Текст книги "Всадники ниоткуда (с иллюстрациями)"

Чуть сгорбившись, писатель сошёл с трибуны. Его провожала тишина, более красноречивая, чем буря аплодисментов.

28. ФИОЛЕТОВОЕ ПЯТНО

Мне вырубили нечто вроде окопчика на самом краю ледяного плато, обрезанного будто гигантским ножом. Глянцевитый до блеска, бледно-голубой срез, отражавший такое же голубое, без единого облачка небо, уходил вниз с высоты пятиэтажного дома. Собственно, то был не срез, а вырез – широкая, метров триста в поперечнике, ледяная выемка, тянувшаяся за горизонт. Её идеально ровная и прямая структура напоминала русло искусственного канала перед пуском воды. Пустой канал, вырубленный в ледяном массиве, подходил вплотную к фиолетовому пятну.

В сплошной стене холодного голубого огня оно темнело, как вход или выход. Не только снегоход, ледокол средней руки свободно бы прошёл сквозь него, не задев неровных, словно пульсирующих его краёв. Я прицелился камерой, потратив на него несколько метров плёнки, и выключился. Пятно как пятно – никаких чудес!

Зато стена голубого огня превосходила все чудеса мира. Представьте себе зажжённый на снегу синеватый огонь спиртовки, подсвеченный сзади лучами повисшего над горизонтом неяркого солнца. Блистающий огонёк голубеет на свету, рядом с ним вздымается другой, дальше змеятся третий, ещё дальше четвёртый, и все они не сливаются в плоское и ровное пламя, а примыкают друг к другу гранями какого-то удивительного, пылающего кристалла. Теперь увеличьте все это в сотни и тысячи раз. Огни вымахают в километровый рост, загнутся внутрь где-то в бледно-голубом небе, сольются гранями в кристалл-гигант, не отражающий, а похищающий всю прелесть этого неяркого неба, утра и солнца. Напрасно кто-то назвал его октаэдром. Во-первых, он плоский снизу, как плато, на котором стоит, а во-вторых, у него множество граней, неодинаковых и несимметричных, причудливых хрустальных поверхностей, за которыми пылал и струился немыслимой красоты голубой газ.

– Нельзя глаз оторвать, – сказала Ирина, когда мы подошли по ледяному катку к голубому пламени. Подошли метров на тридцать – дальше не пошли: тело наливалось знакомой многопудовой тяжестью. – Голова кружится, как над пропастью. Я была у Ниагары – потрясающе. Но это несоизмеримо. Почти гипнотизирует.

Я старался смотреть на фиолетовое пятно. Оно выглядело естественно и даже тривиально – лиловый сатин, натянутый на кривую раму.

– Неужели это вход? – вслух размышляла Ирина. – Дверь в чудо.

Я вспомнил вчерашний разговор Томпсона с Зерновым.

– Я же говорил вам, что это вход. Дым, газ, черт-те что. Они прошли сквозь это цепочкой. Сам видел. А теперь прошли мы.

– Не вы, а направленная взрывная волна.

– Какая разница? Я показал им, что человек способен мыслить и делать выводы.

– Комар нашёл отверстие в накомарнике и укусил. Разве это доказательство его способности мыслить и делать выводы?

– Как надоели мне эти разговоры о комариных цивилизациях! Мы подлинная цивилизация, а не мошки-букашки. Думаю, что они поняли. А это уже контакт.

– Слишком дорогой. Человек-то погиб.

– Элементарный несчастный случай. Могла отсыреть проводка или ещё что-нибудь. Всякое бывает. Взрывник – не огородник. А Хентер вообще погиб по собственной неосторожности – мог вовремя спрыгнуть в расщелину. Отражённая взрывная волна прошла бы поверху.

– Они всё-таки её отразили.

– Вторую. Первая же прошла. А вторично Хентер мог ошибиться, не рассчитал направления.

– Вернее, они сами рассчитали и силу заряда, и направление волны. И отвели её.

– Попробуем другое.

– Что именно? Они не чувствительны ни к бета-, ни к гамма-лучам.

– А лазер или водомёт? Обыкновенный гидромонитор. Уже сама по себе смена средств проникновения за пределы фиолетового пятна, прибегая к нашим понятиям, заставит их призадуматься. А это уже контакт. Или, по крайней мере, преамбула.

Новое оружие Томпсона подвели почти вплотную к «пятну», между ними было не более пятнадцати метров: видимо, силовое поле в этом микрорайоне бездействовало. С моей съёмочной площадки на верху плато гидромонитор напоминал серую кошку, приготовившуюся к прыжку. Её обтекаемые металлические поверхности тускло поблёскивали на снегу. Англичанин-механик в последний раз перед пуском проверял какие-то сцепления и контакты или что уж там, не знаю. В двух шагах от него была вырублена во льду щель глубиной в человеческий рост.

Ирины со мной не было. После гибели взрывника она отказалась присутствовать при «самоубийствах», организованных и оплаченных маньяком, место которому в «сумасшедшем доме». Сам «маньяк» вместе с Зерновым и другими советниками подавал сигналы из своего штаба по телефону. Штаб этот находился неподалёку от меня, на плато в хижине из блоков с тепловой изоляцией. Тут же возвышалась цистерна из ребристого металла, куда загружали крупно нарубленный лёд и откуда талая вода поступала в гидромонитор. Надо сказать, что технически экспедиция была задумана и оснащена безупречно.

Я тоже приготовился, нацелив камеру. Внимание: начали! Сверкнувшая саблевидная струя пробила газовую завесу «пятна», не встретив никакого сопротивления, и пропала за ней как отрезанная. Через полминуты сверхскоростная струя сместилась, рассекла фиолетовый мираж наискось и снова пропала. Никаких изменений в окружающей фактуре «пятна» – ни расходящихся колец, ни турбулентных, ни ламинарных течений, которые мог бы вызвать удар водомёта в родственной среде, я не обнаружил даже в морской бинокль.

Так продолжалось минуты две, не больше. Затем вдруг «пятно» медленно поползло вверх, как муха по голубой занавеске. Струя водомёта, встретив её сияющую синеву, не прошла сквозь неё, а раскололась, как хлынувшая в стекло магазинной витрины струя из уличного брандспойта. Мгновенно у голубого пламени закружился водяной смерч, не отражённый в стороны, а загибающийся книзу, к земле. Я не претендую на точность описания. Специалисты, просматривавшие потом отснятую плёнку, находили какие-то закономерности в движении водяных брызг, но мне всё казалось именно так.

Я поснимал ещё немножко и выключился, решив, что для науки достаточно, а для зрителей придётся даже подрезать. Но тут выключился и водомёт: Томпсон, видимо, понял бессмысленность эксперимента. А «пятно» все ползло и ползло, пока не исчезло где-то на лётной высоте, за поворотом загибающихся внутрь гигантских голубых языков.

То было моё самое сильное впечатление в Гренландии. А впечатлений было много: гостеприимный аэропорт в Копенгагене, многослойные датские бутерброды, краски Гренландии с воздуха – белизна ледникового плато на севере, а на юге чёрный цвет плоскогорья, с которого этот лёд соскоблили, тёмно-красные уступы прибрежных гор и синева моря, переходящая в тусклую зелень фиордов, а затем каботажное плавание на шхуне вдоль берегов на север, в Уманак, откуда ушла в свой последний путь знаменитая экспедиция Вегенера[1]1
  Немецкая экспедиция, исследовавшая в 1930-1931 гг. мощность ледникового покрова в центральных и северных районах материка. Вегенер трагически погиб во время своей последней зимовки.


[Закрыть].

Уже на «Акиуте» – так называлась наша каботажная шхуна – мы попали в атмосферу всеобщей взволнованности и какого-то совсем уж непонятного возбуждения, охватившего весь экипаж, от капитана до кока. Не владея ни одним из скандинавских языков, мы так ничего бы и не узнали, если бы наш единственный попутчик, доктор Карл Петерсон с датской полярной станции в Годхавне, не оказался словоохотливым собеседником, к тому же отлично объяснявшимся по-английски.

– Вы видели раньше наши фиорды? – говорил он за чашкой кофе в кают-компании. – Не видели? Ветер гнал здесь морской лёд даже в июле. Попадались поля и в три, и в пять километров. В Годхавне половина гавани круглый год подо льдом. Айсберги караванами шли с ледников Упернивика и севернее. Весь Баффинов залив был забит ими, как проезжая дорога. Куда ни взглянешь – два-три в поле зрения. А сейчас? День плывём – ни одного не встретили. А тепло как! И в воде, и в воздухе. Весь экипаж психует – заметили? Грозится на сейнер уйти – великий рыбацкий промысел начинается: сельдь и треска косяками сейчас идут из норвежских вод. С воздуха, говорят, их даже у восточных фиордов видели. Вы хотя бы карту знаете? Что такое наше восточное побережье. Там ни зимой, ни летом прохода нет: весь русский полярный лёд собирается. А где он теперь, этот полярный лёд? На Сириусе? Все «всадники» выловили. Кстати, почему они «всадники»? Кто видел, говорит: шары или дирижабли. Мне лично не повезло – не видал. Может быть, в рейсе посчастливится? Или в Уманаке?

Но ни в рейсе, ни в Уманаке пришельцев мы не обнаружили. Они появились здесь раньше, когда начали выемку глетчерного ледника, спускавшегося в воды залива. Потом ушли, оставив вырезанное во льду идеальное ложе канала, протянувшееся почти на триста километров в глубь материкового плато. Как будто они знали, что мы пойдём по их следам из Уманака, откуда экспедиции Вегенера пришлось ползти на санках по гравию, вмёрзшему в лёд. А нас ожидало роскошное ледяное шоссе шире всех асфальтовых магистралей мира и вездеход на гусеницах, заказанный в Дюссельдорфе. Экипаж был наш, антарктический, но сам вездеход был и меньше «Харьковчанки» и не обладал ни её ходом, ни выносливостью.

– Ещё намучаемся с ним – увидишь. Час вперёд, два на месте, – сказал Вано, только что получивший радиограмму из штаба Томпсона о том, что два других снегохода экспедиции, вышедшие на сутки раньше, до сих пор не прибыли к месту назначения. – А нам и так надоело до чёртиков. В лавках гвоздя не купишь. Вместо сахара – патока. Хорошо, унты с собой привёз, а то камики с травой носи.

Камики – эскимосская обувь из собачьего меха, которую носили все в гренландских походах, его отнюдь не восхищали. К окружающему пейзажу, воспетому кистью Рокуэлла Кента, он был полностью равнодушен. А Толька даже осуждающе поглядел на Ирину, по-детски восторгавшуюся и готикой Уманакских гор, и красками гренландского лета, непонятно почему-то напоминающего подмосковное.

– Очень понятно, – пояснил Толька, – линия циклонов сместилась, снега нет, ветерок июльский, малаховский. Не скули, Вано, доедем без приключений.

Но приключения начались уже через три часа после старта. Нас остановил вертолёт, посланный Томпсоном нам навстречу: адмирал нуждался в советниках и хотел ускорить приезд Зернова. Вертолёт привёл Мартин.

То, что он рассказал, показалось фантастичным даже для нас, уже приученных к фантастике «всадников ниоткуда».

На этом же вертолёте Мартин совершал облёт нового чуда пришельцев – голубых протуберанцев, смыкавшихся наверху гранёной крышкой. Розовые «облака» появились, как всегда, неожиданно и неизвестно откуда. Они прошли над Мартином, не обратив на него никакого внимания, и скрылись в фиолетовом кратере где-то у края крышки. Туда и направил свою машину Мартин.

Он приземлился на фиолетовой площадке и не нашёл никакой опоры. Вертолёт опускался всё ниже и ниже, свободно пронизывая лилово-серую облачную среду. Минуты две не было видимости, а затем вертолёт Мартина очутился над городом, над большим современным городом, только с ограниченным горизонтом. Голубой купол неба как бы прикрывал его выпуклой крышкой. Что-то знакомое показалось Мартину в облике города. Он чуть снизился и повёл машину вдоль центральной его артерии, пересекающей город наискось, и тотчас же узнал её: Бродвей. Догадка показалась ему настолько чудовищной, что он зажмурился. Открыл глаза: все по-прежнему. Вон Сорок вторая улица, за ней вокзал, чуть ближе Таймс-сквер, левее ущелье Уолл-стрит, даже церковка видна, знаменитая миллионерская церковь. Мартин узнал и Рокфеллерцентр, и музей Гугенхейма, и прямоугольный брус Эмпайр-Билдинг. С обсервационной площадки крохотные фигурки туристов махали ему платками, по улицам внизу ползли разноцветные, как бусы, машины. Мартин повернул было к морю – не вышло: что-то помешало ему, отвело вертолёт. И тут он понял, что не он ведёт вертолёт и выбирает направление, а его самого ведут и направляют невидимые глаза и руки. Ещё минуты три его вели над рекой, казалось срезанной куполом неба – изнутри голубое сияние выглядело совсем как летнее небо, освещённое где-то спрятавшимся у горизонта солнцем, – протащили над кронами Центрального парка, едва не довели до Гарлема и тут начали подымать или, вернее, выталкивать сквозь бесплотную лиловую пробку в естественную атмосферу Земли. Так он очутился вместе с машиной в нормальном небе, над скрытым в голубом пламени городом, и тотчас же почувствовал, что вертолёт снова послушен и готов к повиновению. Тогда Мартин, уже не раздумывая, пошёл на посадку и сел на плато у лагеря экспедиции.

Мы жадно слушали, не перебивая рассказчика ни единым словом. Потом Зернов, подумав, спросил:

– Адмиралу рассказывали?

– Нет. Он и так чудит.

– Вы хорошо все видели? Не ошиблись? Не спутали?

– Нью-Йорк не спутаешь. Но почему Нью-Йорк? Они даже близко к нему не подходили. Кто-нибудь читал о красном тумане в Нью-Йорке? Никто.

– Может быть, ночью? – предположил я.

– Зачем? – возразил Зернов. – Мы уже знаем модели, созданные по зрительным образам, по отпечаткам в памяти. Вы детально знаете город? – спросил он Мартина.

– Я его уроженец.

– Сколько раз бродили по улицам?

– Тысячи.

– Ну вот, бродили, смотрели, привыкали. Глаз фиксировал, память откладывала отпечаток в кладовку. Они просмотрели, отобрали и воспроизвели.

– Значит, это мой Нью-Йорк, каким я его видел?

– Не убеждён, они могли смоделировать психику многих нью-йоркцев. В том числе и вашу. Есть такая игра джиг-со – знаете?

Мартин кивнул.

– Из множества кусочков разноцветной пластмассы собирают ту или иную картину, портрет, пейзаж, натюрморт, – пояснил нам Зернов. – Так и они: из тысячи зрительных образов монтируется нечто, существующее в действительности, но виденное и запечатлённое разными людьми по-разному. Я думаю, что Манхэттен, воссозданный в голубой лаборатории пришельцев, не совсем настоящий Манхэттен. Он в чём-то отличается от реального. В каких-то деталях, в каких-то ракурсах. Зрительная память редко повторяет что-либо буквально, она творит. А коллективная память – это, в свою очередь, материал для сотворчества. Джиг-со.

– Я не учёный, сэр, – сказал Мартин, – но ведь это невозможно. Наука не объяснит.

– Наука… – усмехнулся Зернов. – Наша земная наука ещё не допускает возможности повторного сотворения мира. Но она всё-таки предвидит эту возможность в далёком, может быть, очень далёком будущем.

После рассказа Мартина все уже показалось мне пресным, пока я не увидел и не запечатлел на плёнке голубые протуберанцы и фиолетовое «пятно». Новое чудо пришельцев было так же необычайно и так же малообъяснимо, как и все их прежние чудеса. С такими мыслями я возвращался в лагерь.

А навстречу уже бежала чем-то встревоженная Ирина.

– К Томпсону, Юрка! Адмирал созывает всех участников экспедиции. Военный совет.

29. ДЖИГ-СО

Мы оказались последними из явившихся и сразу почувствовали атмосферу любопытства и насторожённости. Экстренный, даже чрезвычайный характер заседания, назначенного сейчас же вслед за экспериментом, свидетельствовал о колебаниях Томпсона. Обычно склонный к единоличным решениям, он не слишком заботился о коллегиальности. Теперь он, по-видимому, решил прибегнуть к консультации большинства.

Говорили по-английски. Непонимавшие подсаживались для перевода к соседям.

– Эксперимент удался, – начал без предисловий Томпсон. – Они уже перешли к обороне. Фиолетовый вход передвинут на верхние грани купола. В связи с этим я попробую применить кое-что новое. Сверху, с воздуха.

– Бомбу? – спросил кто-то.

– А если бомбу?

– Ядерной у вас нет, – холодно заметил Зернов, – фугасной тоже. В лучшем случае пластикатовая, годная подорвать сейф или автомашину. Кого вы думаете испугать хлопушками?

Адмирал метнул на него быстрый взгляд и отпарировал:

– Я думаю не о бомбах.

– Советую вам рассказать, Мартин, – сказал Зернов.

– Знаю, – перебил адмирал. – Направленная галлюцинация. Гипномираж. Попробуем кого-нибудь другого – не Мартина.

– У нас один пилот, сэр.

– Я и не собираюсь рисковать вертолётом. Мне нужны парашютисты. И не просто парашютисты, а… – он пожевал губами в поисках подходящего слова, – скажем, уже встречавшиеся с пришельцами.

Мы переглянулись. Зернов, как человек неспортивный, полностью исключался. Вано повредил руку во время последней поездки. Я прыгал два раза в жизни, но без особого удовольствия.

– Мне хотелось бы знать, сумеет ли это сделать Анохин? – прибавил Томпсон.

Я разозлился:

– Дело не в умении, а в желании, господин адмирал.

– Вы хотите сказать, что у вас этого желания нет?

– Вы угадали, сэр.

– Сколько вы хотите, Анохин? Сто? Двести?

– Ни цента. Я не получаю жалованья в экспедиции, господин адмирал.

– Всё равно. Вы подчиняетесь приказам начальника.

– В распорядке дня, господин адмирал. Я снимаю, что считаю нужным, и предоставляю вам копию позитива. Кстати, в обязанности кинооператора не входит умение прыгать с парашютом.

Томпсон снова пожевал губами и спросил:

– Может, кто-нибудь другой?

– Я прыгал только в Парке культуры и отдыха, – сказал по-русски Дьячук, укоризненно взглянув на меня, – но могу рискнуть.

– Я тоже, – присоединилась Ирина.

– Не лезь поперёк батьки в пекло, – оборвал я её. – Операция не для девушек.

– И не для трусов.

– О чём разговор? – поинтересовался терпеливо пережидавший нашу перепалку адмирал Томпсон.

Я предупредил ответ Ирины:

– О формировании специального отряда, господин адмирал. Будут прыгать двое – Дьячук и Анохин. Командир отряда Анохин. Все.

– Я не ошибся в вас, – улыбнулся адмирал. – Человек с характером – именно то, что нужно. О'кей. Самолёт поведёт Мартин. – Он оглядел присутствовавших. – Вы свободны, господа.

Ирина поднялась и, уже выходя, обернулась:

– Ты не только трус, но и провокатор.

– Спасибо.

Я не хотел ссориться, но не уступать же ей, может быть, новое Сен-Дизье.

Перед полётом нас проинструктировали:

– Самолёт подымется до двух тысяч метров, зайдёт с северо-востока и снизится к цели до двухсот метров над выходом. Опасности никакой: под ногами только воздушная пробка. Пробьёте её – и готово. Мартин не мёрз и дышал свободно. Ну а там как Бог даст.

Адмирал оглядел каждого из нас и, словно в чём-то усомнившись, прибавил:

– А боитесь – можете отказаться. Я не настаиваю.

Я взглянул на Тольку. Тот на меня.

– Психует, – сказал по-русски Толька, – уже снимает с себя ответственность. Ты как?

– А ты?

– Железно.

Адмирал молча ждал, вслушиваясь в звучание незнакомого языка.

– Обменялись впечатлениями, – сухо пояснил я. – К полёту готовы.

Самолёт взмыл с ледяного плато, набрал высоту и пошёл на восток, огибая пульсирующие протуберанцы. Потом, развернувшись, круто рванул назад, всё время снижаясь. Внизу опасливо голубело море бушующего, но не греющего огня. Фиолетовый «вход» был уже отлично виден – лиловая заплата на голубой парче – и казался плоским и твёрдым, как земля. На минутку стало чуточку страшновато: уж очень низко приходится прыгать – костей не соберёшь.

– Не робейте, – посочувствовал Мартин. – Не расшибётесь. Что-то вроде пивной пены, чем-то подкрашенной.

Мы прыгнули. Первым Толька, за ним я. Оба парашюта раскрылись в полном порядке, Толькин – разноцветной бабочкой подо мной. Я видел, как он вошёл в фиолетовый кратер и словно провалился в болото – сначала Толька, потом его цветной зонт. На мгновение опять стало страшно. А что там, за мутной газовой заслонкой, – лёд, тьма, смерть от удара или удушья? Я не успел угадать, с головой погрузившись во что-то тёмное, не очень ощутимое, не имеющее ни температуры, ни запаха. Только лиловый цвет стал знакомо красным. С неощутимостью среды утратились и ощущения тела, я уже не видел его, словно растворившись в этом текучем газе. Казалось, не тело, а только сознание, мысль плавали в этой непонятной багровой пене. Ни парашюта, ни строп, ни тела – ничего не было, и меня не было.

И вдруг, как удар в глаза, голубое небо и город внизу, сначала неясный, едва различимый в туманной сетке, потом она разошлась, и город приблизился, видимый все более отчётливо. Почему Мартин назвал его Нью-Йорком? Я не был там, не видел его с самолёта, но по некоторым признакам представлял себе, как он выглядит. Этот выглядел иначе: не было тех знакомых по фотографиям примет – ни статуи Свободы, ни Эмпайр-Билдинг, ни ущелий с обрывами небоскрёбов, куда, как в бездну, проваливались улицы с разноцветными бусинами автомобилей. Нет, это был не Багдад-над-Подземкой, воспетый О'Генри, и не Город Жёлтого Дьявола, проклятый Горьким, и не есенинский Железный Миргород, а совсем другой город, гораздо более знакомый и близкий мне, и я, ещё не узнавая его, уже знал, что вот-вот узнаю, сию минуту, сейчас!

И узнал. Подо мной, как гигантская буква «А», построенная в трехмерном пространстве, подымалась ажурная башня Эйфеля. Мимо неё вправо и влево загибалась кривой дугой зеленоватая лента Сены – смесь искристого серебра с зеленью подстриженного газона на солнце. Впрочем, зелёный прямоугольник Тюильрийского парка тут же показал мне, что такое настоящая, а не иллюзорная зелень. Для многих с высоты птичьего полёта все реки выглядят голубыми, даже синими, для меня – зелёными. И эта зелёная Сена загибалась вправо к Иври и влево к Булони. Взгляд сразу нащупал Лувр и вилку реки, зажавшую остров Ситэ. Дворец юстиции и Нотр-Дам показались мне сверху двумя каменными кубиками с тёмным кружевом контуров, но я узнал их. Узнал и Триумфальную арку на знаменитой площади, от которой тоненькими лучиками расходился добрый десяток улиц.

«Почему так ошибся Мартин?» – спрашивал я себя. Я не знаток Парижа, видел его только раз с высоты самолёта, но всматривался долго, пока мы кружили над городом, а потом шли на посадку. А в тот же день расшифровывал виденное уже на земле, во время нашей прогулки с Ириной. Мы успели обойти и увидеть не так уж много, но смотрел я усердно и запоминал крепко. «А вдруг Мартин вовсе не ошибся?» – мелькнула мысль. Он видел Нью-Йорк, я – Париж. И в том и в другом случае – гипномираж, как сказал Томпсон. Но зачем пришельцам внушать нам разные галлюцинации? По месту рождения, особенно крепко засевшему в памяти человека? Но я уроженец не Парижа, а Москвы, однако вижу Эйфелеву башню, а не Василия Блаженного. Может быть, «облака» выбрали то, что запомнилось совсем недавно, но Мартин, по его словам, не был в Нью-Йорке добрый десяток лет. Какая логика заставляла демонстрировать нам совсем разные видовые фильмы? и снова сомнения: а может быть, всё-таки не фильм, не мираж и не галлюцинации? Вдруг в этой гигантской лаборатории действительно воспроизводятся города, чем-то поразившие наших гостей. И как воспроизводятся – материально или умозрительно? И с какой целью? Постичь город как структурную форму нашего общежития? Как социальную ячейку нашего общества? Или просто как живой, многогранный, трепещущий кусок земной жизни?

– Бред, – сказал Толька.

Я оглянулся и увидел его, висевшего рядом в двух метрах на туго натянутых стропах своего парашюта. Именно висевшего, а не падавшего, не плывущего и влекомого ветром, а неподвижно застывшего в таком же странном неподвижном воздухе. Ни дуновения ветерка, ни единого облачка. Только чистый ультрамарин неба, знакомый город внизу да мы с Толькой, подвешенные на полукилометровой высоте на твёрдых, как палка, стропах непонятно каким образом закреплённого парашюта. Я всё-таки говорю: в воздухе, потому что дышалось свободно и легко, как где-нибудь в Приюте одиннадцати у вершины Эльбруса.

– Соврал Мартин, – прибавил Толька.

– Нет, – сказал я. – Не соврал.

– Значит, ошибся.

– Не думаю.

– А что ты видишь? – вдруг забеспокоился Толька.

– А ты?

– Что я, серый? Эйфелевой башни не знаю?

Значит, Толька видел Париж. Гипотеза о гипногаллюцинации, специально рассчитанной на испытуемого субъекта, отпадала.

– А всё-таки это не Париж. Федот, да не тот, – сказал Толька.

– Глупости.

– А где горы в Париже? Пиренеи далеко, Альпы тоже. А это что?

Я взглянул направо и увидел цепь лесистых склонов, увенчанных каменными рыжими пиками в снежных шапках.

– Может быть, это здешние, гренландские? – предположил я.

– Мы внутри купола. Никаких гор кругом. А потом, где ты видел снежные шапки? Их по всей Земле теперь не найдёшь.

Я ещё раз взглянул на горы. Между ними и куполом тянулась синяя полоска воды. Озеро или море?

– Как эта игра называется? – вдруг спросил Толька.

– Какая игра?

– Ну, когда из кусочков что-то клеят. Вроде конструктора.

– Джиг-со.

– Сколько одной прислуги в отеле, не считая постояльцев? – размышлял Толька. – Человек тридцать. Разве все парижане? Кто-нибудь наверняка из Гренобля. Или откуда-нибудь с горами и морем. У каждого свой Париж пополам с Пошехоньем. Если все это склеить, модели не будет. Не тот Федот.

Он повторил предположение Зернова, но я всё ещё сомневался. Значит, игра в кубики? Сегодня построим, завтра сломаем. Сегодня Нью-Йорк, завтра Париж. Сегодня Париж с Монбланом, завтра с Фудзиямой. А почему бы нет? Разве то, что создано на Земле природой и человеком, – это предел совершенства? Разве повторное его сотворение не допускает его улучшения? А может быть, в этой лаборатории идут поиски типического в нашей земной жизни? Может быть, это типическое здесь выверяется и уточняется? Может быть, «не тот Федот» для них именно тот, которого ищут?

В конце концов я запутался. А зонт парашюта висел надо мной, как крыша уличного кафе. Не хватало только столиков с бокалами лимонада в такую жару. Только сейчас я заметил, как здесь жарко. Солнца нет, а пекло как в Сухуми.

– А почему мы не падаем? – вдруг спросил Толька.

– Ты, между прочим, кончил семилетку или выгнали из пятого?

– Не трепись. Я же по делу.

– И я по делу. Тебе знакомо явление невесомости?

– В невесомости плаваешь. А я двинуться не могу. И парашют как деревянный. Что-то держит.

– Не «что-то», а кто-то.

– Для чего?

– Из любезности. Гостеприимные хозяева дают урок вежливости незваным гостям.

– А Париж зачем?

– Может быть, им нравится его география?

– Ну, если они разумны… – взорвался Толька.

– Мне нравится это «если».

– Не остри. Должна же быть у них какая-то цель.

– Должна. Они записывают наши реакции. Вероятно, и этот наш разговор.

– Чушь зелёная, – заключил Толька и замолчал, потому что нас вдруг сорвало, как внезапно налетевшим порывом ветра, и понесло над Парижем.

Сначала мы снизились метров на двести. Город ещё приблизился и стал отчётливее. Заклубились чёрные с проседью дымки над фабричными трубами. Самоходные баржи на Сене стали отличимы от пёстрых катерков, как обувные коробки от сигаретных пачек. Червячок, медленно ползущий вдоль Сены, превратился в поезд на подъездных путях к Лионскому вокзалу, а рассыпанная крупа на улицах – в цветную мозаику летних костюмов и платьев. Потом нас швырнуло вверх, и город опять стал удаляться и таять. Толька взлетел выше и сразу исчез вместе с парашютом в сиреневой пробке. Через две-три секунды исчез в ней и я, а затем мы оба, как дельфины, подпрыгнули над гранями голубого купола, причём ни один из парашютов не изменил своей формы, словно их всё время поддували неощутимые воздушные струи, и нас понесло вниз, к белому полотну ледника.

Мы приземлились медленнее, чем при обычном прыжке с парашютом, но Толька всё же упал, и его поволокло по льду. Пока я освободился от строп и поспешил помочь ему, к нам уже бежали из лагеря, пропустив вперёд Томпсона. В расстёгнутой куртке, без шапки, с подстриженным ёжиком седины, он напоминал старого тренера – таких я видел на зимней Олимпиаде в Гренобле.

– Ну как? – спросил он с привычной повелительностью манеры и тона.

И, как всегда, меня эта повелительность разозлила.

– Нормально, – сказал я.

– Мартин уже сигнализировал, что вы оба благополучно вышли из пробки.

Я молча пожал плечами. Зачем они держали в воздухе Мартина? Чем бы он нам помог, если б мы неблагополучно вышли из пробки?

– Что там? – наконец спросил Томпсон.

– Где?

«Потерпишь, милый, потерпишь».

– Вы прекрасно знаете где.

– Знаю.

– Ну?

– Джиг-со.