Текст книги "Дальгрен"

– Ты любишь так?

– Ну! – И Джордж отодвинулся. Сомкнул кулак. (Кулак Шкедта в грязи разомкнулся.) – Я знаешь чего своим бабам говорю? «Бей меня! Валяй, дерись! Я-то свое возьму. Я, понимаешь, возьму свое. А ты попробуй мне помешать». И мы все равно сношаемся. В переулке, на лестнице, на крыше, в койке… – Джордж насупил брови. – Ты так любишь?

– Нет, – сказала Ланья. – Это не для меня. Я свое лучше возьму сама.

Черная рука предъявила светлую ладонь. Одно плечо дернулось.

– Тогда мы с тобой, – и Джордж заусмехался, – останемся как есть, друзья. Потому что иначе не поладим. Я-то, милая, давно люблю так. А как любишь, так и делаешь, и думаешь про это, и много чего узнаёшь. К примеру, какие женщины тоже так любят. Не всегда понятно, если не спросить; одни больше любят, другие меньше. Но расчухиваешь. – Джордж опять сощурился. – Тебе правда интересно, что у нас с ней было?

Ланья кивнула. (Шкедт подбородком стукнул по листку, а тот наотмашь стукнул его в ответ.)

– Я же спросила.

– Там все эти дела начались, – Джордж сгорбился, – темень кромешная посередь дня, над головой молнии сверкают, медленные такие и легкие, огонь лижется снизу вверх, дым лижется сверху вниз, люди вопят, носятся, волнения у них, понимаешь, кирпичи сыплются, у меня за спиной стекло звенит – я оборачиваюсь и вижу: она стоит и смотрит. На меня. Вокруг люди снуют, а она одна стоит столбом, вот-вот руку свою съест, в рот ее вжала вот так вот, и смотрит на меня так, что я – мигом понял! Понял, чего она хочет, и понял, как она хочет. И понял, что и сам хочу. – Его рука снова залезла в карман. – А я тебе скажу: понимаешь-то не очень часто. Но если да, можно себе сказать: «Бля, ты чё!» – и уйти подобру-поздорову. А можно сказать: «Я точно понял!» Вот с тобой мы бы не поладили. – Усмешка зашелестела и утекла в беззвучие. Джордж перевел дух. – А с ней – мы поладили! – Он развернулся, шагнул и замер – будто громадное тело во что-то врезалось. – Ой, ебёнть, как мы поладили! – И развернулся обратно. – Я так не ладил ни с кем с тех пор, как мне двадцать восемь было, а это ж десять с лишним лет назад! Мы в переулке были, свет пыхает вовсю, вспыхнет и погаснет, люди заскочат, выскочат, а нам до фонаря! Может, от этого даже лучше было, что они ничего поделать не могли, да и не хотели. – Он уставился в землю, рассмеялся: – Помню, старушенция какая-то с полной сумкой пустых жестянок прибегает, видит нас и давай орать как резаная, мотается туда-сюда и вопит: «Не трожь бедную белую девоньку, ниггер! Ты чё сделал – они ж нас теперь всех порешат, как пить дать постреляют!» – Джордж покачал головой. – Вспышки – это, наверно, парень снимал; не помню, видел я его вообще или нет. Когда я закончил, его не было. Я такой встаю, а она лежит и все руки тянет, да? – Он опять покачал головой, опять рассмеялся: и то и другое означало не то, что в прошлый раз. – Я ж говорю, ей было лет семнадцать разве что. И ей врезали, кулаком получила, и поваляли ее будь здоров, и она визжала и орала: «Нет, нет, ой, не надо, умоляю, не надо». То есть, считай, снасилование. Да? Но когда мы закончили, – Джордж кивнул, – она тянулась к нему. Хотела еще – аж умирала. – И он, итожа, постучал пальцем по воздуху. – Любопытное такое снасилование. Как прям в кино. Этот твой дружок-адвокат хотел в него превратить то, другое. И если доходит до суда, встречается оно довольно редко. Но его-то все и боятся – особенно если белые девчоночки с большими черными ниггерами.

– Ну, – сказала Ланья, – все равно странновато. Ладно, мне не понять. А что скажешь про мужика, который с моей подругой такое учинил?

– Я скажу, – сказал Джордж, – что про него понимаю чуток побольше твоего. И что, если б он сначала со мной, допустим, потрындел, мы бы, может, чего и придумали, чтоб ему самому не вляпываться и девчоночку не вляпывать. Про него и девчонку не скажу ничего: я их не знаю. Но скажу, что история твоя очень, – и Джордж уронил подбородок, – очень, очень грустная.

Ланья вздохнула:

– Но я про эту девушку думаю. С которой ты был… Ты хотя бы знаешь, как ее зовут?

– Ну, мы как закончили, не то чтоб срочно кинулись знакомиться. – Джордж вдруг скривился. – Слышь, ты пойми. Мне на эту телку насрать! Вот честно. Или как? Я, скажем, потом бы такой: «Эй, дорогая моя девочка, как это было прекрасно, давай-ка мы поженимся и будем жить счастливо до самой смерти, чтоб друг друга ласкать каждую ночь!» А она бы тогда что сказала? «Да ты с дуба рухнул, ниггер!» Я пару раз пытался – не прокатывало. Ей такое не надо. И мне не надо. И я ее не интересую. Ее интересует, что она про меня думает. Меня устраивает. Она знает, как меня зовут, – в газете пропечатали. Я им за просто так сказал. Сказал, что мне за себя не стыдно, я такое люблю, я и повторить готов, хоть щас, хоть где. И уверяю тебя, ей больше ничего знать не надо! – Его лицо разгладилось. – Потом люди судачили, мол, ее вроде Джун зовут. Ты сказала, твой мужик ее знает? И чего про нее говорит?

– Примерно то же, – ответила Ланья, – что ты сейчас сказал. – В раздумьях поджала губы. И прибавила: – Она тебя ищет, Джордж. Я ее разок видела – она спрашивала про тебя у моего мужика. Хочет опять тебя отыскать.

Смех Джорджа взлетел высоко, как у мадам Браун, голова качнулась, сбив тон до ненапряжного баса:

– Ага-а!.. Ага, она меня ищет! Все кружит и кружит, все ближе и ближе, – (его палец описал в воздухе сужающуюся спираль), – кружит, кружит, ближе, ближе, как луна вокруг солнца!

Что-то (Шкедт, правда, не понял, что именно) рассмешило и Ланью, и она расхохоталась:

– У тебя контаминация, Джордж! Это же ты луна, а не она. И вдобавок луна не ходит вокруг солнца!

– Ну, – сказал Джордж, – обычно, может, и нет, но мы в Беллоне – поди угадай, где тут у нас что ходит! – Смех его разросся, отлетел, оставив Джорджу серьезную гримасу. – Я, знаешь, не первый день на свете живу, кой-чего понимаю. Тебе сколько лет-то? Двадцать три?

– В точку, – сказала Ланья. – Тебе на ярмарках бы гадать.

– Кароч, я тебе в отцы гожусь…

– Ты и Джун в отцы годишься, – сказала Ланья. – А у тебя самого дети есть?

– Пятеро точно, – ответил Джордж, – и один, девушка, между прочим, от белой. Зеленоглазый, башка горчичная, – Джордж сморщился, – урод уродом, ебёнть! Ну, может, и не очень урод. А одна есть – так ей годков столько же, сколько ее мамаше было, когда я ей первый раз запердолил. – Он склонил голову набок. – И это сильно помладше, чем девчоночка, про которую мы тут с тобой. Все пятеро не в Беллоне. Но я тебе так скажу: кабы я увидал мою старшенькую и она б стояла на углу и смотрела, как эта белая девчоночка, – да плевать мне сто раз, что она родня, я бы, бля, то же самое с ней сделал. Вот даже не сомневайся!

– Джордж, – сказала Ланья, – ты неисправим!

– На себя посмотри, мисс Энн! Ты пойми, – и Джордж снова перешел в разъяснительный режим, – тут в чем все дело? Женщины хотят не меньше мужчин. Только думать об этом никому неохота, да? В кино-то уж явно. Изображают, что такого не бывает или что это жуть жуткая, и сплошь смерть, и разрушение, и трагедь беспонтовый, всех в итоге укокошит, лучше пусть и не будет ничего такого, а это ведь та же петрушка, сама-то видишь?

– Да, – сказала Ланья, – замечаю. Джордж, все опасаются, как бы женщины не стали добиваться чего хотят – и секса, и вообще. Господи, все мужики – наглые скоты. Если б я тебе так про черных излагала, как ты мне про женщин, ты бы тут уже забастовал!

– Ну, – сказал Джордж, – может, ты в кино не ходишь и не в курсе – я ж не знаю.

После паузы Ланья спросила:

– А как думаешь, что будет, когда вы с ней встретитесь наконец?

Брови у Джорджа, темные полумесяцы на чугунно-черном лице (потускневший свет стер все бурые и красные оттенки), взлетели.

– Ну, она такая все ближе и ближе, кружит, – (одна рука рисовала в воздухе спираль, другая ждала ее в центре спирали), – и кружит, ближе и ближе, а потом… – Джордж хлопнул горстями; Шкедта подбросило; спину свело. – Хлобысь! И небо потемнеет, и молния раскатится в ночи, широкая, как река, и медленная, как море, и рухнут дома, огонь и вода выстрелят в небо, и люди будут носиться по улицам и вопить! – Джордж подмигнул, кивнул. – Прям как в тот раз.

– По-моему, – сказала Ланья, – у тебя опять контаминация. – Она оттолкнулась от стены и прошлась по камню. – У тебя все как в кино – только бы поужаснее и пострашнее.

– Так в том и беда, я ж говорю: я люблю как в кино. Но когда мы опять встретимся, нам-то будет чем заняться. Это вы все перетрусите, что вам город на бошки обвалится. – Джордж опять склонил голову набок. Ухмыльнулся. – Понимаешь, да?

– Не вполне, – ухмыльнулась в ответ Ланья. – Но пускай. Ладно, а потом ты что?

– Да, небось, как в тот раз. Хлобысь – и извиняюсь, мэм, я пошел. И все сначала… – Взгляд у него опять стал какой-то непрямой. – Ты говоришь, твой мужик… она там как? Жива-здорова? Я б не хотел, чтоб с ней случилось чего, пока мы опять не стакнемся.

– Да, – сказала Ланья. – Она… ну, наверно.

Джордж кивнул:

– Ага… мне тут в баре напели, что ты себе нового парня завела. Это хорошо.

Куда же, недоумевал Шкедт, подевалась Милли?

– Люди знатно языками чешут, – улыбнулась Ланья, и Шкедт вообразил, как она вдруг выхватывает гармонику и очередью выпускает ноты, пряча смущение. Только вот она не смутилась. (Он вспомнил, что хотел подслушать, как о нем говорят Ланья с Милли; перспектива такой беседы с Джорджем вызывала невнятную неловкость.) Пальцами зацепившись за карман, Ланья и впрямь щупала гармонику. – Ага. Не уверена, что завела; завожу, пожалуй.

– Тебе всегда призовые достаются! Последний-то… – И Джордж потряс головой.

– А Фил тебе был как, Джордж? – Неловкости особо не убавилось, хотя и сменилась тема.

– Фил мне был псих! – ответил Джордж. – Надутый, чопорный, твердолобый мудак… умный? О да, ум что бритва. Но все равно хорошо, что ты с ним развязалась. – Джордж умолк; наморщил лоб. – Или, может, не развязалась?..

– Не знаю. – Ланья вскинула на него глаза. – Но проще сказать «да», когда есть новый, а?

– Ну, – смех Джорджа был внезапен и оглушителен, – наверно. Когда приведешь мужика на Джексон поздороваться?

– Спасибо, – ответила Ланья. – Может, зайдем как-нибудь… если в баре не пересечемся.

– Я ж должен твоего нового мужика заценить, – сказал Джордж. – Я сначала думал, ты с каким-то пидором у Тедди спуталась. Ебёнть, я уж думаю иногда, что в городе, кроме меня, одни пидоры и остались.

– У гетеросексуальных мужчин всегда такие фантазии? – спросила Ланья. – Быть единственным натуралом среди сплошных геев?

– Да я против пидоров ничего не имею, – сказал Джордж. – Видала, какие мои портреты пацаны забацали? Знатно так, да? У меня даже среди лучших друзей есть…

– Джордж! – Ланья отмахнулась, кривясь в притворной муке. – Кончай, даже не произноси это.

– Кароч, – Джордж галантно повел руками, – мне главное, чтоб никого из моих друзей не обделяли заботой. Будь ты в пролете, я уж готов был вызваться, в виде исключения ради тебя отказаться от моих стандартных методов и вставить тебя в списочек. О друзьях-то заботиться надо. Правда же?

– Какой ты добрый, – сказала Ланья. – Но в этом смысле обо мне заботятся по-королевски.

И умопомрачительно счастливый Шкедт опустил на землю другое колено и сел. Мысль, что кружила ниже уровня артикуляции, вдруг всплыла, капая словами: они друг с другом знакомы… – упала первой; за ней другие, и они взбаламутили ясную мысль, расходясь звучными кругами внахлест. Он вспомнил плакат. Этот самый человек с этим самым темным резким лицом (лицо сейчас смеялось), с этим самым телом (комбинезон хаки мешковат, но временами, когда шевелилась нога или поворачивалось плечо, казалось, он вот-вот разойдется на руке или бедре) был на плакате – нагой, черный, забронзовевший.

– Ну и, – Джордж взмахнул рукой, точно доску вытирал начисто, – великолепно! Заходите оба. Хочу с ним познакомиться. У тебя всегда интересный выбор.

– Договорились, – сказала Ланья. – Ладно, я, наверно, пойду. Я только поздороваться хотела.

Вот сейчас, подумал Шкедт, сейчас Милли выскочит и?..

– Лады. До скорого, – ответил Джордж. – Может, в баре.

Вот сейчас?..

– Пока. – Ланья развернулась и зашагала вниз по ступенькам.

Джордж покачал головой, вернулся к стене – разок глянув Ланье вслед, – подобрал газету и, встряхивая ее, запустил два пальца в карман за очками. С третьей попытки добыл.

В дымке серебристыми пружинами закрутились ноты гармоники.

Шкедт переждал полдюжины вдохов, наконец догадавшись, что намерений Ланьи с Милли недопонял. Милли, похоже, и правда слиняла в кусты. Интересно все-таки, от чего. Он отполз в густой подлесок, выпрямился и, не обращая внимания на судорогу в бедрах, обогнул двор. Земля резко ушла под уклон. На сей раз он, если перехватит ее на тропе, прятаться не станет…

Музыка в дыму взвилась к некоей экзотической каденции – а когда долетела, та перебросила ее в другую тональность, и мелодия бурлила триолями, пока другая каденция, шеститактовая, не довела ее до финала.

Он вышел сбоку от лестницы. Веточки потянули его за бока и плечи, со свистом отпрыгнули.

Ланья у подножья сошла на тропу, серебристым плащом волоча музыку за собой.

И песню она почти доиграла. (Он ни разу не слышал, чтоб она довела песню до конца.) Кода подвесила финал на фолковом задержании, аккорд разрешился из ноты предыдущего, и получился хаос. Шкедт спускался следом за Ланьей, и его подирал мороз – не от страха или смятения, но от музыкального импульса, что рассекал мышастое марево, мерцая в лиственном коридоре.

Он старался идти беззвучно, дважды вообще останавливался, чтобы не прервать мелодию, пока не стихнет сама.

Он шагнул на нижнюю ступеньку. До Ланьи – пятнадцать футов.

Мелодия стихла.

Он прибавил шагу.

Она обернулась, сжав губы, готовя слово, начинавшееся на «м». А потом ее глаза расширились.

– Шкедт… – И она улыбнулась. – Ты что тут делаешь? – И взяла его за руку.

– Я за тобой шпионил, – ответил он. – И за Джорджем.

Она задрала бровь:

– М-да?

– Ага. – (Они зашагали вместе.) – Мне понравилась твоя песня.

– Ой…

Он глянул на нее.

И понял: ее больше смутило, что он подслушал ее музыку, а не разговор. Пока он размышлял, чем загладить вину, она выдавила:

– Спасибо, – тихо, – впрочем.

Он сжал ее руку.

Она сжала его руку в ответ.

Плечом к плечу они шли по тропинке, и Шкедт мысленно вертел, и сортировал, и гадал, что мысленно вертит и сортирует она. Внезапно спросил:

– Девушка, про которую ты рассказывала Джорджу, которую изнасиловали, – это Милли?

Ланья удивленно вскинула глаза:

– Нет… или, скажем так: я бы не хотела отвечать.

– А? Это что значит? Нет или ты бы не хотела отвечать?

Ланья пожала плечами:

– Милли, я думаю, не захотела бы, чтоб я говорила, как бы оно ни было.

Шкедт нахмурился:

– Это какая-то ерунда.

Ланья рассмеялась, не выпустив смех наружу, – только скривилась, и выдохнула через нос, и затрясла головой. Снова пожала плечами.

– Слушай, ты ответь по-человечески: она или?..

– Нет, это ты слушай, – сказала Ланья. – Ты ужасно милый, и я знаю, что ты не нарочно, просто у мужчин есть такая привычка – обесценивать все, что происходит между двумя женщинами. Вот не надо.

Он смутился.

Она спросила:

– Хорошо?..

Смутившись, он согласился:

– Хорошо.

Они шли дальше. Песня, вырезанная в памяти, в памяти же покрывала филигранью безмолвные настоящие деревья. В прорехах между ними небо, потемневшее до оттенка, который можно было счесть синевой, покрывали хлопья листьев.

Даже в смущении он был счастлив.

На поляне коммуны Милли подле Джомми у очага обернулась, увидела их и подбежала.

– Ланья, Шкедт… – И затем Ланье: – Ты ему сказала?

Ланья ответила:

– Нет. Не сказала, но…

– Ой, Шкедт, боюсь… – Милли перевела дух; бегала она больше, чем к ним от очага. – Боюсь, я почти всю дорогу обратно за вами обоими шпионила. – Она рассмеялась. – Понимаешь, мы решили, что я спрячусь за кустами и подслушаю Ланью с Джорджем…

– А? – откликнулся на это Шкедт.

Ланья сказала:

– Он все же не так плох…

– Шкедт? – переспросила Милли. – А – в смысле Джордж! Да нет, конечно… – И снова Шкедту: – Я хотела выйти к Ланье на тропе возле Погодной башни… – Не монастырь, значит; но Шкедт и сам уже, в общем, сделал вывод, что едва ли там мог быть монастырь. – А потом увидела, как ты выскочил на лестницу за тридцать секунд до меня!

Он сказал Ланье:

– То есть ты ждала?.. – А затем полдюжины вопросов в голове уполовинились, когда вмешалась Милли:

– Я не могла подойти близко и не все слышала, что вы говорили. А то бы я слишком шумела. Я срезала и опять выходила на тропу, она же петляет. Ой, Ланья, какая красивая песня! Вот правда, тебе надо другим людям поиграть. Видишь, ты же можешь доиграть до конца. Я же говорила. И ты знала, что слушаю я, и ты доиграла. И пусть люди тебя не смущают… Шкедт? – Милли нахмурилась. – Ты такой растерянный, Шкедт! – И внезапно она его обняла; рыжая шевелюра сухо погладила его по лицу. Он чуть не споткнулся. – Ну правда, извини! – Она отпустила его и положила руку Ланье на плечо. – Я не нарочно шпионила. Но ты же знала, что я там… – И взглянула на Ланью умоляюще: – Я просто не удержалась! – И засмеялась.

Он заморгал; он улыбнулся.

– …да ничего.

Вернулось воспоминание о мелодии; значит, он подслушал не одинокое интимное мгновение – оно предназначалось подруге. Отсюда и красота? Ланья тоже смеялась.

Так что он подхватил их смех.

Джомми гремел черпаком по котлу на очаге.

– Алло! Суп готов! Налетайте!

Со всей поляны к огню сбрелись две дюжины людей с походными котелками и мисками, с горшками и жестяными кружками.

– Пошли поедим, – сказала Ланья.

– Да-да, и ты тоже, Шкедт! – поддержала Милли. – Пошли.

Следом за девушками он направился к толпе. Худой рыжеволосый негр с золотыми коронками выдал ему помятую эмалированную суповую тарелку.

– У меня две, чувак. Бери.

Но когда он подобрался к очагу за своей порцией из черпака, на раздаче стоял не Джомми, а Джон (в жилете-размахайке и пылающих очках). Небо почти совсем потемнело. Огонь заливал медью волосы Милли, но, шагая за ней и ведя Ланью сквозь толпу, балансируя своей миской, он так и не различил у Милли на голой ноге ту царапину.

* * *

Сумерки сгустились быстро – и задержались, не подпуская тьму. Вдвоем они сидели на скомканных одеялах в Ее Жилище. Он щурился сквозь листья внахлест, а небо сыпало сверху мелкие притирания, шершавые и прохладные.

– Еще день поработаю у Ричардсов и перевезу их окончательно.

– Ты… ну, у тебя теперь есть имя. И работа. Счастлив?

– Ёпта… – Улегшись навзничь, он потянулся и спиной ощутил прутики, складки, камешки и бусины обвившей его цепи. – Я еще даже не решил, как оно пишется. И мне пока ничего не заплатили, кроме первой пятерки.

– Если они тебе не платят, – она тоже растянулась на одеяле, – зачем ты туда ходишь?

Он пожал плечами:

– Может, они понимают, что, если мне уплатить, я больше не приду. – И пожал плечами снова: – Не важно. Я мадам Браун уже объяснял: я просто наблюдатель. За ними занятно наблюдать. – А в мыслях: однажды я умру. Глянул на нее: – Знаешь, я боюсь умереть. Ужасно.

– Хм?

– Правда. Иногда иду куда-нибудь и думаю: а вдруг у меня сердце остановится? И нащупываю его – проверяю, стучит ли. Занятно, потому что, если я лежу, вот-вот засну, и слышу, как оно стучит, надо переворачиваться, а то страшно…

– …что оно остановится, а ты услышишь? – спросила она.

– Ага.

– Со мной тоже иногда бывает. В пятнадцать в пансионе я долго сидела на краю крыши центрального корпуса и думала покончить с собой.

– Наложить на себя руки я никогда не хотел, – сказал он. – Никогда в жизни. Порой казалось, что вот-вот, – у меня случались дикие порывы, с крыши спрыгнуть, под поезд броситься, просто проверить, каково это – умереть. Но я никогда не считал, что жизнь не стоит жизни или что бывают такие ситуации, которые нельзя пересидеть – это если нельзя встать и уйти. Наложить на себя руки я не хочу, но это не мешает мне думать о смерти. А вот с тобой так бывало? Идешь по улице, или в комнате сидишь, или в листве лежишь, или даже с людьми болтаешь, и вдруг мысль – и она прошивает тебя насквозь, как будто кристалл растет или распускается бутон в замедленной съемке: «Я умру». Где-то, когда-то я стану умирать, а спустя пять секунд буду мертв. И если эта мысль приходит, она такая… – от его резкого хлопка Ланья подпрыгнула, – шарах! И ты понимаешь, постигаешь свою смерть, целую секунду, три секунды, может, пять или десять… а потом мысль уходит, и помнишь только пробормотанные слова, «однажды я умру» например, а слова – уже не мысль, слова – лишь ее пепел.

– Да… да, со мной бывало.

– В общем, я думаю, все дома, и мосты, и самолеты, и книги, и симфонии, и картины, и космические корабли, и подводные лодки, и… и стихи – они все нужны, просто чтобы отвлекать людей и такого не случилось… опять. – После паузы он сказал: – Джордж Харрисон…

Она сказала:

– Джун Ричардс… – и глянула на него. Он не ответил, и она продолжила: – У меня в голове такая картинка: мы вечером идем в бар, и ты говоришь: «Эй, чувак, пошли. Хочу тебя кое с кем познакомить», – а Джордж такой: «Запросто!» – он, наверно, так бы и сказал; он знает, до чего мал мир, где он играет луну, – и ты ведешь его, всю его громадную, черную, прекрасную личность ты ведешь к этой розовой кирпичной многоэтажке, где все окна побиты, и находишь мисс Чокнутую-милоту-и-свет, и говоришь: «Эй, девушк, я тебе тут привел Его Полуночную Темность во плоти. Джун, познакомься, это Джордж. Джордж, познакомься, это Джун». Интересно, о чем они будут говорить на ее территории?

Он усмехнулся:

– Вот уж не знаю. Он даже может сказать спасибо. Она же все-таки создала его нынешнего. – Он поморгал, глядя в листву. – Завораживает, как устроена жизнь; все переплетено – цвета, формы, пруды с листьями, отражения в окнах, солнечный свет, когда светит солнце, облачный свет, когда облачно; а теперь я оказался там, где, если в полночь разойдется дым и взойдут луна с Джорджем, я увижу две тени вместо одной. – Он закинул руки за голову, потянулся на одеяле. Что-то задел – а именно орхидею, которая покатилась по тетрадной обложке.

– У меня, помню, в художественной школе, – сказала она, – был учитель, так он говорил, что только в такие дни, как здесь, познаешь истинные цвета. Весь город, вся Беллона вечно смотрит окнами на север.

– Ммм, – сказал он.

Что же во мне не желает уйти, подслушивает мои разговоры? Я лежу застылый в застылом круге. Оно наблюдает за мной с антиподных точек, мудрое и бесполое. Мы лежим в застылом городе, предчувствуя ветер. Оно ходит кругами, лишь положеньем своим намекая, что знает больше, нежели я бы хотел. То слишком мужественно водит рукой пред исступленным пейзажем. То замирает женственно перед кровью с костьми. Столкнувшись с любовью, в смятении мямлит. Бубня склоняет тупую голову пред несправедливостью, гневом, своим подобьем – невежеством. И все же я верю, что, получив достойный пинок, оно обернется, окликнет меня герметичным слогом, что я бросил на скалах изуродованной сознательности, на равнинах обугленного сознания, на входе в этот ганглионарный город. И голову я подыму.

– Ты… – вдруг произнес он. Настала тьма. – Ты счастлива? Вот так жить?

– Я? – Она испустила долгий выдох. – Как тебе сказать… до приезда сюда я преподавала английский кантонским детишкам, которые только приехали в нью-йоркский Чайнатаун. А до того рулила порнографической книжной лавкой на Сорок второй улице. А до того, довольно долго, самоучкой диск-жокеила на WBAI-FM в Нью-Йорке, а до того оттрубила на такой же станции KPFA в Беркли. Миленький, мне здесь так скучно, что, по-моему, с самого приезда меня от некоего сногсшибательного акта насилия отделяют жалкие три минуты. – И она рывком перекатилась к нему в темноте.

* * *

– Побегу. – Щелк. Взлетел узел галстука.

– Эй, мистер Ричардс? – Шкедт отставил чашку.

– Да, Шкедт? – Мистер Ричардс обернулся уже в дверях. – Вы чего хотели?

Бобби ложкой черпал засахаренные хлопья. Без молока. Джун пальцем водила по колонке в «Вестях» от пятницы, 24 октября 1985 года. Номеру уже несколько недель.

– Я хотел спросить про деньги.

– Вам еще нужно? Я принесу вечером.

– Я хотел спросить, сколько я получу.

– Хм? А. Ну, это нам надо разобраться. Вы считали, по сколько часов в день работали?

– Более или менее, – ответил Шкедт. – Мадам Браун сказала, что вы платите пять баксов в час.

Мистер Ричардс взялся за дверную ручку.

– Дороговато. – И он задумчиво покачал головой.

– Вы же ей так сказали?

Ручка повернулась.

– Давайте лучше вечером поговорим. – И дверь затворила его улыбку.

Шкедт снова повернулся к миссис Ричардс.

Та пила кофе, шныряя глазами поверх фарфорового ободка.

– Вы ей так сказали, да?

– Пять долларов в час – деньги немаленькие. Для неквалифицированного труда. – Чашка опустилась к подбородку.

– Да, но для грузчиков нормально. Слушайте, давайте я схожу вниз, перенесу ковры и одежду. Раз пять-шесть еще надо сходить, и все. Закончу еще до того, как вы начнете готовить обед. – Шкедт слишком шумно вскочил и пошел к двери.

Ложка Бобби, на протяжении диалога не издавшая ни звука, снова хрупнула.

Джун не подняла глаз, но палец ее двинулся дальше.

Шкедт оглянулся на нее из дверей (как только что на него оглядывался ее отец), попытался сопоставить ее со вчерашним разговором Джорджа и Ланьи. Однако Джун с ее блондинистой головкой и розовым отражением, расплывшимся в полировке, была как дома в обществе белых фестончатых фарфоровых чашек, латунных горшков для растений, зеленых подставочек, синих цветастых штор, матери, брата, широких окон и зеленых обоев с бледно-зеленым цветочным узором.

* * *

На семнадцатом он зашел в квартиру (не запертую ни на цепочку, ни на замок) и подумал: а чего ж мы не перенесли ковры сначала? Идиотизм – не перенести ковры сразу. Речными угрями (подстилка – угорь поменьше и потемнее, с узором, какой он прежде видал лишь на рифленых потолках) ковры лежали под стеной в гостиной. За окном бултыхались бледные левиафаны. На полу кипами громоздились книги.

Поверх одной кипы лежало «Паломничество».

В третий – или четвертый? или пятый? – раз он взял книжку, почитал тут и там, подождал, пока текст подхватит и потащит за собой. Но желанную восприимчивость снова и снова цеплял какой-нибудь узор тени на голой виниловой плитке, какой-нибудь шум из квартиры внизу, какой-нибудь зуд в теле – и все внимание утекало туда. Глаза бегали по буквам, но где они останавливались и что значат эти буквы – все терялось; в конце концов он вернул книгу на место, а сверху положил другую, как будто, подумал он – и не понял, отчего так подумал, – первая книга принадлежит ему.

Он поднялся с корточек и огляделся: осталось перетащить столы для бриджа из дальнего чулана, складные стулья с резными подлокотниками, зелеными подушками и черными железными петлями, а также валявшиеся между ними игрушки из комнаты Бобби. На комплекте разноразмерных столов сгрудились крохотные блестящие хрупкости.

Он побрел по коридору (где стояла коробка с бумагами из кабинета мистера Ричардса) и свернул в спальню Бобби. Здесь в основном остались улики жизни старшего брата, некогда делившего эту комнату с младшим: платок с монограммой ЭГР, вчера выпавший из ящика бюро; дверь чулана подпирали три небольшие коробки, на которых маркером значилось «Эдди»; на полу – выпускной альбом средней школы Беллоны. Шкедт подобрал его и полистал: Эдвард Гэрри Ричардс («Футбольная команда», «Волонтер школьного совета», «Любимец работников столовой два года подряд…») «не любил фотографироваться».

Шкедт отложил альбом на коробки, пересек коридор, вошел к Джун: на подоконнике вигвам из пустой спичечной книжки и белый пластмассовый горшок, до сих пор с землей, где, поведала ему Джун вчера, прежде росла бегония, подаренная тетей Мэриэнн на позапрошлую Пасху.

По памяти Шкедт вновь обставил комнату мебелью, которую накануне перенес наверх, и по памяти же постарался воссоздать образ Джун, возникший из подслушанного монолога Джорджа. От шума снаружи память отказала.

Шкедт вышел в коридор и увидел, как Бобби выступает из гостиной, кряхтя под грузом кипы книг:

– Я наверх отнесу.

– Возьми половину, может?

– Может быть, – две книжки упали, – и стоит.

Вошла Джун:

– Ой, погоди, я возьму что-нибудь.

Они разделили кипу между собой и удалились.

Где, задумался он, едва закрылась дверь (не пришпиленная цепочка все качалась и качалась по-над зеленой краской), моя тетрадь? А, точно: в глубине, по коридору, в бывшей дальней спальне – оставил там, по привычке зайдя с утра сюда: вдруг позабыл, что Ричардсы живут теперь на девятнадцатом.

Посреди дальней спальни, чуть обок от центра, на полу стояла еще одна коробка.

Тетрадь лежала на подоконнике. Шкедт подошел, посмотрел на потертый изгвазданный картон. Снаружи под маревом шевелились темные пятнышки. Что, размышлял он, сказать мистеру Ричардсу про деньги? А если мистер Ричардс придет вечером и сам разговора не заведет? Может, написать варианты, первые фразы беседы, и до прихода мистера Ричардса порепетировать? Нет. Нет, вот это явно лишнее! Почти девять, подумал он, и так дымно, что с семнадцатого этажа не отличишь людей от теней.

Стук; девичий вскрик. Снова стук – голос переменился. Третий – похоже, падала мебель, – и вопль взлетел в поднебесье. Четвертый – и вопль оборвался.

Шум доносился из квартиры этажом ниже.

Звон стекла поблизости оторвал его взгляд от пола.

Шкедт вышел в гостиную.

Миссис Ричардс, стоя на коленях над осколками, подняла глаза и потрясла головой:

– Я…

Ее сдавленное смятение притормозило его.

– Уронила одну…

Что была за статуэтка, уже не понять.

– Такие тонкие… стены здесь такие тонкие. Все слышно. Я так испугалась… – Она заторопилась, подбирая из-под набора столиков блестящие черные обломки с белыми матовыми краями.

– Надеюсь, вам оно было не очень… – но осекся от собственной напрасности.

– Да нет, ничего. Вот, все собрала. – Она встала, держа осколки в горсти. – Услышала этот ужасный… и уронила.

– Они что-то разошлись. – Он попытался было рассмеяться, но под ее взглядом удушил смех в выдохе. – Миссис Ричардс, это шум, и все. Не надо так расстраиваться.

– Что они там делают? Кто они?

Вот-вот раскрошит керамику в ладонях.

– Парни, девчонки, просто переехали в квартиру на шестнадцатом. Ничего плохого вам не желают. Когда слышат, что творится здесь, тоже удивляются.

– Просто переехали? В каком смысле – просто?

Он посмотрел, как ее лицо дернулось было в направлении страха и не добралось даже туда.

– Хотели, видимо, крышу над головой. Взяли и поселились.