, любой преступник, у кого хоть капля ума есть, лучше дома посидит. Если ты не грабитель, надо психом быть, чтоб туда пойти. – Он обернулся, улыбнулся: – А это, вероятно, означает, что все грабители давным-давно устали ждать и разошлись по домам баю-бай. Пошли.

Вход сторожили каменные львы.

– Занятно, – сказал Тэк, когда они проходили между львами. – Покажи мне место, куда женщинам не велят соваться ночью, потому как там, мол, шныряют ужасные злые мужики, норовят натворить ужасных злых дел; и знаешь, что ты там найдешь?

– Голубых.

Тэк глянул на него, опустил козырек кепки:

– Вот-вот.

Тьма объяла их и поволокла по тропе, как по воде.

Во тьме этого города, в вони его – никакой безопасности. Что ж, придя сюда, от всех надежд на безопасность я отрекся. Лучше прикинуться, будто я сделал выбор. Заслонить кошмарные декорации занавесом здравомыслия. Что его откроет?

– За что тебя посадили?

– Аморалка, – ответил Тэк.

Он теперь отставал от Тэка на несколько шагов. Тропинка, поначалу бетонная, стала грунтовой. Его хлестала листва. Босая нога трижды шагнула на шершавые корни; рука, покачнувшись, разок слегка задела древесную кору.

– Вообще-то, – бросил Тэк в разделявшую их черноту, – меня оправдали. Так сложилось, видимо. Мой адвокат решил, что лучше мне просидеть без залога девяносто дней, за мелочь, типа. Какие-то бумаги где-то потерялись. Потом он это все выволок в суде, и обвинение сменили на непристойное поведение на публике; а я уже все отсидел. – Звякнули молнии, – видимо, он пожал плечами. – Если так посмотреть, все сложилось неплохо. Гляди!

Угольная чернота листвы разодралась, впустив обычные расцветки городской ночи.

– Куда?

Они остановились средь деревьев и высоких кустов.

– Тише! Вон…

Его шерстяная рубаха приструнила шумную Тэкову кожаную куртку. Он прошептал:

– Где ты?..

Из-за поворота на тропинку, нежданный, сияющий и искусственный, явился семифутовый дракон, а за ним такие же огромные богомол и грифон. И тряско поплыли – точно изощренный пластик, подсвеченный изнутри и туманный. Качнувшись друг к другу, богомол и дракон… перемешались!

Ему на ум пришли слегка размытые наложенные кинокадры.

– Скорпионы!.. – прошептал Тэк.

И плечом толкнул его в плечо.

Он рукой держался за ствол. Тени веточек паутиной оплели ему предплечье, тыл ладони, кору. Фигуры приближались; паутина заскользила. Фигуры миновали; паутина соскользнула. Они, сообразил он, раздражали глаз, как картинки на трехмерных открытках, – и такие же полосатые тела повисали прямо перед – или, может, прямо за ними.

Грифон поодаль замерцал.

На середине осторожного кривоногого шага – тщедушный малолетка с прыщавыми плечами, затем снова грифон. (Память о встопорщенных желтых волосах; руки на отлете у веснушчатого таза.)

Богомол развернулся, поглядел назад, на миг погас.

На этом была хоть какая-то одежда – темнокожий юнец зверской наружности; цепи, которые он носил вместо ожерелий, заскрипели под ладонью, когда он рассеянно погладил левую грудь.

– Малыш, давай! Шевели поршнями! – Что произнес уже опять богомол.

– Ёпта, они, думаешь, на месте? – Это грифон.

– А то. Где им еще быть. – Голос дракона вполне сошел бы за мужской; и она, похоже, была черной.

В изумлении и смятении он оцепенело слушал беседу дивных зверей.

– Пусть только попробуют не быть на месте!

Цепи исчезли, но скрипели по-прежнему.

Грифон снова мигнул: под ослепительной чешуей исчезли рябые ягодицы и грязные пятки.

– Эй, Малыш, а вдруг их еще нет?

– Ой, ёпта! Адам?..

– Адам, ну кончай. Сам же понимаешь, что они там, – утешила дракон.

– Да? Это с чего это я понимаю? Эй, Леди Дракон! Леди Дракон, ну вы даете!

– Пошли. И помолчите оба, а?

Качко сталкиваясь и разъединяясь, они исчезли за поворотом.

Теперь он вовсе не видел своей руки и потому отпустил ствол.

– Что… что это было?

– Я же говорю: скорпионы. Такая банда, типа. Может, и не одна. Я особо не в курсе. Проникаешься к ним со временем, если умеешь не путаться у них под ногами. Если не умеешь… ну, тогда, видимо, или к ним, или получаешь по башке. Во всяком случае, я так понял.

– Да нет, эти… драконы всякие?

– Красиво, да?

– А это как?

– Знаешь голограммы? Это проекции интерференционных картин очень маленького, очень маломощного лазера. Там все несложно. Но эффектно. Они это называют «светощит».

– А. – Он глянул на свое плечо, куда Тэк уронил руку. – Про голограммы я слыхал.

Тэк вывел его из-под кустарного прикрытия кустов на бетон. Поодаль у тропы, там, откуда пришли скорпионы, горел фонарь. Они зашагали к нему.

– А есть другие?

– Могут быть. – Тэк снова замаскировал тенью пол-лица. – Светощиты на самом деле ни от чего не защищают – разве что наши любопытные глазки от тех, кто желает разгуливать с голой жопой. Когда я только приехал, тут повсюду были одни скорпионы. А недавно стали появляться грифоны и всякие другие. Но название жанра прижилось. – Тэк сунул руки в карманы джинсов. Куртка, внизу сцепленная замком молнии, вздулась спереди, изобразив несуществующие груди. Тэк разглядывал их на ходу. Подняв взгляд, улыбнулся безглазо: – Я уж и забыл, что люди не знают про скорпионов. Про Калкинза. Они тут знамениты. Беллона – большой город; в любом другом, если там заведутся такие звезды, – да в Лос-Анджелесе, Чикаго, Питтсбурге, Вашингтоне на шикарных коктейлях только о них бы и трындели все, а? Но про нас забыли.

– Нет. Не забыли.

Он не видел глаз Тэка, но знал, что они сузились.

– И поэтому засылают к нам людей, которые не помнят, как их зовут? Тебя вот, например?

Он резко хохотнул; в горле получилось так, будто он гавкнул.

Тэк ответил сипеньем, которое служило ему смехом.

– Да уж! Ничего себе ты шкет. – Смех не стихал.

– А теперь мы куда?

Но Тэк, опустив подбородок, шагал вперед.

Удастся ли вылепить себе личность из этой игры сумрака, света и сыромяти? Как мне в осмысленной матрице воссоздать этот прожаренный парк? Вооружившись парадоксальными виденьями, уродливую руку заключив в клетку красивых железок, я созерцаю новую механику. Сам я – бешеный механик: прошлое уничтожено, восстанавливаем настоящее.