Текст книги "Дальгрен"

Серым полотенцем (драным) он протер дно. Затычки не было, так что он скатал полотенце, заткнул сток им и забрался в ванну, не успела вода закрыть дно.

– Выпить хочешь чего? – окликнул девичий голос из-за двери.

– Ага.

Он сидел, тер лицо и слышал плач этажом выше. Может, опять по комнатам бродит.

Вошла девчонка, принесла белую кружку. В джинсах, полная, с веселым лицом, тщившимся изобразить серьезность.

– Держи. Бедный мальчик. – Она наклонилась, просыпав кудри с плеча, и поставила кружку на край ванны. Под синим свитером – тяжелые груди на свободе. – Какой ужас!

Говорила она задышливо – наверно, решил он, часто хихикает. Представив, как она хихикает, он улыбнулся.

– Так себе картинка была.

– Ты наверху живешь? – спросила она.

Лет семнадцать, должно быть.

– Я там просто работаю. Между прочим, если будешь так пялиться, я могу и возбудиться.

Она хихикнула.

Он откинулся назад в ванне.

– Вот видишь? Я же говорил.

– Ой-й… – Она отмахнулась в притворной досаде, ушла – протиснулась мимо Денни, который стоял в дверях. Тот резко, коротко хохотнул.

– Мощно ты вляпался, а, шкет?

– Да уж. Ну не оставлять же его там.

– Наверно, да. – Денни вошел и сел на крышку унитаза, взял тетрадь. – Эй, шкет? Твое?

Он кивнул, лишь теперь сообразив, что у «шкета» Денни не было ни заглавной Ш, ни лишнего «д». Шкедт ухмыльнулся и взял кружку. (Вода вокруг него побурела. Над стоком плавала отлипшая от ноги спичечная книжка.) Он глотнул, и рот обожгло.

– Ёпта, что это?

– Виски, – ответил Денни, подняв глаза. – Хочешь вина – есть вино. Но я подумал, может, тебе лучше чего покрепче. Ну, после… – Волосы его качнулись бледными лезвиями.

– Нормально.

– Это всё ты писал?

– Ага. Оставь.

– Ой. – Денни поспешно отложил тетрадь на пол между сапогами. Некоторое время двумя пальцами растирал голую грудь. Потом опять поднял голову и сказал: – Во она завелась, да? Это, небось, потому, что она его мамаша.

Шкедт кивнул и костяшками повозил по мыльному бруску.

– Я всю дрянь с лица стер?

– Не-а. Сбоку еще, под подбородком.

Он намылил там. Пена в свете лампы стала бежевой.

Денни ткнул рукой:

– А стоит у тебя чего?

– Того, что твоя тощая жопа из штанов свисает.

– Да? – ухмыльнулся Денни. – Круче жопы у тебя не бывало.

Но когда Шкедт сполоснул лицо от пены, Денни все смотрел.

– Как сходили? – спросил Шкедт.

– С Кошмаром-то?

– Ну.

– Херня, – пожал плечами Денни. – Ничего не добыли. В прошлый раз вышло отлично. И в следующий раз отлично выйдет.

– А вы за чем ходите? – Шкедт еще отпил и потер ржавым мылом по животу.

– Тебе прям интересно про скорпионов?

Шкедт пожал плечами. Мыло ускакало по волнам.

Денни кивнул:

– Если интересно, Леди Дракон спроси.

– Не настолько. – Он поймал мыло, впихнул его между пальцами ног.

– Ты спроси, а она скажет, если решит, что тебе охота знать. Ты ей по кайфу. – Денни вдруг вскочил. – И Кошмару. Щас вернусь, секунду.

Шкедт еще отпил и снова принялся драить. Ногти на руках обведены бурым – и изуродованная кромка, и обкусанная кутикула. Он окунулся с головой, потер ее, вынырнул; с волос поползли темные черви.

– Выбирай, шкет. – Денни вернулся с ворохом одежды и опять сел на унитаз. – Есть вот такие штаны; и такие… не, эти слишком похабные. Вот эти, наверно, подойдут. И ремень неплохой. Не знаю, кто это все тут забыл. Казалось бы, где-то должна быть рубаха.

– Я думал, скорпионы рубах не носят. – Шкедт встал посреди громкой воды и намылил пах.

Денни опять глянул:

– Ёпта, от тебя я жопу лучше поберегу. Черный кожаный жилет хочешь? Тебе, шкет, пойдет, между прочим. Скорпионы обычно только жилеты носят. Видал, какой у меня?

– Тебе сколько лет?

– Ну… шестнадцать, – за чем последовал вопросительный взгляд.

Пятнадцать, решил Шкедт.

– Я тебя старше почти на двенадцать лет. Давай ты не будешь звать меня шкетом.

– Чё? Правда?

– Ага. Брось вон полотенце.

Едва Шкедт его поймал, дверь с грохотом распахнулась. В ванную ворвалась Леди Дракон – темное лицо перекошено, пятнистые зубы оскалены, трясет кулаком, пальцем тычет вверх:

– Пойдешь наверх – скажи этой твари, чтоб умолкла, понял меня? Я, блядь, на стенку уже лезу! Я понимаю, сын, то-се, но… короче, господи боже, она там, блядь, уже час воет! – Леди Дракон задрала голову и заорала в потолок: – Да пойдите вы уже погуляйте, дамочка!

– Леди Дракон… – Скорпионий гнев, похоже, не произвел на Денни ни малейшего впечатления.

– Мы этого хуесоса ей приволокли! Будет так орать – приду и говно повыбью, если ты ее не угомонишь!

Злость и холодный воздух; эрекция, короче, до свидания.

– Стены тонкие. – Он потерся скомканным полотенцем.

– Леди Дракон?

– Чего тебе?

– Тут Шке…дт спрашивал про набег.

Шкедт уловил, что это нерешительное ослушание – кивок некоему прежнему обязательству. Но не понял, уважительна или насмешлива заглавная.

– М-да? – Гнев Леди Дракон мигом иссяк.

– Слушай, дай мне выйти, я загляну наверх, посмотрю, что тут можно сделать, – предложил Шкедт. – А как-нибудь потом поговорим. – Он тоже был не прочь, чтоб миссис Ричардс умолкла.

– А, ну да. Запросто. Постарайся ее заткнуть, а? – И Леди Дракон задом вышла из ванной.

– Так чего, не хочешь жилет? – Денни все ворошил кучу одежды.

Плач внезапно взял новую высоту. Леди Дракон за дверью сказала:

– Да чтоб тебя!

– Я, блядь, хочу жилет. – Шкедт вылез из ванны, взял кружку и допил виски. Внутри закружилось двойное тепло согласия и алкоголя.

Денни, не вставая и согнувшись почти пополам, сортировал шмотье. Ремень оттянул ему джинсы, открыв щель между ягодицами.

Шкедт цыкнул и протер пах.

– А она чего здесь вообще?

– Леди Дракон? – Денни глянул снизу вверх, разогнулся.

– Ну.

– Помнишь, когда ты в тот раз приходил, Кошмар меня в набег подбивал? – Денни дернул плечами и опять занялся тряпками. – Вот, а она меня обратно, так сказать, привела.

– А.

Дверь опять отворилась. В проеме стояла девчонка – на сей раз с пластиковым стаканчиком.

– Ой, – сказала она. – Я не знала, что ты… – Обращалась она к Денни, но тот не поднял головы. Поэтому она сообщила Шкедту: – Денни сказал, через пятнадцать минут надо принести еще. Ты первую уже допил?

– Да похуй, допил или нет, – сказал вдвое сложенный Денни. – Дай человеку бухла.

– Я допил.

Девчонка быстро моргала, пока они обменивали кружку на стаканчик. Затем, не взглянув на Денни, ушла. Шкедт еще выпил и отставил стаканчик на край ванны.

– Спасибо.

Денни так ничего и не сказал – можно подумать, смутился.

* * *

В черных джинсах и кожаном жилете Шкедт вышел в гостиную.

– Ба-лин! – говорила Леди Дракон. – Никаких сил уже…

Здесь плач слышался отчетливее.

– Леди Дракон, – сказала Кумара, теребя кисти своего плетеного ремня, – ты зачем так кричишь? Это совсем… совсем не обязательно!

– Ну, – ответила та, большими пальцами уцепившись за свой, – если б я так дурака валяла, где-то спустя час я уж и не знаю, как бы я поблагодарила, если б мне кто объяснил, что пора перестать, – и очень доступно!

Кумару это рассмешило; а вот Тринадцать в безмолвной досаде всплеснул руками. Встал между женщинами, словно прикрывая; Кумара вроде не обиделась.

– Слушай, – сказал Тринадцать, успокоительно поводя ладонями, – если с твоей соседкой, вот с твоей личной соседкой такое приключилось, ты обязана, обязана, понимаешь, потерпеть…

Леди Дракон запустила в него стаканом. Не попала. Кумара тоже пригнулась.

– Эй, ты головой-то!.. – заорал Тринадцать.

На полу дрожали осколки стекла. Вино лизнуло стенку сверху вниз. Кумара поморгала, словно не понимая, развеселиться или разозлиться.

Но Леди Дракон скрючило от хохота.

– Ой, Тринадцать… Тринадцать, ну ты… – Она выпрямилась, и цепи на шее качнулись, мотнулись назад. – Во у тебя очко играет. – И опять засмеялась.

Может, подумал Шкедт, скорпионы просто громко орут, много смеются и швыряются чем ни попадя.

– Малыш! – закричала Леди Дракон. – Адам! Скоро уходим…

– До свидания, – сказал Шкедт от двери и вышел. («До свидания» ему ответила только девчонка в синем свитере, которая приносила виски. Но почему-то стало ясно, что пора уходить.) В коридоре он вспомнил, что даже не заметил, лежит ли еще в койке больная девица.

5

Он принес в 19-А комплект столиков.

Миссис Ричардс стояла посреди комнаты.

– Э, – сказал он. – Я подумал, я захвачу, э, с собой. Раз уж все равно иду. Вы сказали, вы хотели их к… – а потом пошел и поставил их у балконной двери.

– Ваша одежда, – сказала она. – Я хотела дать вам одежду… моего сына.

– Ой. У меня вот.

Тоже все черное.

Одна ее рука стискивала другую под грудью. Миссис Ричардс кивнула.

– Как Джун?

Она все кивала.

– Я вас вроде слышал внизу, поднялся – а вы уже ушли.

Кивки продолжались, пока она вдруг не отвернула лицо.

– Я принесу остальное, мэм.

Он вернулся, таща по ковру на плечах, и оба свалил на пол. Миссис Ричардс в гостиной не было. В следующую ходку (он подумал было перенести игрушки Бобби, но решил, что лучше их оставить) она прошла через гостиную, но на Шкедта не взглянула.

Еще три ходки – и всё (игрушки тоже; их он отнес в спальню Бобби и сразу убрал в чулан) перебазировалось наверх.

Он сел в кресло и открыл тетрадь. Обгрызенные леденцы ногтей по-прежнему окаймляла ржавчина. Он взял ручку (теперь прицепленную к петлице жилета) и полистал страницы. Удивился, как мало осталось пустых. Открыл последнюю и сообразил, что страницы из тетради вырваны. Их останки пернато встопорщились внутри пружинки. Обложка ходила ходуном. Полдюжины дырочек в картоне порвались. Он вернулся к первой из пустых страниц и щелкнул ручкой.

А затем медленно потерялся в словах:

Обе ноги были сломаны. Его размякшая голова и желейный бок…

Он остановился; он переписал:

Обе ноги сломаны, мягкоглазый, желейнобокий…

Вот только где-то там язык заартачился на лишнем ударении. Он, хмурясь, поискал способа вычеркнуть слог, вернуть строке зверство. Отыскав, сообразил, что от прилагательных придется отказаться и переставить слова; осталось повествовательное предложение, означавшее нечто решительно иное, и от него по спине под жилетом побежали мурашки, потому что, осознал он не к месту, получилось гораздо чудовищнее того, что он хотел описать. Первый замысел лишь подбирался к порогу терпимости. Он перевел дух и перенес придаточное из первых трех строк, завершив им пассаж; а записывая, увидел, что из этого придаточного нужно лишь одно слово, так что прочие вычеркнул.

Вошла миссис Ричардс, в поисках покружила по комнате, заметила Шкедта:

– Вы пишете. Я не хотела помешать вам… писать.

– Нет-нет. – Он закрыл тетрадку. – Я закончил. – Он устал. Но закончил.

– Я подумала, может, вы пишете какую-то… элегию. Про… – и повесила голову.

– Ой. Нет… – сказал он и решил, что название будет – «Элегия». – Слушайте, все вещи уже здесь. Я, наверно, лучше пойду.

– Нет. – Рука отнялась от горла, потянулась к нему. – Нет, не уходите! Вы же не поговорили с Артуром про деньги.

– Ну ладно. – И он снова сел.

Миссис Ричардс, воплощенная истощенная нервозность, села напротив за кофейный столик.

Шкедт спросил:

– А где Джун?

– Она у себя в… – Фразу оборвал невнятный взмах руки. Миссис Ричардс сказала: – Вам, наверно, было страшно.

– Вам страшнее. – А в мыслях: одежда ее сына? Не может быть, что Бобби, у нас же совсем разные размеры. Эдварда? – Миссис Ричардс, я даже выразить не могу, как соболезную…

Она снова закивала, стукаясь подбородком о костяшки.

– Да-да. И не надо. Я понимаю. Вы спустились и принесли его… – (в паузе он подумал, что она сейчас заплачет), – к нам. Как мне вас отблагодарить? Вы туда спустились. Я вас видела, когда вы его принесли. Как мне вас…

– Да ничего, миссис Ричардс. Вот правда. – Хотелось спросить ее о структуре света, что приехал с ним в лифте; но он не придумал как. Мимолетно предположил, что она, может, и не видела света. Но поскрежетал зубами, отгоняя возможные выводы. – Мне необязательно ждать мистера Ричардса. Я могу пересечься с ним потом. Вы, наверно, хотите с глазу на глаз, когда…

Ее лицо перестало беспорядочно суетиться.

– Нет-нет, я хочу быть не одна. Прошу вас, останьтесь, ради меня! Это будет, – она заозиралась в кресле, – самый добрый поступок. На свете.

– Хорошо.

Искомого она не нашла.

– Я хочу, чтоб рядом кто-то был. Мне нужно. – Она встала. – Чтоб кто-то был рядом. – Снова покружила по комнате. – Так странно: я не представляю, что сказать. Жалко, что нельзя позвонить; по телефону было бы гораздо легче. Но придется подождать. Он войдет в дверь. А я скажу: Артур, сегодня Джун столкнула Бобби в шахту лифта, он пролетел семнадцать этажей и убился… – Она посмотрела в кухню, пересекла комнату, выглянула в коридор.

– Вы уверены, что вам не будет лучше, если я уйду? – Он хотел уйти, не постигал, зачем ей, чтоб он остался, хотя она и замахала рукой, хотя она и ответила:

– Умоляю вас. Вы должны остаться.

– Да, мэм. Я останусь.

Она вернулась к креслу.

– Непохоже, что мы здесь живем. Стены голубые. Раньше были зеленые. Но вся мебель наша, и вся по местам.

– Ковров еще нет, – предположил он. Ну, паузу хоть заполнил.

– Да нет. Нет, по-моему, дело не в коврах. Ощущение. Построенного дома. Дома для моего мужа и… – Тут она стиснула губы и опять повесила голову.

– Слушайте, миссис Ричардс, может, вам полежать, например, пока мистер Ричардс не вернулся? А я ковры постелю. – И тут его осенило: вот чего она от меня ждет; чтобы ему сказал я!

Кто вообще велел этим проклятущим детям тащить ковры? И не вспомнил, он велел или она.

Но она покачала головой:

– Я не усну. Нет. Когда Артур вернется… нет. – Последняя фраза прозвучала ровно. Она положила – впихнула руки на колени. В углу так и громоздилась кипа книг Бобби… Шкедт пожалел, что не убрал.

Она встала.

Снова прошлась по комнате.

Движения начинались решительно, но вмиг теряли фокус – сначала на балкон, потом в столовую, теперь в коридор.

Остановилась у своего кресла.

– Артур, – сказала она, как будто добавив запятую, – вышло скорее обращение, чем подлежащее, – где-то там.

– Мэм?

– Артур где-то там, в этом вот во всем. – Она села. – Он уходит каждый день. Я вижу из окна, как он сворачивает на Сорок четвертую и исчезает. В дыму. Раз – и нет его. – Дома за балконной дверью расплывались. – Мы переехали. – Пять вдохов она созерцала туман. – Этот дом – он как шахматная доска. Мы теперь на другой клетке. Переехать было надо. Надо. Прежде у нас была ужасная позиция. – (Дым отхлынул от окна, открыв еще дым.) – Но я не знала, что переезд обойдется так дорого. – (И еще.) – Я к этому не готова. Совсем. Артур уходит каждый день, работает в Системном. В «Инженерных системах „Мейтленд“». Потом возвращается домой. – Она подалась вперед. – Вы знаете, я не верю, что там, снаружи, настоящее. Едва Артура застилает дым, я думаю, он уже никуда не идет. Я думаю, идти некуда. – Она откинулась на спинку кресла. – По-моему, всегда так было. Я очень люблю этого человека. И очень им восхищаюсь. Мне страшно, до чего я его не понимаю. Мне часто кажется, что он несчастлив, что каждодневные походы туда… – она легонько потрясла головой, – что они не дают ему ничего настоящего, того, в чем он нуждается в сердце своем. Я уж не знаю, чем он там занимается, но все это пугает меня. Мне представляется, как он входит в пустую громадину, где сплошь кабинеты, и столы, и верстаки, и мастерские, и кульманы, и картотеки, и чуланы с инструментами – но ни души. Он бродит туда-сюда, заглядывает в открытые двери. Вряд ли отворяет закрытые. Иногда поправляет пачку бумаг на чьем-нибудь столе. Иногда пролистывает кипу чертежей, но аккуратно складывает на место. И все. С утра до вечера. И никого. Как думаете, окна побиты где-нибудь? Как думаете – может, временами он щелкает выключателем и только одна длинная такая флуоресцентная трубка мигает бледно-оранжевым на конце? Инженерия – это что-то удивительное. Приходишь и решаешь задачи, что-то создаешь – руками, мозгами. Приходишь, перед тобой задача, и когда она решена… ну, ты что-то сделал, получил настоящие, осязаемые результаты. Как фермер возделывает поля: вот урожай, его видно. А не жмешь кнопку снова и снова и не раскладываешь по ящикам бесконечные пачки бумаги. Инженеры очень мудрые. Как фермеры. А бывают очень глупые и упрямые. Господи, я не знаю, что творится снаружи, что он там делает целыми днями. Он не хочет рассказывать. Прежде рассказывал. Теперь нет. Не знаю, куда он уходит по утрам. Если б целый день бродил по улицам, я бы поняла. Но нет. Что бы он там ни делал, ему это не на пользу. Он хороший человек. Не просто хороший человек – умный. А вы знаете, что его наняли еще в колледже? Нет, последние годы такое сплошь и рядом. Но когда учились мы, это была редкость. Ему нужно… что-то… я буду как дура, если скажу «его достойное». Но я об этом. Я никогда не понимала, что там происходит. – Она опять выглянула в балконную дверь. – Нет, я подозревала, конечно, подозревала: что бы там ни было, он от этого не станет… счастливым? Нет, я давным-давно поняла, что счастья не ищешь. Но чего-то же добиваешься… совершенства? Довольства? Нет-нет-нет: этого не найдешь в громадной пустой конторе, где не горит свет, где побиты окна, где вовсе нет людей.

– Люди там, наверно, есть, – неловко вставил Шкедт. – Может, дежурные. Мы с мадам Браун об этом говорили. Наверно, там как в… Домоуправлении.

– А. – Ее руки повстречались на коленях. – Да. – И она выпрямилась. – Но я-то объясняю, как это ощущается. Как я ощущаю. Когда дым тончает, видно дома напротив. Столько окон побито. Может, ремонтники у Артура в конторе уже вставляют новые стекла. В конторах техобслуживание всегда лучше. Ну, там и денег больше. Я просто не понимаю – у нас-то когда все хоть немножко нормализуется? Есть же минимальные требования. Пусть пришлют кого-нибудь – хотя бы скажут, что происходит. Не знать – хуже всего. Если б я что-то, хоть что-то знала точно – когда планируют начать ремонт, восстановить обслуживание, свет включить – когда нам ждать… – Она как-то непонятно раздосадовалась.

– Может, – предположил он, – кого и пришлют.

– Вроде бы пора, да? У нас с ними и раньше бывали проблемы; огромная трещина у Джун в спальне, на потолке. Мы были не виноваты. Сверху что-то протекло. Три месяца никого не могли прислать. Но на мое письмо ответили мгновенно. А я тут хлопочу, хлопочу, и все без толку. И каждое утро отправляю Артура отсюда вон туда. – Она кивнула. – Вот что скверно-то. Конечно, я его не удержу; он не желает сидеть тут. Говорю ему, как там опасно, я боюсь, такие риски, а он… ой, лучше бы он смеялся. Но он не смеется. Он сердится. И уходит. Уходит каждое утро, исчезает за поворотом на Сорок четвертую. И я могу ему помочь лишь одним: держать уютный дом, где ему ничто не угрожает, чтобы хоть здесь ему было хорошо, безопасно и…

Шкедту почудилось, будто она что-то увидела у него за спиной, и он уже хотел обернуться. Но лицо ее исказило нечто посильнее узнавания.

Она склонила голову.

– У меня, пожалуй, неважно получается. Совсем не получается.

Хоть бы она его отпустила.

– Миссис Ричардс. Я пойду, там в дальней комнате надо еще кое-что поделать. – (Кажется, остались вещи, нужно убрать.) – А вы постарайтесь отдохнуть. – Он встал, а в мыслях: вернусь – расстелю ковер в гостиной.

Я не в силах помочь, про себя оправдывался он, я не в силах осушить ее горе. А не делать ничего я не могу.

Он открыл дверь в спальню Бобби, где мебель еще не сдвинули к стенам.

И кулаки Джун рывком свели края плаката.

– Ой, извини… я не сообразил, что это твоя… – Но это спальня Бобби. Покаянная улыбка сползла с лица Шкедта пред лицом ее потрясенного отчаяния. – Слушай, не буду тебя беспокоить…

– Он хотел наябедничать! – прошептала она, тараща глаза, тряся головой. – Он сам сказал! Но я клянусь, – и она смяла плакат вовсе, – я клянусь, я не нарочно!..

Помолчав, он ответил:

– Любому человеку в здравом уме это бы, наверно, пришло в голову первым делом. Но до сей минуты у меня и в мыслях не было. – А затем – и стало страшно – задом вышел из комнаты и прикрыл дверь, не поняв, во что сложилось ее лицо. Я просто наблюдатель, подумал он и, еще думая, почувствовал, как мысль сминается, точно плакат с Джорджем в кулаках Джун.

Свернув к гостиной, он вообразил, как она выскакивает из-за двери, грызет и когтями дерет ему спину. Дверь не отворилась. Из-за двери ни звука. А назад в гостиную неохота.

Он уже почти вошел, но тут затрещал замок и распахнулась дверь в квартиру.

– Приветик, угадай, кого я нашел по дороге?

– Привет, Мэри. – Следом за мистером Ричардсом вошла мадам Браун.

– Лапушка, а почему в подъезде такая грязища? Будто кого-то…

Миссис Ричардс развернулась на диване.

Мистер Ричардс сдвинул брови.

Мадам Браун у него за спиной поднесла руку к блестящим цепям и бусинам.

Миссис Ричардс стиснула ткань юбки:

– Артур, сегодня Бобби… Джун… Бобби…

* * *

Веки распахнулись так широко, что больно глазницам. Он перекатился, путаясь в сбитых одеялах и мятой листве, забросил руки ей на голую спину. Будь у него ногти, подрал бы до крови.

– Ынннх, – сказала Ланья и повернулась к нему. А затем: – Эй… – потому что он подтащил ее к себе. – Я понимаю, – пробубнила она у него над ухом, шевеля руками в его объятьях, пытаясь их высвободить, – ты хочешь быть великим и знаменитым…

Руки у него тряслись.

– Ой, эй!.. – Ее ладони взобрались ему на спину, напряглись. – Тебе снились кошмары! Про мальчика!

Он потряс головой, стукаясь об ее голову.

– Все хорошо, – прошептала она. Одна ее рука дотянулась сзади до его плеча, погладила. – Все уже хорошо. Ты не спишь.

Он втянул в себя три хриплых вдоха – в паузах сводило живот, – отпустил ее и перекатился на спину. Красная пелена, что отделяла его от тьмы, тут и там отпадала.

Ланья коснулась его локтя; помассировала ему плечо:

– Очень страшный был сон, да?

Он сказал:

– Я не… знаю, – и перестал ловить ртом воздух. Над ними свисала листва. У горизонта он разглядел размытую туманом крошечную луну; а чуть дальше – другую! Голова вспрыгнула на одеяле – и медленно опустилась.

Всего лишь два фонаря в парке, расплывчатыми жемчужинами сиявшие в дыму.

– Я не помню, что мне снилось. Может, ничего.

– Тебе снился Бобби, – сказала она. – Вот и все. Ты сам себя напугал и проснулся.

Он помотал головой:

– Зря я дал ей этот клятый плакат…

Ее голова опустилась ему на плечо.

– Откуда тебе было знать?.. – Ее рука упала ему на грудь; ее бедро легло поперек его бедра.

– Но, – он взял ее за руку, – удивительно: пока она ему объясняла, как это случилось, у мистера Ричардса вообще ничего не было в лице. И посреди всего пришла Джун и эдак втиснулась в стеночку, все отирала подбородок кулаком и моргала. А миссис Ричардс твердила: «Это был несчастный случай! Ужасный несчастный случай!» – а мадам Браун пару раз сказала только: «О боже», а мистер Ричардс вообще ничего не сказал. Только переводил взгляд с миссис Ричардс на Джун, словно толком не понимал, что ему говорят, что они натворили, что произошло, а потом Джун заплакала и убежала…

– Ужас какой, – сказала она. – Но ты постарайся подумать о чем-нибудь другом…

– Я и думаю. – Он снова глянул на фонари; теперь светился только один. Второй перегорел? Или его заслонила сдвинутая ветром ветка. – О том, что вы с Джорджем вчера обсуждали, – что все боятся женской сексуальности и превращают ее в грозное нечто, которое несет только смерть и разрушение. Я даже не представляю, как бы поступил мистер Ричардс, если б узнал, что его солнечная девочка шляется по улицам, точно сука в течке, вожделея громадного черного садиста, который зверски ее изнасилует. Если вдуматься, одного ребенка мистер Ричардс уже отлучил от дома, грозя убийством…

– Ой, Шкедт, да ты что?..

– …а шумы из их квартиры, когда им кажется, будто никто не слышит, такие же странные, как на флэту Тринадцати, уверяю тебя. Скажем, она правильно делает, что шифруется от предка, а если Бобби грозился – младшие братья злые, они могут – показать плакат родителям, тогда, может, когда он пятился по коридору и двери лифта открылись, на миг она поддалась порыву, сама даже толком не осознала, так легко ведь толкнуть – или даже не толкнуть, а промолчать, когда он шагнул не к той…

– Шкет, – сказала Ланья, – а ну кончай!

– Тогда выходит чистый миф: ее страсть к Джорджу, смерть и разрушение! Но… а вдруг это и впрямь нечаянно? – Он вдохнул поглубже. – Вот что пугает. Вдруг она говорит правду и да, это несчастный случай? Она не видела. Бобби просто вошел не в ту дверь. Вот что страшно. Вот что ужасает меня больше всего.

– Почему?.. – спросила Ланья.

– Потому что… – Он подышал, почувствовал, как ее голова сдвинулась у него на плече, ее рука в его руке закачалась вверх-вниз у него на груди. – Потому что, выходит, виноват город. Виноват пейзаж: кирпичи, и балки, и закоротившая проводка, и полетевшая механика лифта – они все сговорились эти мифы воплотить. А это бред. – Он потряс головой. – Зря я дал ей плакат. Не надо было. Совсем не надо было… – Голова перестала трястись. – Этот мудак мне так и не заплатил. Я хотел поговорить с ним вечером. Но не смог.

– Да уж, не самый благоприятный момент заводить разговор о финансах.

– Я хотел только слинять побыстрее.

Она кивнула.

– Я не хочу денег. Вот совсем.

– Хорошо. – Она его обняла. – И забудь вообще. Не ходи туда больше. Не надо тебе к ним. Если люди взялись проживать мифы, которые тебе не нравятся, пусть их.

Он поднес руку к лицу ладонью наружу, пошевелил пальцами, посмотрел – черные на фоне четырех пятых черноты; мускулы устали, и в конце концов он уронил кисть костяшками на лоб.

– Было так страшно… Когда проснулся, мне было так страшно!

– Это просто сон, – упрямо повторила она. А затем: – Слушай, если так случилось нечаянно, значит не важно, принес ты плакат или нет. А если она это сделала нарочно, значит она уже совсем крышей поехала – и тогда при чем тут ты?

– Я понимаю, – ответил он. – Но как думаешь… – Он чувствовал пятнышко на шее, где ее дыхание гладило его теплом. – Как думаешь, город может контролировать, как люди в нем живут? Вот сама география, уличные планы, расположение домов?

– Еще как может, – ответила она. – И Сан-Франциско, и Рим построены на холмах. Я жила там и там и считаю, что на течение тамошней жизни больше влияет, сколько сил ты тратишь, перемещаясь из точки А в точку Б, чем кто оказался мэром. Нью-Йорк и Стамбул рассечены большими водоемами, и даже если воды не видно, ощущения на улицах у них больше похожи друг на друга, чем, скажем, на Париж или Мюнхен, где только реки, которые можно переплыть. А в Лондоне река гораздо шире, и он ощущается совсем иначе. – Она подождала ответа.

Так что в конце концов он сказал:

– М-да… Но воображать, будто живые улицы и окна плетут козни, замышляют во что-то тебя превратить, – это же бред, да?

– Да, – сказала она. – Это бред – если коротко.

Он обхватил ее рукой и, обнимая, почуял дыхание ее пробуждения.

– Знаешь, я когда его вытаскивал, сам весь в крови, как освежеванная туша на крюке у мясника… знаешь, у меня привстал. Перебор, да?

Она сунула руку ему между ног.

– У тебя до сих пор стоит. – Она пошевелила пальцами; он шевельнулся у нее под пальцами.

– Может, мне это и снилось? – Он испустил резкий смешок. – Как думаешь, может, мне это и?..

Ее рука сжала, отпустила, съехала вперед, съехала назад.

Он сказал:

– Вряд ли поможет…

И грудью почувствовал, как она пожала плечами.

– А ты попробуй.

Не столько к его удивлению, сколько против его воли, воля его сдалась – и помогло.

Я запрокинул голову в этом воспаленном сезоне. Натяжения, что я хотел ослабить, только сдвинулись вместе со всей механикой тела. Вышло неловко, неровно, ни изящества, ни резона. Что я умею прочесть в ее запахе, что за вести – в шифре ее дыхания? Эта гора открывает тоннели света. Взрывы яблок в плену морщинок зажмуренных век. Все старания сходят на нет, закупорив уши и горло, сливаются в бестелесном свечении, в узорах, наслаждением выпущенных на волю, в остаточной тени чистой идеи.

* * *

Листик распался в крошево под короткими пальцами: листик и плоть – он растер ошметки мозолистым пальцем – одного цвета, разной текстуры. Он вгляделся, распознавая различия.

– Пошли. – Ланья поймала его за руку.

Крошево упорхнуло прочь (кое-что липло к пальцам, он чувствовал); с тетрадью под мышкой он выпрямился – а прежде прислонялся к торцу деревянного стола.

– Я вот подумал, – сказал Шкедт, – может, зайти все же в «Лабри» и забрать деньги.

– А мистер Новик будет ждать? – спросила Ланья. – Слушай, ты же сам сказал, что уже все перенес.

– Я просто подумал, – сказал Шкедт. – Ничего такого.

Молодой человек с высокими залысинами и волосами от висков до голых плеч сидел на перевернутой проволочной корзине, поставив сандалию на сандалию. Он наклонился вперед – в руках по горелому прутику. Прутики испачкали ему пальцы.

– Беру у тебя скрещенными, – сказал он девушке, сидевшей перед ним по-турецки, – и отдаю скрещенными.

Девушкины черные волосы лакированной чернотой крепко обнимали голову, а с затылка, десять раз перекрученные и завязанные ремешком, десятком же ручейков растекались на воротник розовой рубашки; рукава у рубашки оторваны, посекшаяся розовая ткань пускала нитки на худые плечи. Такими же испачканными пальцами девушка забрала прутики.

– Беру у тебя, – она замялась, сосредоточилась, – раскрещенными и отдаю тебе, – она сунула их ему, – раскрещенными?

В кружке зрителей кто-то рассмеялся. Остальные недоумевали не меньше девушки.

– Не-а. Опять не угадала. – Молодой человек развел ноги, пятками сандалий чертя по земле, и снова сдвинул к корзине. – Смотри. – Скрестив запястья, забрал у девушки прутики. – Беру у тебя… раскрещенными, – запястья раздвинулись, – и отдаю тебе…

Одной рукой скребя под бахромчатым плечом перуанского жилета, а другой пихая в рот кусок хлеба, к очагу подошел Джон.

– Ребят, хотите еще? – Жуя, он взмахнул ломтем. – Идите возьмите. Вы же пришли уже посреди завтрака. – Прошитые золотом волосы и золотая проволочная оправа очков подчеркивали закаленный загар; зрачки – кружочки, вырезанные из пасмури.

Шкедт сказал:

– Мы наелись. Правда.

В корзине, на которой сидел молодой человек («Беру у тебя раскрещенными и отдаю тебе… скрещенными!» Снова смех), два скорпиона принесли полдюжины буханок безвкусного несоленого хлеба – а взамен забрали две коробки консервов.

Шкедт сказал:

– Ты уверен, что это сегодняшняя газета? – вопрос, который он за последний час задавал Джону уже дважды.

– Еще как уверен. – Джон взял газету со стола. – Вторник, пятое мая – это же Майский день, нет? – тысяча девятьсот четвертого года. Фауст утром принес. – Он сложил газету, застучал ею по ноге.