Текст книги "Всадники ниоткуда (с иллюстрациями)"

32. НА ВЕКА!

Никто долго не решался заговорить после его ухода. Дыхание смерти, где-то поджидавшей на ледяной дороге, казалось, проникло и к нам. Что ни говори о моделировании и синтезации, а он всё-таки был человеком!

– Жалко, – вздохнул наконец Толька, – наверно, они уже летят…

– Брось, – остановила его Ирина, – не надо.

Но молчать уже не хотелось.

– Случится такое, опять запсихуешь, – скривился Вано, должно быть вспомнив своё приключение в Антарктике, и прибавил смущённо: – А я тебя поначалу и не узнал, Юрка. Мне тот посмышленее показался.

– Всем показался, – ввернул Дьячук не то иронически, не то восхищённо. – Память как у библиотеки. С такой памятью жить да жить!

«А ему, наверно, очень хотелось жить».

Я подумал, он ответил:

– А я полено, по-твоему? «Хотелось»! Мне и сейчас очень хочется жить.

Все прозвучало у меня где-то в сознании. Я не сочинял, не придумывал, не воображал. Я слышал.

– А где ты сейчас? – так же мысленно спросил я его.

– На ледяном шоссе. Кругом белым-бело. А снега нет. А впрочем, какая разница? До фонаря, правда?

– Страшно?

– Немножко. И всё-таки не из пластмассы. Только ты меня не жалей и не думай высокопарно: ледяное дыхание смерти! Во-первых, штамп, а во-вторых, неправда.

– Ты же исчезнешь.

– Это не смерть, а переход в другое состояние.

– В котором тебя уже нет.

– Почему – нет? Просто не ощущаешь себя, как и во сне.

– Сон проходит. А у тебя?

– И у меня.

– Думаешь, вернёшься?

– Когда-нибудь – да.

– А если не уходить?

– Не могу.

– А ты взбунтуйся.

– Это сильнее меня, старик.

– Какой же ты человек после этого? Нет свободы воли? Нет?

– Пока нет.

– Что значит «пока»?

– Ты что шепчешь, Юрка, – стихи?

Я, должно быть, пошевелил губами, потому Ирина и спросила.

– Молитву он шепчет, – сказал Толька. – Да воскреснет Бог, и да расточатся врази его. У нас дьякон в коммуналке жил. Как напьётся, всегда так.

– «Врази»! – передразнила Ирина. – Пусть адмирал молится. А Юра поэт. Чьи стихи – твои?

Пришлось соврать.

– Блока. «Узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита!»

– Чью жизнь?

– А не всё ли равно? Даже синтезированную.

– Неточная формулировочка, – тотчас же вмешался он, – ортодоксы придраться могут. Живая, мол, собака лучше мёртвого льва. Девиз коллаборационизма. Призываешь к сотрудничеству с враждебной цивилизацией.

– Опять Томпсон. Надоело.

– Им тоже. Разобрались.

– Предполагаешь?

– Знаю.

– А что ты хотел мне сказать?

– То, что мы ещё встретимся.

– Почему же об этом наедине?

– Потому что так запрограммировано. Помозгуй. Нет нужды пока уточнять подробности.

– А хочешь честно?

– Что?

– Не восторгает меня сие. Отнюдь не восторгает.

– Ну, старик, это невежливо.

– А надоели мне все эти чудеса и фокусы! До зла горя надоели.

– Ты опять шепчешь что-то?

Это – вслух. Это опять Ирина.

– Пришибло его. Доведись до меня, я бы орал.

А это Толька. Почему-то Зернов молчит. И никто не замечает. Нет, заметили.

– Почему вы молчите, Борис Аркадьевич? Наш трёп надоел?

– Просто задумался. – Зернов, как всегда, тактичен. – А интересный эксперимент! Поразительный по замыслу: получить всю нужную им информацию через Анохина. Создать некий дубль памяти. Видимо, они пока ещё не воспринимают языковую, смысловую информацию непосредственно – ни акустически, ни оптически. Слово не доходит до них, ни произнесённое, ни начертанное. Доходит только переработанная человеком информация – мысль, образ.

– Но почему Анохин? Могли взять любого учёного.

Спросил, конечно, Толька.

– Неужели только потому, что его синтезировали первым? Какое значение может иметь порядковый номер?

– Порядковый номер, бесспорно, не имеет значения. Но первый опыт – да! И возможно, ещё потому, что образное восприятие у Анохина особенно ярко. У каждого оно есть, лишь выражено по-разному. Математик видит мир иначе, чем художник или музыкант, у поэта тоже своё поэтическое видение мира. Когда я говорю, допустим, «палка», у разных людей сознательно или подсознательно возникает свой образ. У одного – смутное воспоминание о боли, когда-то испытанной, у другого – о тросточке, увиденной где-нибудь на витрине универмага, у третьего – о суковатой дубинке грибника. А у тебя что мелькнуло, Анохин?

– Шест, – сказал я, – фибергласовый. Прыгал на занятиях по лёгкой атлетике.

Все засмеялись.

Он тоже. Я тотчас же услыхал его смех. Не самый звук смеха, а то состояние нервных клеток мозга, которое этот смех порождает.

– Ты смеёшься? – спросил я.

– Конечно. Шест! – Он опять засмеялся. – Сколько я намучился с этой палкой.

– Почему ты?

– Не задавай глупых вопросов. Кстати, Зернов верно подметил необходимость образного восприятия информации.

– Ты что, весь наш разговор слышал?

– Сквозь тебя. Я же воспринимаю всю переработанную тобой информацию. Незримо присутствую при всех твоих разговорах.

– Так я сам сейчас не все слушаю.

– Не слушаешь, но слышишь. А я накапливаю все это в своей копилке памяти. Кстати, прислушайся. Наш Борис Аркадьевич о ней и вещает.

– …в такой копилке многое накапливается. А тренированная память сразу извлекает необходимое. Вообще «сверхпамять» – не чудо. Вспомните Араго – феномен! А шахматисты? Поразительная профессиональная память. Если б мы только знали её код и механизм запоминания…

– А они знают?

Это – снова Ирина. Почему-то недоверчиво, даже с иронией. Но Зернов не замечает иронии, он серьёзен.

– Не убеждён. Может быть, Анохин только удачный эксперимент. Но узнают обязательно. Где-нибудь у себя.

– И вы поверили в эту гипотезу?

– А почему бы нет? Чем она хуже других? Столько же доводов «за», сколько и «против». И потом, она не обидна для человечества, даже импонирует ему. Последнее звено контакта, взаимоизучения и, как следствие, обмена информацией между двумя космическими цивилизациями.

– Слыхал? Умница наш Борис Аркадьевич. Последнее звено. Верно. Недостающее звено.

– Ты тоже веришь в эту гипотезу?

– Я молчу.

– Почему?

– Пока ещё рано. У меня ещё нет свободы воли. Но придёт время…

Мне смешно.

– Начинается мистика. Я что-то не верю в твою загробную жизнь.

– А в скачок из царства необходимости в царство свободы веришь? Можно ведь и так сформулировать. Свободы воли. Свободы мысли. Свободы творчества. Почему бы и нам не повторить ваш путь?

– Что ж, значит, мечтатель прав? Появится где-то планетка, этакая Земля-бис, с нашей водой, с нашим воздухом, с нашими городами?

– Вышутить все можно. А что появится и где появится, никому ещё не известно. Изучение не всегда повторение, чаще поиск.

– Чего? Синтезированных грёз? Суперпамяти?

– Все это пробы, старик. Только пробы. Мы живём в мире констант. Для условий Земли и белковой жизни природа давно уже создала оптимальные размеры и формы. Так зачем же им менять константы?

Я, должно быть, повторил это вслух, потому что Зернов, улыбнувшись, ответил:

– Конечно, незачем.

Я покраснел. Как объяснить им свои «мысли вслух» и о чём? Выручил меня Вано.

– Может, двинемся, Борис Аркадьевич? – сказал он. – Мотор в порядке. И дорожка, можно сказать, беговая.

Зернов внимательно посмотрел на меня:

– А ты как думаешь, пора?

«Что он хотел сказать этим „пора“? Неужели понял?»

– Давным-давно понял. И ты понял, что он понял. Не притворяйся. Можешь доложить: пора. Анохин-второй к отбытию готов.

– Не мути душу.

– Так действительно пора. Я – далеко, они – близко.

Мне вдруг стало тяжко, так тяжко, будто перехватило горло и нечем дышать. Я уже никого и ничего не видел, кроме одинокого путника в белом поле.

– Значит, прощай.

– Не прощай, а пока. До новой встречи.

– А она будет?

– Непременно.

– Там или здесь?

– Не знаю. Юрка. Чего не знаю, того не знаю. Так ведь не мы с тобой встретимся, вернее, не только мы с тобой. Миры. Мы и они. Помнишь, как он кончил свою речь на конгрессе? «И если вернутся они, то вернутся уже понявшими нас, обогащёнными таким пониманием, что-то сумевшими взять от нас и знающими, что дать нам на взаимном пути к совершенству». Хорошо было сказано, старик!

И вдруг что-то оборвалось. Я ощутил полную свободу ничем не связанной мысли.

– Можно ехать, – сказал я Зернову, чувствуя, как у меня дрожит голос. Только бы он не заметил.

– А почему это решает Анохин? – задорно спросил Дьячук.

Ответил Зернов, у меня не было сил:

– Из трех миллиардов человек на Земле только один Анохин сейчас связан с неземной, может быть, даже с внегалактической цивилизацией. Так что же мы скажем человечеству, Юра? Есть контакт, и надолго?

– На века, – сказал я.