Текст книги "Всадники ниоткуда (с иллюстрациями)"

12. ПИСЬМО МАРТИНА

После Толькиного ухода я долго стоял у окна, не отрывая глаз от заснеженной асфальтовой дорожки, соединявшей мой подъезд с воротами на улице. Я надеялся, что придёт Ирина. Теоретически она могла бы прийти, не из сердобольности, конечно, а просто потому, что иначе она не могла ни сообщить мне новости, ни передать поручения: телефона у меня не было. А нас связывали новые деловые отношения: она была секретарём особого комитета, а я его референтом со многими обязанностями – от пресс-атташе до киномеханика. Кроме того, нам предстояла совместная командировка в Париж на международный форум учёных, посвящённый волновавшему весь мир и все ещё непостижимому феномену розовых «облаков». Возглавлял делегацию академик Осовец, я и Зернов ехали в качестве очевидцев, а Ира – в более скромной, но уж наверняка более важной роли секретаря-переводчицы, знавшей не менее шести языков. Кроме того, в состав делегации был включён Роговин, физик с мировым именем, обладатель того насмешливого баска, который запомнился мне ещё на просмотре фильма в затемнённом конференц-зале. Командировка была уже подготовлена, необходимые документы получены, до отъезда оставались считанные дни, и нужно было о многом договориться, тем более что Зернов уехал в Ленинград попрощаться с семьёй и должен был вернуться со дня на день…

Но, честно говоря, мне совсем не потому хотелось увидеть Ирину: я просто соскучился по ней за эту неделю невольного заточения, даже по её насмешкам соскучился, даже по дымчатым прямоугольным стёклышкам, отнимавшим у неё какую-то долю обаяния и женственности. Меня уже нескрываемо тянуло к ней – дружба не дружба и даже не влюблённость, а то смутное и неуловимое, что подчас неудержимо влечёт к человеку и вдруг исчезает в его присутствии. «Тебе нравится она?» – спрашивал я себя. «Очень». – «Влюблён?» – «Не знаю». Иногда мне с ней трудно, иногда она меня просто злит. Где-то симпатия вдруг перерастает в недовольство, и хочется говорить колкости. Может быть, потому, что мы с ней очень разные, и тогда эта разность заостряется вдруг как бритва. Тогда, по её уничтожающей оценке, моё образование – это компот из Кафки, Хемингуэя и Брэдбери, а по моей ответной реплике, её – это вермишель из «Техники молодёжи» за позапрошлый год. Иногда мне хочется сравнить её с сушёной воблой и лапутянским учёным, а в ответ она снисходительно относит меня к племени ивановых-седьмых и присыпкиных. И всё же мы в чём-то сходимся. Тогда нам обоим интересно и весело.

Эта странная и забавная дружба началась сразу же по окончании памятного просмотра в Академии наук. Я долго сидел в углу, пока не разошлись доктора и кандидаты наук и не потухла люстра, упаковал бобины и коробки, сложил все в свою спортивную сумку и опять сел.

Ирина молча смотрела на меня сквозь дымчатые стёклышки.

– А вы не двойник? – вдруг спросила она.

– Двойник, – согласился я. – Как это вы догадались?

– По действиям нормального человека. Такой человек, не отягчённый высшим образованием, смылся бы, не дожидаясь конца совещания. А вы сидите, слушаете, топчетесь и не уходите.

– Изучаю земную жизнь, – сказал я важно. – Мы, двойники, – системы самопрограммирующиеся, меняем программу на ходу, в зависимости от предмета, достойного изучения.

– И этот предмет я?

– Вы потрясающе догадливы.

– Считайте сеанс оконченным. Изучили.

– Изучил. Теперь закажу вашу модель с некоторыми коррективами.

– Без очков?

– Не только. Без многознайства и жреческого величия. Обыкновенную девушку с вашим умом и внешностью, которая любила бы ходить в кино и гулять по улицам.

Я вскинул на плечо сумку с бобинами и пошёл к выходу.

– Я тоже люблю ходить в кино и гулять по улицам, – сказала она вслед.

И я вернулся. А через день пришёл сюда к началу работы, побритый и выхоленный, как дипломатический атташе. Она что-то печатала на машинке. Я поздоровался с ней и сел за её письменный стол.

– Вы зачем? – спросила она.

– На работу.

– Вас ещё не откомандировали в наше распоряжение.

– Откомандируют.

– Нужно пройти отдел кадров…

– Отдел кадров для меня – это нуль-проход, – отмахнулся я. – Интересуюсь позавчерашними стенограммами.

– Для чего? Всё равно не поймёте.

– В частности, решением совещания, – продолжал я, величественно не обращая внимания на её выпады, – поскольку, мне известно, намечены четыре экспедиции: в Арктику, на Кавказ, в Гренландию и в Гималаи.

– Пять, – поправила она. – Пятая на ледник Федченко.

– Я бы выбрал Гренландию, – как бы между прочим заметил я.

Она засмеялась, словно имела дело с участником школьного шахматного кружка, предложившим сыграть матч с Петросяном. Я даже растерялся.

– А куда же?

– Никуда.

Я не понял.

– Почему? В каждой же экспедиции требуется кинооператор.

– Придётся вас огорчить, Юрочка: не потребуется. Поедут научные сотрудники и лаборанты специальных институтов. НИКФИ, например. И не смотрите на меня добрыми бараньими глазами. Учтите, я не говорю: глупыми. Я просто спрашиваю: вы умеете работать с интроскопом? Нет. Умеете снимать за «стеной непрозрачности», скажем, в инфракрасных лучах? Нет. Умеете превращать невидимое в видимое с помощью электронно-акустического преобразователя? Тоже нет. Я это читаю на вашем идеально побритом лице. Так что зря брились.

– Ну а простая съёмка? – все ещё не понимал я. – Обыкновенный фильмус вульгарис?

– Обыкновенный фильмус вульгарис можно снять любительской камерой. Теперь это все делают. Важнее получить изображение в непрозрачных средах, за внешним покровом облака. Что, например, происходит с двойником в малиновой трубке?

Я молчал. Для обыкновенного оператора это было дифференциальное исчисление.

– Вот так, Юрочка, – опять засмеялась она. – Ничего вы не можете. И по методу Кирлиан не можете?

Я даже не слыхал о таком методе.

– А он, между прочим, позволяет отличить живое от неживого.

– Я и простым глазом отличу.

Но она уже вошла в роль лектора.

– На снимке живая ткань получается в окружении призрачного сияния – разряды токов высокой частоты. Чем интенсивнее жизнедеятельность, тем ярче ореол.

– Голому ежу ясно, что это живая ткань, – разозлился я и встал. – Не беспокойтесь об отделе кадров. Мне там делать нечего. Здесь тоже.

Она рассмеялась на этот раз совсем по-другому: весело и добродушно.

– Сядьте, Юрочка, и утешьтесь: мы поедем с вами вместе.

– Куда? – Я ещё не остыл от обиды. – В Малаховку?

– Нет, в Париж.

Я так и не понял эту чертовку, пока она не показала мне решение о нашей командировке на парижский конгресс. А сейчас я ждал эту чертовку, как ангела, топтался у окна и грыз спички от нетерпения. И конечно, пропустил, когда отошёл к столу за сигаретами. Она позвонила, когда я уже раздумывал о будущем разрыве дипломатических отношений.

– Господи! – воскликнул я. – Наконец-то!

Она бросила плащ мне на руки и протанцевала в комнату.

– Ты стал верующим?

– С этой минуты. Поверил в ангела, приносящего милость неба. Не томи – когда?

– Послезавтра. Зернов возвращается завтра, а наутро уже вылетаем. Билеты заказаны. Кстати, почему мы на «ты»?

– Инстинктивно. Но не это тебя волнует.

Она задумалась.

– Верно, не это. «Они» уже в Арктике, понимаешь? Вчера у нас в комитете был Щетинников, капитан только что вернувшегося в Архангельск ледокола «Добрыня». Он говорит, что все Карское море и океан к северу от Земли Франца-Иосифа уже свободны от льдов. А из Пулкова сообщили, что над Северным полюсом по нескольку раз в день выходят на орбиту ледяные спутники.

– А комитет съёмку отменил, – пожалел я. – Сейчас снимать бы и снимать.

– Уже снимают любители. Скоро плёнку пачками будем получать. Не это важно.

– А что важно?

– Контакт.

Я свистнул.

– Не свисти. Попытки контакта уже предприняты, хотя, кажется, без успеха. Но английские и голландские учёные предлагают свою программу контактов – все материалы у Осовца. Кроме того, на конгрессе придётся иметь дело с группой Томпсона. Американская делегация фактически раскололась, большинство Томпсона не поддерживает, но кое-кто с ним блокируется. Не очень прочно, но в Париже они бой дать могут. А ты спрашиваешь, что важно. Погоди. – Она со смехом вырвала у меня свой плащ и вытащила из кармана объёмистый пакет, оклеенный иностранными марками. – О самом важном забыла: тебе письмо из Америки. Приобретаешь мировую известность.

– От Мартина, – сказал я, взглянув на адрес.

Он был написан, мягко говоря, своеобразно:

«Юри Анохину. Первому наблюдателю феномена розовых „облаков“. Комитет борьбы с пришельцами из космоса. Москва. СССР».

– «Комитет борьбы»… – засмеялась Ирина. – Вот тебе и программа контакта. Томпсоновец.

– Сейчас прочтём.

Мартин писал, что из антарктической экспедиции он вернулся в свою авиачасть близ Сэнд-Сити, где-то на юго-западе США. Тут же по предложению Томпсона его откомандировали в распоряжение уже сколоченного адмиралом добровольного общества борьбы с космическими пришельцами. Назначению Мартин не удивился: Томпсон сказал ему об этом ещё в самолёте по дороге в Америку. Не удивился он и должности. Узнав о том, что ещё в колледже Мартин печатался в студенческих журналах, адмирал назначил его пресс-агентом. «По-моему, старик мне явно не верит, считает меня двойником, чем-то вроде вражеского солдата из пятой колонны, и потому хочет держать при себе, приглядываться и проверять. Из-за этого я не рассказал ему, что произошло со мной по дороге с нашей авиабазы в Сэнд-Сити. А рассказать кому-нибудь надо, и, кроме тебя, некому. Только ты один разберёшься в этой дьявольщине. Мы с ней знакомы по Южному полюсу, только здесь она иначе загримирована».

Письмо было написано на пишущей машинке – больше десятка плотно исписанных листиков. «…Мой первый очерк не для печати, а для тебя, – писал Мартин. – Скажешь по совести, гожусь ли я в газетчики». Я перелистал несколько страничек и ахнул.

– Читай, – сказал я Ирине, передавая прочитанные листки, – кажется, все мы влипли.

13. ВЕСТЕРН В НОВОМ СТИЛЕ

Мартин писал:

«Солнце ещё только подымалось над горизонтом, когда я уже выехал за ворота авиабазы. Надо было спешить: сутки отпуска – срок небольшой, а до Сэнд-Сити меньше чем за час не доберёшься. Я весело махнул рукой невыспавшемуся часовому, и мой древний двухместный „корвет“ привычно рванул вперёд по размягчённому зноем асфальту. В багажнике что-то погромыхивало с противным скрежетом, цилиндры постукивали, напоминая о своей дряхлости. „Сменить бы машинку, – подумал я, – давно пора: восьмой год со мной кочует. Да жаль расстаться – привык. И Марии нравится“.

К Марии, собственно, я и ехал в Сэнд-Сити – провести свой последний свободный день перед отъездом в Нью-Йорк к адмиралу. Познакомили меня с Марией ребята с авиабазы в первый же вечер после моего возвращения из Мак-Мерде. Новенькая в этом баре, она нельзя сказать, чтобы выделялась – девчонка как девчонка, в крахмальном халатике, с причёской под Элизабет Тейлор: все они из бара под кинозвёзд работают, – но почему-то привязался к ней сразу, все свободные вечера к ней в город гонял и даже матери написал, что есть, мол, одна хорошая девушка, ну и всё такое прочее – сам понимаешь.

В эту поездку я уже окончательно все решил и даже разговор с ней обдумывал; задерживаться, понятно, не хотел. Но пришлось всё-таки остановиться. Какой-то парень замельтешил на дороге, я ему просигналил, а он, вместо того чтобы просто сойти с обочины, заметался, запсиховал и грохнулся под машину. Понятно, я затормозил, высунулся, кричу:

– Эй, друг, машины не видел?

Он посмотрел на меня, потом на небо и медленно поднялся, отряхивая от пыли свои старые джинсы.

– Тут не машины, а кой-что похуже людей пугает. – Он шагнул ко мне и спросил: – В город?

Я кивнул, он сел, все ещё дикий какой-то, чем-то напуганный, с мелкими каплями пота на лбу, с тёмными мокрыми кругами на рубахе под мышками.

– С утра кросс затеял? – спросил я.

– Хуже, – повторил он и полез в карман. Оттуда на сиденье машины вместе с платком выскользнул воронёный «барки-джонс» образца пятьдесят второго года.

Я удивлённо присвистнул:

– Гонка преследования?

В глубине души я уже жалел, что связался с ним: не люблю таких встреч на дороге.

– Дурак, – беззлобно ответил он на выдавший меня взгляд. – Это не мой, а хозяйский. Я тут за стадом присматриваю. На ранчо Виниччио.

– Ковбой?

– Какой там ковбой… – поморщился он, вытирая вспотевший лоб. – Я и на лошади-то сидеть как следует не умею. Просто деньги нужны. Осенью учиться пойду.

Я внутренне усмехнулся: кровожадный гангстер, спасающийся от шерифа, превратился в обыкновенного студента, прирабатывающего на вакациях.

– Митчелл Кейси, – представился он.

Я тоже назвал себя, рассчитывая не без тщеславия, что имя моё, воспетое газетами со времени встречи с драконами на Мак-Мердо, докатилось и до него, но ошибся. Он не слыхал ни обо мне, ни о розовых «облаках» – два месяца ни радио не слушал, ни газет не читал: «Может, уже война началась или марсиане высадились – один черт, ничего не знаю».

– Войны пока нет, – сказал я, – а марсиане, пожалуй, высадились.

И рассказал ему коротко о розовых «облаках». Но я не ожидал, что мой рассказ вызовет у него такую реакцию. Он рванулся к дверце, словно хотел выскочить на ходу, потом разинул рот и дрожащими губами спросил:

– С неба?

Я кивнул.

– Длинные розовые огурцы. Как самолёты пикируют. Да?

Я удивился: говорит, газет не читал, а знает.

– Только что видел, – сказал он и снова вытер выступивший на лбу, должно быть, холодный пот: встреча с нашими знакомцами из Антарктики его совсем доконала.

– Ну и что? – спросил я. – Летают, точно. И пикируют. И на огурцы похожи. А вреда никакого. Один туман. Трусишка ты, вот что.

– Всякий струсил бы на моём месте, – все ещё взволнованно проговорил он, – я чуть с ума не сошёл, когда они стадо удвоили.

И, почему-то оглянувшись сначала, словно боясь, что его могут подслушать, тихо прибавил:

– И меня тоже.

Ты уже, наверное, понял, Юри, что Митч попал в такую же переделку, как и мы с тобой. Эти чёртовы «облака» заинтересовались его стадом, спикировали на коров, а наш храбрый ковбой полез их отгонять. И тут началось нечто совсем уже непонятное. Один из розовых огурцов подплыл к нему, повис над головой и приказал отойти. Не словами, конечно, а как гипнотизёр на ярмарке, – отойти назад и сесть на лошадь. Митч рассказывает, что не мог ни ослушаться, ни сбежать. Не сопротивляясь, он отошёл к лошади и вскочил в седло. Я думаю, что им на этот раз всадник понадобился: пеших-то они набрали достаточно, целую коллекцию. Ну а дальше все как по маслу: красный туман, полная неподвижность, ни рукой, ни ногой не шевельнуть, а тебя будто насквозь просматривают. Словом, картина знакомая. А когда туман рассеялся и парень в себя пришёл, глазам не поверил: стадо вдвое увеличилось, а в сторонке на лошади точно такой же Митчелл сидел. И лошадь та же, и сам он как в зеркале.

Нервы у парня, конечно, не выдержали: помню, что со мной в первый раз было. С ним то же: помчался, куда ветер понёс, лишь бы дальше от наваждения. А потом остановился: стадо не своё, хозяйское, отвечать ему же придётся. Подумал и вернулся, а там все по-прежнему, как до появления розовых «облаков»: ни лишних коров, ни двойника на лошади. Ну и решил парень: либо мираж, либо он с ума сошёл. Стадо в загон, а сам в город, к хозяину.

Все это только предисловие, ты же понимаешь. Не успел я кое-как успокоить парня, как сам запсиховал: вижу, летят стайкой вдоль дороги, этак бреющим полётом идут. Совсем диснеевские поросята, как сказал тогда наш радист из Мак-Мердо, и на огурцы не похожи. Тут и Митчелл их увидел. Слышу: замолк. Только дышит, как запыхавшийся.

«Начинается», – подумал я, вспомнив, как эти «дирижабли» шли на таран в нашем первом воздушном «бою». Но на этот раз они даже не снизились, а просто пронеслись со скоростью звука, как розовые молнии в сиреневом небе.

– К городу пошли, – прошептал сзади Митчелл.

Я не ответил: кто их знает.

– Почему они нас не тронули?

– Не заинтересовались. Едут двое в автомобиле – мало ли таких. А я меченый.

Он не понял.

– Встречались, – пояснил я. – Вот они и запомнили.

– Не нравится мне все это, – сказал он и замолчал.

Так мы и ехали молча, пока из-за поворота не показался город. До него оставалось не больше мили, но я почему-то не узнал его: таким странным он мне показался в сиреневой дымке, как мираж в этих сыпучих жёлтых песках.

– Что за дьявольщина? – удивился я. – Может, у меня спидометр барахлит? До города по крайней мере десяток миль, а он уже виден.

– Посмотри вверх! – воскликнул Митчелл.

Над миражем города висели цепочкой розовые облака – не то медузы, не то зонтики. Может быть, тоже мираж?

– Не на месте город, – сказал я. – Не понимаю.

– Мы уже должны были проехать мотель старика Джонсона, – откликнулся Митчелл. – Ведь он в миле от города.

Я вспомнил морщинистое лицо хозяина мотеля и его зычный командирский голос: «В мире всё стало с ног на голову. Дон. Я уже начинаю верить в Бога». Кажется, пора начать верить в Бога и мне. Я вижу удивительные и необъяснимые чудеса. Джонсон, обычно встречавший все проезжавшие мимо машины на каменной лесенке своего дома-гостиницы, бесследно исчез. Это уже само по себе было чудом: ни разу за все годы работы на авиабазе я не проезжал здесь, не узрев на ступеньках старого ангела с ключами от города. Ещё большим чудом было исчезновение его гостиницы. Мы не могли проехать её, а даже признаков строения у дороги не было видно.

Зато с каждой минутой становился виднее город. Сэнд-Сити в лиловой дымке перестал быть миражем.

– Город вроде как город, – сказал Митчелл, – а что-то не то. Может, с другой дороги въезжаем?

Но въезжали мы с обычной дороги. И видели те же рыжие дома у въезда, тот же плакат на столбах, с огромными буквами поперёк улицы: «Самые сочные бифштексы только в Сэнд-Сити», ту же колонку с алюминиевой башенкой-счётчиком. Даже сам Фрич в белом халате, как всегда, стоял у разбитого молнией дуба с лучезарной улыбкой-вопросом: обслужить вас, сэр? Масло? Бензин?

14. ГОРОД ОБОРОТНЕЙ

Я остановил «корвет» со скрежетом, знакомым всем владельцам окрестных бензоколонок.

– Привет, Фрич. Что случилось с городом?

Мне показалось, что Фрич не узнал меня. Без обычной своей услужливой расторопности он шагнул к нам, шагнул как-то неуверенно, словно человек, вошедший в ярко освещённую комнату из ночной темноты. Ещё более поразили меня его глаза: неподвижные, будто мёртвые, они смотрели не на нас, а сквозь нас. Он остановился, не дойдя до машины.

– Доброе утро, сэр, – произнёс он глухим, безразличным голосом.

Фамилии моей он не назвал.

– Что с городом?! – заревел я. – Крылья, что ли, у него появились?

– Не понимаю, сэр, – так же монотонно и безразлично ответил Фрич. – Что вам угодно, сэр?

Нет, это был не Фрич.

– Куда девался мотель старика Джонсона? – спросил я, еле сдерживаясь.

Он повторил без улыбки:

– Мотель старика Джонсона? Не знаю, сэр. – Он шагнул ближе и уже с улыбкой, но до того искусственной, что мне на миг стало страшно, прибавил: – Вас обслужить, сэр? Масло? Бензин?

– Ладно, – сказал я. – Разберёмся. Поехали, Митч.

Отъезжая от бензоколонки, я обернулся. Фрич по-прежнему стоял у дороги, провожая нас холодными, застывшими глазами покойника.

– Что это с ним? – спросил Митчелл. – С утра, что ли, набрался?

Но я знал, что Фрич не пьёт ничего, кроме пепси-колы. Не хмельное бродило в нём – нечеловеческое.

– Кукла, – пробормотал я, – заводная кукла. «Не знаю, сэр. Могу вас обслужить, сэр. Что вам угодно, сэр».

Ты знаешь, что я не трус, Юри, но, честное слово, сердце сжалось от предчувствия чего-то недоброго. Слишком много непонятных случайностей, хуже, чем тогда в Антарктике. Признаться, даже хотелось повернуть назад, да в город другой дороги не было. Не на базу же возвращаться.

– Ты знаешь, где найти твоего хозяина? – спросил я у Митчелла.

– В клубе, наверно.

– Начнём с клуба, – вздохнул я. Хочешь не хочешь, а город рядом, тормозить незачем.

И я свернул на Эльдорадо-стрит, погнав машину вдоль аккуратных коттеджиков, одинаково жёлтых, как вылупившиеся цыплята. Пешеходов не было видно, здесь пешком не ходили, а ездили на «понтиаках» и «бьюиках», но «понтиаки» и «бьюики» уже отвезли хозяев на работу, а хозяйки ещё потягивались в постелях или завтракали в своих электрифицированных кухнях. Хозяин Митчелла завтракал в клубе, а клуб помещался в переулке, выходившем на главную улицу, или Стейт-стрит, – улицу Штата, как она здесь называлась. Мне было уже стыдно своих неосознанных страхов – синее небо, никаких розовых «облаков» над головой, расплавленный солнцем асфальт, горячий ветер, гнавший по мостовой обрывки газет, в которых, наверное, говорилось о том, что розовые «облака» – это просто выдумка психов нью-йоркцев, а Сэнд-Сити полностью застрахован от любого космического нашествия, – все это возвращало к реальности тихого сонного города, каким он и должен быть в это знойное утро.

Так, по крайней мере, мне казалось, потому что всё это была только иллюзия, Юри. В городе не было утра, и он совсем не дремал и не спал. Мы сразу увидели это, свернув на Стейт-стрит.

– Не рановато ли в клуб? – спросил я у Митчелла, все ещё по инерции мысли о сонном городе.

Он засмеялся, потому что в этот момент нас уже задержала толпа на перекрёстке. Но это была не утренняя толпа, и окружал нас не утренний город. Светило солнце, но электрические фонари на улице продолжали гореть, как будто вчерашний вечер ещё не кончился. Неоновые огни сверкали на витринах и вывесках. За стеклянными дверями кино гремели выстрелы: неустрашимый Джеймс Бонд осуществлял своё право на убийство. Щёлкали шары на зелёных столах бильярдных, грохотал поездом джаз в окнах ресторана «Селена», и стучали сбитые кегли в настежь открытых дверях кегельбанов. А по тротуарам фланировали прохожие, именно фланировали, прогуливались, а не спешили на работу, потому что работа давно закончилась, и город жил не утренней, а вечерней, предночной жизнью. Будто вместе с электрическими фонарями на улице люди решили обмануть время.

– Зачем эта иллюминация? Солнца им мало? – недоумевал Митчелл.

Я молча затормозил у табачного киоска. Бросив на прилавок мелочь, осторожно спросил у завитой продавщицы:

– У вас какой-нибудь праздник сегодня?

– Какой праздник? – переспросила она, протягивая мне сигареты. – Обычный вечер обычного дня.

Неподвижные голубые глаза её смотрели сквозь меня, как и мёртвые глаза Фрича.

– Вечер? – повторил я. – Да вы посмотрите на небо. Какое же солнце вечером?

– Не знаю. – Голос её звучал спокойно и безразлично. – Сейчас вечер, и я ничего не знаю.

Я медленно отошёл от киоска. Митчелл поджидал меня у машины. Он слышал весь-мой разговор с продавщицей и думал, вероятно, о том же: кто из нас сошёл с ума – мы или они, все в городе? Может быть, сейчас действительно вечер и мы с Митчеллом просто галлюцинируем? Я ещё раз оглядел улицу. Она была частью Шестьдесят шестого шоссе, проходящего через город в Нью-Мексико. Автомашины двигались мимо двумя встречными колоннами – обычные американские автомашины на обычной американской автомобильной дороге. Но все они шли с зажжёнными фарами, ярко освещённые внутри.

Импульсивно, уже ни о чём не думая, я схватил за плечо первого попавшегося под руку прохожего.

– Не трогай меня, чёртова кукла! – закричал он, вырываясь.

То был маленький юркий толстяк в нелепой велосипедной шапочке. Глаза его – не пустые и безразличные, а живые и гневные – смотрели на меня с отвращением. Я оглянулся на Митчелла: тот покрутил пальцем у виска. И гнев толстяка тотчас же переменил направление.

– Это я идиот, по-твоему?! – уже не закричал, а завизжал он, рванувшись к Митчеллу. – Это вы все здесь с ума сошли, весь город. Утро на улице, а они электричество жгут. И на все вопросы как заведённые: не знаю – и всё! А ну-ка ответь: утро сейчас или вечер?

– Утро, конечно, – сказал Митчелл, – а в городе что-то диковинное творится, сам не пойму.

Метаморфоза, произошедшая с толстяком, была поразительна. Он уже не визжал, не кричал, а только тихо смеялся, поглаживая потную руку Митчелла. Даже глаза его стали влажными.

– Слава Всевышнему: один нормальный человек в городе сумасшедших, – наконец проговорил он, все ещё не выпуская руки Митчелла.

– Два, – сказал я, протягивая руку. – Вы третий. Давайте-ка обменяемся впечатлениями. Может, и разберёмся в этой дьявольщине.

Мы остановились на краю тротуара, отделённые от шоссе пёстрой цепью «припарковавшихся» автомобилей, покинутых владельцами.

– Объясните мне, господа, самое дикое, – начал толстяк, – эти фокусы с автомобилями. Они едут и исчезают. Сразу. И в никуда.

По совести говоря, я его не понял. Что значит: в никуда? Он объяснил. Только сигарету попросил, чтобы в себя прийти: «Не курю, но, знаете, успокаивает».

– Зовут меня Лесли Бейкер, по специальности коммивояжёр. Дамское бельё и косметика. Сегодня здесь, завтра там – кочевник. Сюда попал по дороге в Нью-Мексико: свернул на Шестьдесят шестое шоссе. Ехал противно, как улитка. Помню, всё время впереди маячил большой зелёный фургон, не давая себя обогнать. Вы знаете, что такое медленная езда? Зубная боль по сравнению с ней удовольствие. Да ещё этот плакат при въезде: «Вы въезжаете в самый спокойный город Америки». А самый спокойный город отчудил такое, что в цирке не увидишь у фокусников. На окраине, где шоссе расширялось – тротуаров там уже не было, – я снова попытался обогнать моего мучителя. Рванул сбоку, – смотрю, а его нет. Исчез. Не понимаете? И я не понял. Свернул на обочину, сбавил скорость, гляжу туда-сюда: нет фургона. Растаял, как сахар в чашке кофе. А я тем временем в колючую проволоку врезался, даже притормозить не успел. Хорошо, что ещё ехал тихо.

– Откуда на шоссе колючая проволока? – удивился я.

– На шоссе? Не было никакого шоссе. Оно исчезло вместе с фургоном. Была голая красная равнина, зелёный островок вдалеке да колючая проволока кругом: частное владение. Не верите? Сначала и я не поверил. Ну ладно, пропал фургон – чёрт с ним. Но куда шоссе делось? Бред! Оглянулся назад и чуть не умер со страха: прямо на меня и на проволоку идёт чёрный «линкольн». Чёрная смерть. Сто миль, не меньше. Я и выскакивать не стал, только зажмурился: все одно – конец. Прошла минута – не конец. Открыл глаза: ни конца, ни «линкольна».

– Может быть, он проехал вперёд?

– Куда? По какому шоссе?

– Значит, тоже исчез?

Он кивнул.

– Выходит, что машины исчезали, не доезжая до колючей проволоки? – спросил я.

– Вот именно. Одна за другой. Я минут десять так простоял, и все они пропадали на кромке шоссе. Оно обрывалось в красной глине у самой проволоки. А я стою, как Рип Ван Винкль, только глазами моргаю. У кого ни спрошу – один ответ: «Не знаю». Почему едут с зажжёнными фарами? Не знаю. Куда пропадают? Не знаю. Может быть, в ад? Тоже не знаю. А где шоссе? А глаза у всех стеклянные, как у покойников.

Мне уже было ясно, что это за город. Хотелось провести ещё один тест: взглянуть собственными глазами. Я осмотрелся и проголосовал: одна из проезжавших мимо машин остановилась. У водителя тоже были стеклянные глаза. Но я рискнул.

– Не подвезёшь до окраины? Два квартала, и только.

– Садитесь, – сказал он равнодушно.

Я сел рядом с ним; толстяк и Митч, ничего не понимая, уместились сзади. Парень безразлично отвернулся, дал газ, и мы пролетели эти два квартала за полминуты.

– Смотрите, – лихорадочно прошептал сзади Бейкер.

Впереди нас поперёк обрезанного красной глиной шоссе тянулись четыре ряда ржавой колючей проволоки. Виден был только небольшой участок проволочного ограждения, остальное скрывали дома по обочине дороги, и потому казалось, что весь город обнесён колючей проволокой, изолирован от мира живых людей. Я представлял себе все это ещё по рассказу Бейкера, но действительность оказалась ещё бессмысленней.

– Осторожней, проволока! – крикнул, хватая водителя за руку, Бейкер.

– Где? – удивился тот и отшвырнул руку Бейкера. – Псих!

Проволоки он явно не видел.

– А ну-ка притормози, – вмешался я, – мы здесь сойдём.

Водитель сбавил газ, но я ещё успел увидеть, как радиатор машины начал медленно таять в воздухе. Словно что-то невидимое проглатывало машину дюйм за дюймом. Вот уже исчезло ветровое стекло, щиток с приборами, руль и руки водителя. Это было так страшно, что я невольно закрыл глаза. И тут же резкий удар бросил меня на землю. Я ткнулся носом в пыль, а ноги ещё царапали по асфальту: значит, вылетел на самой кромке шоссе. Но как вылетел? Дверца была закрыта, машина не переворачивалась. Я поднял голову и увидел впереди кузов незнакомой серой машины. Рядом в придорожной пыли лежал без сознания бедняга коммивояжёр.

– Жив? – спросил, нагибаясь ко мне, Митчелл. Лицо его украшал сине-багровый кровоподтёк под глазом. – Швырнуло прямо в бейкеровский катафалк. – Он кивнул на серую, застрявшую в проволочном заграждении машину.

– А где же наша?

Он пожал плечами. Несколько минут мы стояли молча у края срезанного шоссе, наблюдая одно и то же чудо, только что оставившее нас без машины. Толстяк коммивояжёр тоже встал и присоединился к нашему зрелищу. Оно повторялось каждые три секунды, когда мимо нас на полном ходу пересекал кромку шоссе какой-нибудь пикап с деревянным кузовом или двухцветный лакированный «понтиак» и пропадал бесследно, как лопнувший мыльный пузырь. Некоторые мчались прямо на нас, но мы даже не отступали в сторону, потому что они таяли в двух шагах, именно таяли: весь процесс таинственных и необъяснимых исчезновений был отчётливо виден на здешнем солнцепёке. Они действительно исчезали не сразу, а словно ныряли в какую-то дырку в пространстве и пропадали в ней, начиная с радиатора и кончая номерным знаком. Казалось, город был обнесён прозрачным стеклом, за которым уже не существовало ни шоссе, ни автомобилей, ни самого города.

Вероятно, одна и та же мысль тревожила всех троих: что же делать? Возвращаться в город? Но какие ещё чудеса ожидают нас в этом городе, превратившемся в аттракцион фокусника? Какие люди встретят нас, с кем можно перемолвиться человеческим словом? До сих пор, кроме толстяка коммивояжёра, мы не встретили здесь ни одного настоящего человека. Я подозревал в этом происки розовых «облаков», но здешние жители не были похожи на двойников, сотворённых у Южного полюса. Те были или казались людьми, а эти напоминали воскресших покойников, забывших обо всём, кроме необходимости куда-то идти, управлять машиной, гонять шары на бильярде или пить виски за стойкой бара. Я вспомнил о версии Томпсона и, пожалуй, впервые испугался по-настоящему. Неужели они успели подменить все население города? Неужели… Нет, требовался ещё один тест. Только один.