Текст книги "Десять железных стрел"

Это была сокровищница революционных технологий. Именно то место, которое мы искали. И не пойми меня неправильно, я радовалась, что мы его нашли, но у меня по шее сзади пробежали мерзкие мурашки, как случалось каждый раз, когда я была уверена, но не могла доказать, что прежде чем я вошла в комнату, там кто-то самоудовлетворялся.

– Ты тут, Дерими?! – заорал Руду. – Членом клянусь, если ты там опять голый…

– Эм-м, извините?

Из-за гигантского доспеха высунулась пара глаз – один огромный, другой пугающе крошечный. И узкое, крысиное лицо со своеобразным колпаком, к которому крепились разнообразные увеличительные стекла, сверху и подобием бороды снизу. Я даже не сразу поняла, что смотрю на человека, а не на механизм, созданный из сальных волос и стекла.

– Сдается мне, я выложил баснословную, грабительскую сумму за это место, а также за дополнительную охрану? – осведомился он тоном, какой обычно использовали люди, которые часто получали в лицо. – Стало быть, если бы я и в самом деле находился тут в обнаженном виде – что, подчеркиваю, вовсе не так, – то поступал бы так в полном праве.

Я слышала его слова, но когда он вышел из-за доспеха, все равно напряглась. К узкому лицу прилагалось долговязое тело, облаченное в кожаный фартук, обвешанный всевозможными инструментами.

– И я сверх всякой меры уверен, что оставлял указания не обращаться по этому имени? – презрительно фыркнул мужик, вытирая руки о фартук. – Я, по долгу службы, известен как Сорокафунтовый-Бочонок. Будьте добры не забывать. Благодарствую.

– Ты вольнотворец? – поинтересовалась я, категорически не впечатленная.

– Вы Сорокафунтовый-Бочонок?! – охнул Урда, категорически впечатленный. Он бросился вперед с дрожащими руками, словно хотел коснуться вольнотворца, и дрожащими губами, словно знал, почему это плохая идея. – Тот самый?! Никогда не думал, что я… то есть не думал, что вы… ого!

– Епт, ты его знаешь? – поинтересовался Руду, вытряхивая из трубки пепел. – А я поспорил с дамочкой две ниши назад, что у него нет друзей. Ты стоил мне шести наклов, малец. И это после всего, что я для тебя сделал.

– Знаю его? Знаю ли? – бросил на него потрясенный взгляд Урда. – То есть знаю ли я о Сорокафунтовом-Бочонке, самом прославленном инженере и знатоке революционных технологий за пределами Уэйлесса?

– И в пределах тоже, – пробормотал Джеро, скрестив руки на груди. – Чтобы вернуть то, что этот ублюдок спер, они отправляли целые войска.

Сорокафунтовый-Бочонок стянул колпак и горделиво протер линзы.

– То, что запрещено – всенепременно необходимо, – отозвался он. – Если обратитесь к Законам вольнотворцев, единственным законам, что имеют значение, к вашему сведению, вы тотчас обнаружите, что знаниям Славной Революции Кулака и Пламени, – он умолк и окинул помещение взглядом, – а это, замечу, единственно верный способ на нее ссылаться, будьте любезны и спасибо за понимание, надлежит не копиться под замком, но быть представленными массам и/или любому, кто сумеет их добыть, что я и сделал. – Вольнотворец водрузил колпак на голову, поправил линзы и фыркнул. – Вот так-то.

– Четко. – Руду затянулся и выдохнул дым в сторону Сорокафунтового-Бочонка. – Короче, эти ушлепки ищут какую-то революционную срань.

– Тогда вы и в самом деле явились куда надо. – Сорокафунтовый-Бочонок попытался величественно отмахнуться от дыма. – Как вы, несомненно, понятия не имеете, ведь не способны на интуитивно понятный сбор сведений, как вольнотворец моего калибра, в последнее время нам доступно множество механизмов. После Гордого дезертирство неуклонно растет, солдаты массово бросают орудия.

– Гордого? – переспросила я, чувствуя прилив чего-то, полного надежды, который я, как мне думалось, восхитительно успешно подавила. – Ты про Кэв…

– Железный Флот, – влез Джеро, шагнув вперед. – Десять Стрел. Что ты о них знаешь?

– А, лишь все, что только можно знать, – засаленный мужик деланно кашлянул в сторону Руду. – Впрочем, раз уж вы нынче пребываете в месте, народу известном как Вороний рынок, я полагаю, вы явились покупать, а не дискутировать, о чем я крайне сожалею, ведь вы лишаете себя возможности приобрести ценные знания.

Джеро вздохнул.

– Так ты торгуешь или как?

– Да.

– Великолепно, мы ищем…

– При условии, – перебил Сорокафунтовый-Бочонок, – что вы сумеете доказать, что являетесь ценителями, способными проникнуться теми знаниями, что я накопил, ведь я не какой-то торгаш железной похабщиной, но уважаемый приверженец механических форм.

– Да еб твою, – застонал Джеро. – Можно я просто заплачу больше, чтобы пропустить эту часть?

– У вас, случаем, нет чертежа первого образца ходячего танка, известного под военным названием «Неопровержимый Лик Страждущих»? – осведомился Сорокафунтовый-Бочонок.

– Нет, я…

– Тогда нет, не можете. Я вложил в данную коллекцию безмерное количество сил и не намерен расставаться с ней, зная, что ее используют во зло.

– Заверяю вас, Сорокафунтовый-Бочонок, сэр, мы ни за что не отнесемся к вашим познаниям или вашему искусству без должного почтения, – подал голос Урда. – Однако мы испытываем необходимость…

– Урда, мать твою, не смей ему подыгрывать, – прорычал Джеро. – У нас нет времени на…

– Перво-наперво, не могли бы вы так любезны воздержаться от ругани, милейший? – Сорокафунтовый-Бочонок зачем-то коротко мне поклонился. – Не хотелось бы оскорбить чувства дамы, если есть такая возможность.

Я сощурилась.

– Чо?

– Кроме того, если у вас нет времени дискутировать, значит у вас нет времени и проникнуться, как гласит старинная мудрость, – презрительно оскалился вольнотворец. – А если вы неспособны проникнуться тем, чем я здесь занимаюсь, я не вынесу того, что…

– Прошу, он не имел в виду…

– О, я, блядь, определенно имел в виду…

– И пусть я восхищен вашей прямотой, я не могу, положа руку на сердце…

– Это ты еще не видел прямоту, ты засаленный…

И так далее.

Не хочу показаться грубой, но как только в одной комнате оказывается больше двух мужчин, остается, по сути, только ждать, когда обнажатся либо клинки, либо члены. У меня не было желания видеть ни то, ни другое, и ситуация, судя по всему, была из тех редких и раздражающих, которые нельзя разрешить просто всех перестреляв.

Я злилась, я страдала от боли, и я слишком, мать их, устала, чтобы все это делать.

– Да чтоб меня, – прошептала я, – что ж их угомонит-то?

Ноздри затрепетали, уловив едкий запах горящих листьев. У меня под носом издевательски проскользнул ленивый завиток розового дыма. Я опустила взгляд и увидела протянутую руку – и предложенную мне длинную трубку, полную запрещенных наркотиков.

Надо ли говорить, что Руду мне очень нравился.

16. Вороний рынок

Говорят, скиталец без пороков – ничто.

В этом есть доля правды. Те из нас, что ушли в скитальцы, как-никак, сделали такой выбор потому, что понятие подневольности перестало нас устраивать. Даже более недобрые описания нас, мол, скитальцы – жестокие безумцы, которые используют свои силы исключительно для удовлетворения извращенных желаний, что шастают туда-сюда в опьяненных магией головах, не то чтобы слишком ошибочны – и некоторые мои друзья действительно жестокие безумцы.

Лично я предпочитаю смотреть на это более оптимистично. Да, нам особенно не на что тратить нашу добытую нечестным путем прибыль, кроме как на выпивку, наркотики, приятное общество. Однако пороки играют в жизни скитальца важную роль. Для некоторых они лишь передышка от Мены, которую Госпожа Негоциант взимает в обмен на их силы. Для других – возможность забыть всех тех, кто заслуженно или нет желает им смерти.

Для меня? Всякое мгновение, когда я предаюсь порокам, это мгновение, когда я ничего не взрываю и никого не протыкаю, так что, можно даже сказать, общество должно меня благодарить, если я сижу в переулке и курю шелкотрав.

– Черт, женщина, я предложил тебе тяжку, а не дунуть как, мать его, дракон.

Если б только Руду был того же мнения.

Я, не обращая внимания на его возмущение, продолжила затягиваться. Дым перетекал изо рта в легкие, и с каждым вдохом боль отступала, гнев растворялся, и появлялось сильное желание заточить бутерброд.

Я задержала дыхание насколько смогла, потом выдохнула розовое облако. Губы растянулись в ленивой усмешке, я наблюдала, как дым пляшет, извивается у меня над головой, поблескивая крошечными искорками.

– Пеплоустам плевать, что ты накуриваешься во время работы? – поинтересовалась я, возвращая трубку. – Я думала, у них насчет таких штук есть принципы.

– Есть, – согласился Руду и пыхнул сам. – А у меня есть меч и куча магии, так что, если захотят побеседовать на тему, – милости просим.

Ты можешь подумать, что все скитальцы, восставшие против Империума, поступили так во имя более дерзких устремлений. Большинство отвергли нового императора, напрочь лишенного всяких магических способностей. И немалое число выбрали богатство и власть, по классике. Так что не стану винить, если решишь, что «хороших» скитальцев в природе не существует.

Таких и правда нет. Все мы, по сути, говнюки. А вот Руду – больше всего близок к тому, чтобы называться хорошим.

В армии он был наиболее известен по тому, как необъяснимым образом валился с опасной для жизни болезнью, как только на горизонте маячила битва. Обвинения в трусости от сослуживцев и вышестоящих его не волновали, и он с радостью ухватился за возможность стать скитальцем. Не из стремления разжиться богатствами, а лишь из глубочайшего желания не трудиться.

Я знала много лентяев и знала много честолюбцев, но еще никогда не встречала человека, чья лень была столь честолюбива, что он пошел на измену. В каком-то извращенном смысле я не могла его не уважать.

Но на этом и все, в общем-то.

– Ага, всегда было интересно, – я вытянула из-за его пояса деревянный меч – гладкий кусок деревяшки, который и в руках новобранца-то стыдно видеть, не говоря уже о закоренелом скитальце. – Почему ты таскаешь с собой эту штуку? Настоящим ты можешь сделать куда больше.

– Металл слишком дорогой, – ответил Руду. – А еще эта штука, если память моя не спит с другим, однажды сломала тебе три ребра.

– Два ребра, а я выбила тебе шесть зубов.

– Три ребра стоят больше, чем шесть зубов, так что победа за мной.

– Ты накурился.

– Это ты накурилась.

Черт, подловил.

– Знаешь, с металлом нет пути назад, – Руду вздохнул и вытянул ноги, рассевшись на полу сырой ниши, в которой мы решили побаловаться. – Как только его обнажишь, он не вернется в ножны, пока кто-то не умрет. Вытащишь – и люди вспомнят, что ты творил, и захотят вытащить свои. Прольешь им кровь, и кто-то возжелает твоей. Убьешь человека – лучше будь готов прикончить всю его семью, потому как рано или поздно один из них придет убивать тебя. А вот дерево? – улыбнулся Руду, вскинув свой меч. – Дерево добротно. Иногда оно гнется, иногда ломается, иногда сгорает, но всегда возвращается. Носишь при себе деревяшку – и она делает то, что тебе нужно. Носишь металл – и живешь в услужении ему до конца дней.

Я хмыкнула, глядя, как над нами проплывают мерцающие облачка шелкотрава.

– Скиталец, который устал от убийств. Ого-го.

– Черт, а ты нет? Я слышал молву, Сэл. Сколько народу тебя сейчас разыскивают, как думаешь? – Руду глянул на мое бедро, где Какофония негодующе вспыхнул под его настороженным взглядом. – Разве эта штука не тяжелеет?

Ага. Еще как. Бывали дни, когда я даже не знала, как подниму его вновь. Но всегда поднимала. Потому что неважно, сколько весит металл, клок бумаги в моем кармане всегда будет тяжелее. Каждое имя, нацарапанное в списке, давило мне на плечи тяжестью всего мира. Всякий раз, как я вычеркивала одно, груз становился немного легче.

Или… должен был становиться, во всяком случае.

– Ты, наверное, взялся не за ту работу, – заметила я. – Вряд ли Пеплоустам сильно нужен скиталец, который не может убить.

– Я не говорил, что не могу. Просто не хочу, – отозвался Руду, кашлянув очередным облаком. – И работу эту не хотел. До недавних пор я проворачивал отличное дельце на краю Долины. Я и мой партнер трясли проезжающих по дороге торговцев. Мы никогда не просили много, а они никогда не сопротивлялись. Легкие деньги, легкая жизнь. Было мило.

– Партнер, м-м? И кто же это был?

– Неважно.

– Я его знаю?

Руду помедлил, задумался и вздохнул.

– Ага. Ты знаешь Югола.

Еще одна важная роль, которую играют пороки – они удерживают тебя от того, чтобы вскочить, выхватить револьвер и свалить в поисках мрази, которая основательно заслужила грязную смерть от стали.

Угу. Я знала Югола.

Еще до того, как он ушел в скитальцы и стал Юголом Предвестником. Еще когда он был известен как Юголамол, один из самых талантливых мастеров мрака, присоединившихся к заговору Враки, дабы свергнуть Империум. Я знала его по той ночи, тому темному месту под землей, где он, и Враки, и Джинду, и каждая мразь из списка отняли у меня небо.

Я помнила его жеманным подхалимом, который мог пресмыкаться у ног вышестоящих, но не сумел найти смелости взглянуть мне в глаза там, внизу. Я помнила его взгляд, перепуганный, дикий, когда он стоял позади и наблюдал, как я падала, как истекала кровью…

Прямо как Дарриш. Когда она ничего не сделала. А я потеряла небеса навсегда.

– Эрес ва атали, – прошептала я.

– А?

– Ничего. – Я была слишком мила, чтобы говорить Руду, что собираюсь убить его партнера, и не слишком, когда спросила: – Что с ним стряслось?

– Ты стряслась, – ответил Руду, и в голосе засквозила злость. – До него дошли слухи, что ты добралась в Долину, и он свалил. Я вполне мог трясти караваны и без него, но это он их находил. Без него пришлось искать работу у Пеплоустов.

– На сколько?

– Недолго. Они не платят мне столько, чтобы я задержался тут дольше еще трех дней. После снова отправлюсь на восток, в Клефов Плач, но вопрос остается открытым. – Руду бросил на меня взгляд, полный ненависти, сколько ее способен вложить настолько накуренный человек. – Ты заставила меня найти работу, Сэл. Никогда тебя не прощу.

– Нет? – Я сунула руку в карман и выудила перо с красным кончиком. – А что, если я дам тебе вот это?

Руду уставился на Алый дар, который так давно мне отдал, с куда большей тоской, а потом протянул руку.

– Тогда все прощено. Отдавай.

– Иди на хер, мое. – Я убрала Алый дар в карман. – Думаешь, я потрачу его на нечто столь незначительное, как прощение?

– Я поделился с тобой травой.

– Ты предложил. И ты сломал мне два ребра.

– А ты мне выбила шесть зубов.

– Ты накурился.

– Это ты накурилась.

Черт, подловил.

Я взяла протянутую трубку, от души затянулась. С губ заструилось облако мерцающего розового дыма, и с ним ушли ярость, боль и способность сидеть прямо. Я чувствовала, как все вытекает – кости, кровь, мышцы, – превращая меня в жидкость, стекающую по стене на пол, и мне вдруг стало плевать, что он грязный.

Так вот, каково оно? Мне вдруг стало интересно. Быть нормальной? Просыпаться каждое утро и не гадать, с кем придется сражаться, кто за тобой охотится? Вот каково оно, сидеть рядом с кем-то и даже не думать, что он таит клинок и обиду? Я, наверное, малость романтизировала, но в свою защиту скажу, что до задницы обкурилась.

– Знаешь, что мне нужно? – задумчиво протянула я, глядя, как в облаке дыма пляшут искры.

– Да, но, если скажу, ты мне врежешь, – отозвался Руду.

– Потрахаться, – продолжила я, старательно игнорируя желание ему врезать. – После трубки не бывает ничего лучше, чем потрахаться.

– Тут ты не ошиблась, – хмыкнул Руду. – Было дело… что, уже два года назад? Я был проездом в Кривом Пути и выдул шесть трубок, в общем, наглухо накурен.

– В Кривом Пути? Там же полно тварей.

– И твари очень напрягают, а напряжение я снимаю шелкотравом. Я могу рассказывать?

– Прости, продолжай.

– Я встретил его. Старшего возраста, бывший имперец, с военным прошлым… ну, ты поняла.

– Седые волосы?

– Серебряные. Как цепочка на славном колье.

– Мило.

– Обычно я их терпеть не могу, но этот… – Руду хмыкнул, рассеянно поскреб подбородок. – Да-а, этот знал, как действовать не спеша. Настолько не спеша, что я в итоге остался в Кривом Пути на полгода. – Руду уставился на мерцающий дым над головой, и в голосе зазвучало усталое блаженство. – Он мне нравился.

– Что с ним стряслось?

Я не была готова услышать эту тишину. Долгую, похоронную тишину, когда люди пытаются на цыпочках обойти то место, которое раньше кто-то занимал… Я почему-то думала, что у таких, как Руду, этого не бывает.

– То же, что и всегда, – наконец ответил он. – Война стряслась. Магия. Мена. – Руду вздохнул, и с его губ сорвались несколько запоздалых завитков дыма. – Он этого не выдержал. Он ушел. Я его не остановил.

Я закрыла глаза, почесала шрам.

– Надо было за него бороться.

– Бороться, м-м? Как в опере?

– Оперы романтичны. Все любят романтику.

– Не все, – произнес Руду. – И никто не любит ее настолько, чтобы иметь дело со скитальцем. С враждой, сражениями, кем-то третьим.

– Некоторые отнюдь не против третьего. Однажды в Нижеграде…

– Не с таким третьим. Другим. Поющим.

А, точно.

С ней.

– Ты была Дарованием. Тебе никогда не приходилось платить Меной. Она никогда у тебя ничего не брала. Но мы, простые маги… – Руду нахмурился. – Смогла бы ты, Сэл? Просить кого-то оставаться рядом, пока Госпожа Негоциант отщипывает от тебя по куску? Черт, дело может быть не обязательно в Мене. Смогла бы ты просить кого-то оставаться рядом, когда что-то всегда готово тебя прикончить? Всегда придется с кем-то сражаться? Убивать?

– Смогла бы. И просила.

– А, точно, – Руду опять поскреб подбородок. – Джинду, верно? Джиндунамалар? Помню его по армии. Он был…

– Не. Его.

Руду хоть и был тепленьким, как свежий хлебушек, но идиотизмом не страдал. Он знал голос, которым я это произнесла, и не стал давить. Он просто вздохнул и откинулся на стену.

– А что насчет другой? Как та девчонка? Вся такая серьезная, в очках? – Руду глянул на меня. – Как с ней вышло?

И снова та тишина. Пустое, безмолвное пространство, которое раньше занимала она. И это пространство вдруг оказалось совсем рядом. Может, оно все время там было. Может, это и есть призрак – огромная пустота, которая повсюду следует за тобой.

Я хотела сказать Руду, что он не прав, что я боролась за нее и победила. И, наверное, временами я действительно побеждала. Но сколько раз мне приходилось бороться с ней самой? И сколько раз вместо победы она просто выживала? Сколько раз я заставляла ее гадать, что на этот раз победы не будет? Я хотела сказать Руду, что он не прав.

Когда не вышло, мне захотелось его ударить.

Но для этого я слишком накурилась. Слишком накурилась, чтобы говорить. Чтобы держать глаза открытыми. Дым растворился, крошечные звездочки растаяли, мои глаза закрылись, и меня окутало одеялом оцепенения.

После того, как покуришь, нет ничего лучше, чем потрахаться.

Но долгий, лишенный чувств сон тоже ничего.

* * *

Тебе никогда не приходило в голову, что сны подобны крови? Что если тебе врежут достаточно сильно, раскроят достаточно глубоко, они просто… вытекут наружу?

Я иногда так думаю. Я иногда гадаю, можно ли их все потерять. Гадаю, что останется. Кошмары? Пустота? Или просто… ты сам?

– Держи. Я кое-что раздобыла.

Просто мгновения твоей жизни. Фрагменты. Ошметки.

– Что за херь?

Сшитые воедино шрамами, так что ты не можешь вспоминать их без боли.

– Подарок. Для тебя, – произнес в моей голове спокойный, уверенный голос. – Общепринятый ответ на что – благодарность, а не сквернословие, если ты не знала.

Она улыбалась.

Именно потому я и знала, что это сон.

Или что-то около.

– Нет, нет.

Я сидела в постели, которую мы когда-то называли нашей, прежде чем та стала только ее. Неподалеку стояли две бутылки, виски и вино, обе полупустые. Лиетт сидела рядом со мной, и глаза ее казались огромными за стеклами очков. А на моих коленях лежала коробочка.

– Дело не в том, что я не благодарна, просто… не думала, что ты из тех.

Лиетт свела брови.

– Из тех, кто что? Выражает спонтанные проявления благосклонности материалистичным образом?

– Ага, – отозвалась я. – В основном потому, что ты вот такие штуки говоришь.

– Тогда верни, – потянулась Лиетт к коробочке.

Я выхватила ее, зарычала.

– Иди на хер, мое.

Лиетт улыбнулась – так невыносимо, как и всякий раз, когда я делала именно то, что она от меня ожидала.

– Тогда открывай.

Я открыла. Коробочка была скромной – коричневая, бумажная, с простой бечевкой, ее скрепляющей, Лиетт и правда плохого мнения о мишуре, – недостаточно большой для оружия, недостаточно булькающей для алкоголя. Я аккуратно ее развернула, уставилась на содержимое.

– Ножик.

Очень хороший ножик, не пойми неправильно: крошечное, идеально закаленное лезвие, с изящной деревянной рукоятью, в искусно сшитых ножнах.

– Ножик? – фыркнула Лиетт. – Полагаю, если ты считаешь, что клинок, мастерски выточенный непревзойденным кузнецом, рукоять, превосходно вырезанная непревзойденным деревщиком, и все это обработано от суровых погод, непреднамеренного вреда и всестороннего износа, это всего лишь «ножик», то разумеется. По моей точной оценке, требования, которые я заказала, делают сие произведением искусства. – Она поправила очки, сощурилась на нож. – Впрочем, кончик не столь утончен, как мне хотелось бы. Ручаюсь, что могу это исправить.

Я взяла ножик, перебросила из руки в руку. Хороший вес, баланс, острый как тварь, но…

– Для чего он? – спросила я.

Лиетт моргнула.

– Что значит для чего он? Это нож. Он для… ножовщины. Ну, знаешь, резать веревку, кожу, подобное.

– Ножовщина – это когда режут человека. А этим – спасибо тебе, кстати – даже не пощекочешь.

Я помнила этот день.

Спустя всего несколько недель после нашего знакомства. После того, как я первый раз ушла, и она решила, что это лишь случайность, которую мы переживем. До того, как я ушла второй раз, и она поняла, что это не случайность. В тот день мы поссорились – она сказала слова, которые меня ранили, я вышвырнула что-то в окно. А потом я держала ее в объятиях, и она положила голову мне на грудь, и в пространстве между нами мы нашли причину продолжить.

Ненадолго, по крайней мере.

Я помнила и этот сон.

Он каждый раз был разным – настолько, что я с трудом вспоминала, как оно случилось на самом деле. Иногда я говорила все правильно, и она смеялась, улыбалась. Иногда я говорила все неправильно, и мы тут же возвращались к ссоре. Однажды я просто схватила ее и поцеловала, и долго пыталась понять, чем же она пахнет.

Жасмин. Она любила цветочные запахи.

Но всякий раз концовка была одна. Неважно, что я говорила, что я делала, как старалась или нет. Концовка все равно была одна.

Улыбка исчезала. Лиетт отворачивалась. Я тянулась к ней. Она была слишком далеко.

– Прости, – произнесла я. – Он мне нравится. Правда.

– Нет, не нравится.

– Я же сказала, что нравится! – рявкнула я.

– Сказала, – согласилась Лиетт. – А еще сказала, что им нельзя убить человека. Да, нельзя. Он не для того. Я не… – Она стиснула зубы. – Я не хочу давать тебе оружие.

Я моргнула.

– Почему? Мне нравится оружие.

– Не нравится. Ты его любишь. Ты никогда не перестаешь думать об оружии.

Я сжала губы, по шее пробежали холодные мурашки.

– Перестаю. Переставала. Вчера же, разве нет? Когда говорила то самое, когда мы делали то самое?

Лиетт обхватила себя руками, закрыла глаза.

– И мне пришлось просить тебя вынести ту… ту штуку из комнаты, чтобы мы смогли. – Она глянула на дверь, за которой в своей первой кобуре, что он позже сжег дотла, лежал Какофония. – Я до сих пор чувствую, как оно пялится.

Я вздохнула, откинулась назад.

– Я говорила, он не может…

– Оно, – перебила Лиетт. – Это оружие, а не человек.

– Он! – рявкнула я в ответ. – Какофония – это Какофония. Он – это причина, по которой я вернулась живой. Шрам – это не развлекуха, мать ее. Я там сражаюсь.

– Даже не смей читать мне нотации по поводу опасностей, о которых я прекрасно осведомлена. – Лиетт развернулась ко мне, и суровый взгляд за линзами очков медленно погас. Она вздохнула, потерла виски. – Я… я знаю, что там тяжело. Знаю. Но… когда уже станет достаточно?

– Достаточно чего?

– Оружия, сражений, убийств? – Лиетт подалась вперед, уставилась на шрам, что извивался от моей ключицы до живота. – Когда уже станет… когда я смогу…

Она не сумела найти слова. Еще одна причина, по которой я понимала, что вижу сон. Но, как ни крути, ударило больно. Я упала на кровать, прикрыла глаза руками, вздохнула.

– Прости, – прошептала я.

Потянулась, вслепую зашарила по постели. Не знаю, потянулась ли Лиетт в ответ. Но ее ладонь все равно оказалась в моей.

– Прости за незнание, – продолжила я. – Хотела бы я знать столько же, сколько ты. Хотела бы видеть все, как ты, но не умею. Я не знаю, как… все наладить. Не знаю, как перестать любить оружие, или как перестать нарываться на бой, или как перестать… все это. Я не знаю, потому что я не думаю. Я просто нахожу клинок, нахожу имя, и все случается и… я не знаю, как положить этому конец. Я еще не поняла. Прости.

Я стиснула ее руку.

– Но это не все, что у меня в голове. Там ты. Всякий раз, как сражаюсь, я думаю о тебе. Всякий раз, как истекаю кровью, я думаю о тебе. Всякий раз, как падаю и в рот набивается грязь, все, о чем я могу думать – это что нужно встать и похромать прочь, чтобы вернуться к тебе. Я не знаю, как положить этому всему конец. Но я на пути к разгадке. Надеюсь, что на пути. Однажды я пойму.

И это все те слова, которые я не сказала тогда.

Все те слова, что я носила в себе, глубоко, с болью, как любой шрам.

Все те слова, что я потеряла, как потеряла тот нож, где-то на той суровой земле.

Мне все приснилось, потому что такого не случилось на самом деле. Но в то же время сны не такие. Этот не обволакивал нежностью. В нем все еще было больно.

Больно, когда я произнесла те слова. Больно, когда она стиснула мою ладонь. Больно, когда меж моих пальцев заструилась кровь.

– Правда? – просила Лиетт.

Я опустила взгляд. Ее руки стали ножами.

– Поймешь?

Я подняла голову. Лиетт больше не держала мою руку. Она стояла, далеко-далеко, на темной равнине. Солнце исчезло. Взвыл холодный ветер. Перед ней возникла тень.

– Или просто продолжить сражаться?

Дарриш. Светлоокая, хмурая, она соткалась из тени. За ней – еще кое-кто.

– Продолжишь искать оружие подобное тому, что у тебя было?

Джинду.

И Враки.

И остальные. Все они. Люди, которых я не знала, которых знала, все те, кого я убила.

– Каково это было, – заговорили они мертвыми голосами, – когда ты их сожгла?

Взорвалось пламя. Я прикрыла глаза ладонью. А потом земля пропала, осталась на многие мили внизу. Как и дома. И люди. И пламя.

Я летела высоко, гордо над ними, алым облаком на черных небесах. Но огни продолжали взметаться. А с ними – и руки. Почерневшие, со стекающей кожей, с торчащими костями пальцы тянулись, и дым доносил с собой крики.

– Каково это было, – шептали они, – летать?

И я закрыла глаза. И я раскинула руки. И я дала пламени подняться, поглотить и меня.

Так было легче, проще отдаться огню, чем признать…

Что это было великолепно.

С забитым золой ртом. С поцелованным пеплом вдохом. С полной шипов улыбкой. Голос шептал.

– Эрес ва атали.

И я исчезла.

* * *

– Она мертва?

Голоса. Далекие. Тихие. Угасающие.

– Нет. Глянь на трубку. Она просто накурилась.

Они стекали ко мне по капле, просачиваясь сквозь трещину где-то в недрах той темноты, где я лежала, обернутая мягким, заботливым мраком.

– Само собой, мы все тут помрем, если не разбудим ее. Помоги-ка.

Кто-то взял меня за плечи. Я знала это, но не чувствовала. Я ничего не чувствовала.

– Э-э… ты уверен? Разве можно будить людей, которые делают… это?

Погоди, нет. Меня осенило. Я что-то почувствовала.

– Еб твою, ты хоть раз можешь быть полезным?!

– Я не виноват, что мы все умрем! Прошу внести в протокол!

Раздражение.

Очень сильное раздражение.

Моя ладонь взметнулась, отбила схватившую меня руку. Веки затрепетали и разомкнулись, свет прокрался к глазам на безжалостных, отчаянных когтистых лапах. Сквозь головокружение и муть я умудрилась различить лицо – с очень уж обеспокоенным выражением.

– Эй, привет-привет. – Джеро облизнул губы, глянул через плечо и снова повернулся ко мне. – В общем, все пошло не по плану.

Я моргнула. Сощурилась. Кашлянула.

– А?

– Короче, – вздохнул Джеро, – вольнотворец…

– Который больше никогда с нами не заговорит! – вклинился визг Урды, встревоженный, лихорадочный.

– Заткнись, – отрезал Джеро. – У него таки были нужные нам чертежи. Не полный набор, само собой, но нам достаточно для отправной точки.

– Что не имеет значения, – опять влез Урда, – потому что Пеплоусты нас убьют. Милостивые небеса, мы оскорбили Пеплоустов! Я знал, что это плохая идея. Знал, знал, знал!

– Заткнись! – рявкнул Джеро. – К сожалению, он не захотел расстаться с ними ни за какую предложенную ему цену, так что мы…

– Мы их украли! – Урда тихо всхлипнул. – Украли! Мы преступили все законы вольнотворцев, мы попрали незыблемость соглашения с Пеплоустами. Люди от Катамы до Уэйлесса будут говорить, что Урда Дикое Перо всего лишь… всего лишь бандит!

– Завали рот! – едва сдержал крик Джеро, сжал губы и вскинул палец.

Тусклый свет алхимического фонаря мотнулся в нашу сторону, потом ушел мимо ниши. Джеро вздохнул, повернулся ко мне.

– Пойми, у нас не было выбора. Чтобы наш план сработал, нам просто необходимы те чертежи.

– И чтобы избежать смерти от рук Пеплоустов, – добавил Урда, – нам просто необходимо отсюда уходить.

– И чтобы отсюда уйти, – закончил Джеро, – нам нужна ты. Уловила?

Я снова моргнула. Причмокнула. Кашлянула.

– А?!

Ладонь Джеро захлопнула мне рот. Урда испуганно взвизгнул, выхватил перо и принялся нервно выцарапывать на стене сигилы.

– Что это было? – зашептал поблизости голос.

– Не знаю, – ответил другой. – А знаешь, может, стоит постоять тут, поболтать, пока они не сбегут. Давай вперед.

К одному лучу присоединился второй. И третий. И несколько вороньих масок, стеклянных взглядов, и куча мутных мудаков – не знаю, было сложно рассмотреть. Кроме блеска нацеленных на нас наконечников стрел.

Их разглядеть легко.

– Вот они! – заорал какой-то Пеплоуст. – УБИТЬ!!!

Тренькнула тетива арбалета. Болт просвистел мимо моего уха. Джеро с криком обнажил клинок. Урда яростно царапал что-то на стене. По коридору затопало еще больше ботинок, замерцало больше фонарей, больше стрел, больше вороньих масок, больше Пеплоустов.

Ситуация хуже некуда, не пойми неправильно.

Но я все еще была… капец как накурена.

Хотя это, впрочем, не повод не помочь.

Я вытащила Какофонию, нацелила на толпу Пеплоустов. Различить эмоции за масками невозможно. А вот с криками и попытками удрать сразу все ясно. Я прикрыла один глаз, спустила курок.