Текст книги "Хозяин болота"

8

Несколько дней Завхоз не выходил из ворот двора. Вставал рано и, надев калоши на босую ногу, в кальсонах и рубахе подходил к забору и, облокотившись, подолгу наблюдал за новыми соседями. Мелиораторы собирались на работу, завтракали, сидя за столом во дворе, хохотали, шутили друг над другом, молодые, довольные жизнью и уверенные в себе. Они радовались хорошей погоде, деревенскому воздуху, летающим пчелам (пока, правда, одного из них здорово не покусали). Иногда несколько мужиков бегали в одних трусах на речку купаться, ревели там бугаями и дурачились, как ребятишки. Их начальник Кулешов по утрам был мрачноватый и неразговорчивый, зато вечером, когда рабочие засыпали, он брал гитару и подолгу играл и пел, сидя на крылечке. Надо сказать, получалось у него хорошо, как по радио. Никита Иваныч порой даже заслушивался и забывал, кто играет и поет. Казачьи песни – а родом дед Аникеев был из казаков – чуть слезу не прошибали. «По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой…» Или: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить. С нашим атаманом не приходится тужить…»

«Вот ведь как получается, – размышлял Никита Иваныч, слушая Кулешова, – если подумать – он же мне первый вражина. С землей бы смешал. А запоет – не узнать человека».

Частенько мужики, заметив Аникеева у городьбы, о чем-то тихо переговаривались и начинали звать:

– Эй! Дед, айда завтракать с нами! Чего стоишь?

– Папаша, у тебя медку продажного не найдется?

– Или молочка?

– Не сердись, дед, продай меду! Мы же на тебя не сердимся.

Каждый раз подавал голос тракторист по фамилии Колесов:

– У-у-у, кулачье! Зимой снега не выпросишь. Отъели рожи… На Соловки бы вас, чертей болотных.

Завхоз слышал все и молчал. И не чувствовал он ни злости, ни ненависти к ним, смотрел безразлично и даже лениво. «Ничего, вот дойдет моя жалоба до Москвы, – в такие минуты думал он, – и вас отсюда живенько вытурят. Драпать станете – пятки в задницу влипнут».

Уверенность в том, что губители болота уйдут из Алейки, росла в нем с каждым днем. Он точно рассчитал, что письмо придет в Москву через четверо суток, прикинул пару дней на разбор жалобы и еще один – чтобы дать твердое указание в область не трогать болото и придумать способ, как его сохранить. Выходило, что через семь суток должна будет наступить справедливость.

Днем Аникеев принимался за хозяйство, однако работа у него не клеилась. Взялся проверять и качать мед – взяток сильный, пчела едва до пасеки дотягивает, тяжелая. По вырубкам коневник в самый цвет вошел, тайга огнем полыхает. Набил он грузными рамками ящик, принес под навес, где Катерина медогонку крутила, и стал срезать запечатку. Дело нехитрое, обычно ребятишки ее режут. И тут маху дал: не заметил, как смахнул детку. Детка была густо насеяна, зрелая уже – вот-вот молодая пчела бы появилась. Считай, половину роя угробил. Бросил он нож и рамки, присел на корточки в угол – жалко и обидно. Катерина увидела такое дело, молча взяла дымарь и пошла на пасеку. В другой бы раз ругани было!..

Заметил он, будто Катерина, как в молодости, побаиваться его стала. Пришло время магазины ставить. Видякин уже поставил на все тридцать колодок, и Пухов тоже, а у Завхоза на три улья – два магазина.

– Никита, ты бы магазин-то сделал, – как-то жалостливо попросила старуха и рот ладошкой прикрыла.

Дед Аникеев достал с чердака кедровые заготовки и начал строгать. Сколотил магазин, а рамка в него не входит, малой.

– Ничего, Никитушка, – успокоила Катерина. – Тут на вершок подлиньше сделать и как раз будет.

Ирину тоже словно подменили. Схватится рано-рано утром и на болото чуть не бегом. Вечером придет и показывает отцу этюды. Журавля нарисовала, когда он к гнезду подлетает. Чудится, как воздух из-под его крыльев бьет, видно, как трава пригибается. А журавлята тянут шеи к матери, трепещут, орут. Особенно Никите Иванычу понравилась береза, разбитая грозой. Ствол с сучьями завис на высоком, осколис-том пне, и такое ощущение, будто не дерево, а что живое сломали: кость торчит, белая-белая. Разбить-то ее разбило, но листья на вершине все равно распустились! Правда, в разгар лета они должны больше быть, а у этой березы еще весенние, нежные, с медовой смолой. Дед Аникеев знал это дерево. Его в первую грозу ударило. Кругом другие березы шумят под ветром, а эта легла и сок из пня так и застыл розоватой кашицей.

Радоваться бы надо Никите Иванычу, что медосбор хороший нынче, что пчелы роятся роями сильными и что туман на картинах у дочери рассеялся, однако он считал дни и каждое утро белым привидением висел на городьбе. Когда оставалось двое суток (по расчетам Завхоза, в это время Москва решала судьбу Алейского болота и черных журавлей) и он, по обыкновению, вышел посмотреть на мелиораторов, увидел на их дворе бабу Ивана Видякина, Настасью. Настасья хлопотала возле летней печи, на которой булькала огромная кастрюля.

«Вот те на, – удивился дед Аникеев, – варить нанялась!»

Баба Видякина была намного младше Ивана, крепкотелая, по-мужски коренастая и некрасивая. Никита Иваныч, глядя на нее, почуял, как поднимается в нем тихая, щемящая злость. Варить и кормить осушителей Алейского болота равнялось предательству.

Только хотел Завхоз высказать свои соображения Настасье, как на улице появился сам Видякин с топором под мышкой. Он по-хозяйски вошел во двор и принялся колоть дрова. Поленья отлетали как щепки, топор в его руках казался послушным и легким.

– Эх ты, Иван! – горько сказал Аникеев. – Позарился, а?

Видякин оглянулся на старика и бросил топор.

– Здорово, Иваныч! – весело сказал он и достал кисет. – Слух прошел, будто ты в партизаны снова отправился?

Иван улыбался, весь какой-то подобревший и довольный.

– Да вот Кулешов обещал бульдозер дать, – объяснил он, кивая на дрова и жену. – Под омшаник яму вырыть надо, а то пасека в подпол не влазит, разрослась больно. Думаю омшаник строить.

– Давай-давай, – мрачно протянул Завхоз. – Обстраивайся, заводи хозяйство, кулацкая ты морда.

Иван переменился в лице: нос его будто распух в одну секунду, а по лбу и залысинам прокатились морщины.

– А говорил – не пиши, не жалуйся, – продолжал Завхоз, глядя мимо, – соляркой, мол, болото зальют, изгадят. Будто и впрямь жалел… Жить с тобой в одной деревне не хочу.

Видякин закурил и прислонился к забору рядом со стариком. Он крепился, играя желваками на скулах и сдерживая дыхание. В избе просыпались мелиораторы: донеслись шутливая перебранка и хрипловатый со сна смех.

– Ученый еще, книги да журналы почитываешь, – стыдил его дед Аникеев. – Кто ты после этого?

– Я с ружьем на дорогу не пойду, – отрывисто, сквозь зубы проговорил Иван, – потому что это глупо. Ребячество какое-то.

– Конечно, не пойдешь, – подхватил Завхоз. – Куда тебе! Ты же умный. Тебе омшаник строить – выгода!.. Тебе, иуда, хоть все разори, лишь бы пасека осталась да взяток был.

– Запомни: Кулешов со своими ребятами тут ни при чем, – тихо и уверенно проговорил Видякин. – Их послали сюда разрабатывать торфяник, понял? У них своя документация есть.

– Я-то понял! – зло протянул Никита Иваныч. – Я все, Ваня, понял…

– Ишь, защитничек природы выискался – понял он! – неожиданно вскипел Видякин и оглянулся на избу, где все сильнее шумели мужики. – У него одного душа болит – остальные выгоду получают… Что ты со своей жалобой достиг и со стрельбой на болоте? Ну что? Болото-то роют! А тебя к тому же могли и в тюрьму за такое дело спровадить. Срок за это полагается, по статье двести шестой. Должен понимать…

– Ты и понимаешь, если в работники нанялся! – отпарировал Завхоз. – Скоро сам в трактор сядешь и болото копать поедешь.

– Не поеду! – отрезал Видякин и, наклонившись к Аникееву, хотел сказать что-то – уж рот приоткрыл, но не сказал и махнул рукой. – Ну тебя, Иваныч! Не хочу с тобой связываться. Ты как раз под монастырь подведешь…

Иван решительно затоптал окурок и пошел во двор мелиораторов.

– Ничего! – прокричал ему вслед дед Аникеев. – Скоро в Москве разберутся!

Видякин не ответил и, схватив топор, с остервенением начал крушить сосновые чурбаны…

9

Три дня не знал Пухов покоя. Сон не шел, еда в рот не лезла, почернел, а здесь еще культя разболелась от похода на болото. Всяко обижали его за последнее время, но чтобы вот так, бросить в глаза, что Пухов – трус, что после превышения полномочий товарищеского суда он теперь всего боится и перестраховывается – такого еще не случалось. Напротив, когда его освободили от всех должностей, многие в Алейке считали это несправедливым, особенно когда Валентин все-таки угодил за решетку.

«Ты пиши жалобы, – мысленно спорил он с обидчиком. – Бегай с ружьем по болоту, а я знаю, где правду искать! Быка за рога возьму. Вот тогда и поглядим, кто может порядок навести, а кто только переполох устраивает».

На четвертый день, еще до первых петухов, Пухов с трудом всадил культю в протез и, прихватив ключку, отправился к Ивану Видякину. Тот уже, по обыкновению, постукивал топором у себя во дворе, а его жена хлопотала по хозяйству.

– Домовитый ты мужик, Иван, – сказал Пухов, оперевшись на калитку. – Чуть свет, а ты уже стучишь.

– Кто рано встает, тому Бог дает! – рассмеялся Видякин. – Учеными подсчитано, будто человек из шестидесяти лет жизни двадцать спит. Вот я и подумал: а что бы мне лет на пять дольше пожить за счет сна, а?

– Это бы ничего, – одобрил Пухов и вошел во двор. – Только кому польза от твоей долгой жизни-то?

– Как это понимать? – насторожился Иван, разглядывая старика.

– А так вот. Обществу от тебя есть польза? Нету. Когда от человека другим пользы нету, жизнь у него похожа на скотскую. И то – со скотины хоть мясо возьмешь, а с тебя? – Пухов наставил клюку на Видякина.

– Дождался, – вздохнул Видякин и опустился на скамейку. – Отблагодарили меня соседи… Я тебе, дед, огород нынче вспахал?

– Ну, вспахал, – с достоинством ответил Пухов.

– Пасеку твою весной выставил?

– Ну, выставил.

– Дров заготовил? Колодец твой почистил? Каменку в бане наладил?

– Да что же это делается, Господи! – взмолилась Настасья. – Им делаешь, делаешь, а они приходят да еще срамят!

– Тася! – прикрикнул Иван. – Не суйся. У нас свой разговор.

– Как же не соваться-то? – чуть не плача проговорила жена Видякина. – Столько добра им делаем, а слова хорошего не услышишь. Один пришел – срамит, другой – срамит…

– Цыть! – разгневался Иван, и Настасья оборвалась на полуслове. – Тебя не спрашивают – ты не сплясывай.

Пухов невозмутимо стоял перед Видякиным и слушал семейную перепалку.

– Так, – сказал Иван, – на чем я остановился?

– На каменке, – подсказал Пухов.

– Так вот, еще нынче вокруг твоей избы завалинку подновлю да и столбы у ворот пора менять. А то стоят как пьяные, стыд-позор.

– Мне за них не стыдно. Все знают – инвалид живет, – отпарировал Пухов.

– А мне – стыдно! – резко сказал Видякин. – И так после леспромхоза тут не поселок, а балаган какой-то. На улице черт ногу сломит. Тебе вот, инвалиду, хорошо скакать по колоднику?

– Ничего, я привычный.

– Я – нет! – отрубил Видякин. – Как погляжу на эту мусорную свалку – душа болит!

– Если б у тебя за общественное дело так болела, – вздохнул Пухов.

– Это что, по-твоему, – личное?

– Какое ж еще? Помог бы вредителей с болота турнуть – вот было бы общественное.

– Ах вон оно что! – протянул Видякин и враз как-то подобрел, даже усмехнулся. – Так бы сразу и сказал… Вам с Завхозом мало было стрельбы на дороге? Еще что-то задумали?

Пухов смутился:

– Это он все… Я с ним ошибочно пошел. Поддался, так сказать… Ошибочную линию повел…

– Наконец-то хоть один образумился, – сказал Иван. – Чудаки, ей-богу. Жизнь прожили, уважаемые люди…

– Ты меня с ним не равняй, – хмуро сказал Пухов. – И рядом не ставь. Обидел он меня, смертельно, можно сказать…

– И не токо вас, дедушка, – как ни в чем не бывало подхватила Настасья. – И нас с Ваней тоже обидел.

– Ну-ка! – сурово сказал Видякин, отчего жена его умолкла.

– Я теперь в область собрался, – признался Пухов. – И если у тебя, Иван, частная собственность общественное самосознание не доела, поехали со мной.

– Ух ты, как ты здорово говоришь-то, – то ли одобрил, то ли удивился Видякин. – А в области что делать станем?

– Общественность поднимать, – заявил Пухов. – Завхоз жалобы пишет, с ружьем бегает, а мы с тобой – законным путем требовать станем. Если надо – ученых поднимем, газету…

– Так-так, ну? – заинтересовался Видякин. – А дальше как?

– Привезем сюда и покажем! – вдохновился Пухов. – И потребуем порядка. Мы здесь в Алейке хозяева, а потому не жаловаться должны, а законно требовать!

Видякин подумал и причмокнул языком.

– Не выйдет. Жалко, но не выйдет: общественность – это не взвод, ее по команде в атаку не поднимешь.

– А если во все колокола? Будто на пожар, а?

– Только шуму наделаешь. И неразбериху. Потом виноват останешься. Это не дело.

– Что, по-твоему, дело? Столбы у ворот поправлять? – съязвил Пухов. – На болоте порядку нет, а ему – не дело! Вот из-за таких, как ты, Иван, мы до самых стен Сталинграда отступали. Пока кто-то не нашелся и не крикнул: «За Волгой земли нету!» И сейчас нам орать надо! Враг-то – вон он!

Иван обидчиво поджал губы, сморщил широкий лоб, вздохнул.

– Тут ко мне Никита Иваныч заходил, с жалобой… Я ему стал говорить – он не понял, даже слушать не захотел…

– Срамил токо, – подтвердила Видячиха. – Распоследними словами.

– Ты должен понять, – громче сказал Иван и глянул на жену. – Все-таки офицер в отставке и бывший депутат… Вот когда-то давно, еще до революции, были народники. Слыхал, нет? Борцы, значит, за свободу народа. Они в наши края в ссылку попадали…

– Ну, слыхал, – с гордостью сказал Пухов.

– Знаешь, почему они тогда революцию не смогли сделать?

– Почему?

– А вот это самое общественное сознание не созрело еще. – Иван сощурился и глянул в лицо Пухову. – Народ-то свободы ох как хотел. Жаждал прямо, угнетенный, страдал, как вы сейчас с Завхозом страдаете. А сознания-то – нету. Понял?

– Ну…

– Это, дед, историей доказано, – продолжал Иван. – Хотеть-то мы можем, но пока в наших головах не поспело – никого не поднимешь. У нас про защиту родной природы вон сколько пишут, толкуют, а защищать ее рановато… Вот ты хлеб из печки достал, глянул – не спекся еще. Куда его денешь? Сырой-то для пищи годится, но есть его муторно. Так куда его? А назад, в печку! Чтоб допекся. Понимаешь, нет?

– Давай-давай, – задиристо сказал Пухов, скрипя от нетерпения протезом. – Я потом тоже скажу.

– Во. А пока общественное сознание допекается, на защиту родной природы выступают вроде как народники. В одиночку сражаются. Тут хоть заорись – никого не поднимешь. Шуметь будут, а пойти не пойдут.

– И когда, по-твоему, оно созреет? – подозрительно спросил Пухов.

– А когда дышать станет нечем, – вздохнул Видякин. – В некоторых капиталистических державах оно уже созрело. Взялись защищать.

– Ага! – обрадованно воскликнул Пухов и прищурился. – Я тебя раскусил, Иван, понял… Выходит, у них раньше нашего созрело, да? Выходит, капиталисты умнее нас, так по-твоему?.. Это ты с какого голоса поешь?

– Как с какого? – растерялся Иван. – Я тебе хотел растолковать, ну… Как бы по Марксу… По философии…

– Э нет, Ваня, я бдительности не теряю, – перебил Пухов. – «Капиталисты хватились природу защищать, а мы еще нет» – твои слова? «У них сознание созрело, а у нас – нет» – твои?

– Мои. Так я хотел сказать, что они у себя родную природу уже так отравили – дышать нечем, – нашелся Видякин. – Их приперло к стенке! Хочешь не хочешь – защищать приходится. А у нас страна большая, всякой природы много и воздуху много. Пока все это травят, сознание, глядишь, и созреет. Ты бы лучше газеты читал и всякую другую прессу. Там про это много пишут, ученые, писатели… Приходи – всегда дам. Я же всем даю почитать.

– Ты меня газетами не пугай! – Пухов погрозил костылем. – Я их в свое время начитался. А тебя я раскусил, Видякин. Ты и есть враг природы. Глубже тебя копнуть – так не только природы…

– Что ты мелешь-то? Что ты мелешь? – рассердился Иван. – Я тебе про законы развития сознания говорю. Они не мной придуманы, так ученые толкуют.

– Если уж ученые толкуют – значит, оно созрело! – отрезал Пухов. – И нечего здесь отсебятину пороть. Вот поеду и подниму общественность!

– Езжай! – зло отмахнулся Видякин, хватая топор. – Вам с Завхозом хоть кол на голове теши – все одно не доходит. Не знаю, на каком языке с вами разговаривать?

Пухов неожиданно обмяк и, сняв картуз, вытер лоб.

– На ученом вы не понимаете, – продолжал Иван. – Наука для вас – плюнуть да растереть… А ведь пожилые люди, старики. Где же ваша мудрость? Такую жизнь прожить, столько натерпеться, настрадаться, а выводов не сделать… Или вы с Завхозом все еще в том времени живете, когда можно было на горло взять? На испуг?.. Нет, мужики, забудьте его. Ты вот собрался общественность поднимать, а того не знаешь, что общество наше шагнуло далеко вперед, развитое стало, а значит, на горло не возьмешь, только дипломатией. Слыхал такое слово – компромисс?

Старик отрицательно мотнул головой и стал чертить костылем фигуры на земле.

– То-то и оно, – удовлетворенно протянул Видякин. – А компромисс – это когда люди друг друга не обижают в открытую, но делают по-своему.

– Так что же делать, Иван? – с надеждой спросил Пухов. – Выходит, как народникам этим, драться?

– Ваня, – позвала Настасья. – Время – шесть. Ехать пора. Пока доедешь – магазины откроются… Я мешки приготовила.

– Знаю, – бросил Видякин и пошел к гаражу, где у него стоял купленный в леспромхозе и заново собранный «газик».

– Так что же, Иван? Посоветуй, коли ты такой ученый.

– Дерись, как совесть подсказывает и как умеешь, – сказал Видякин. – Тебе соли, случайно, не надо? А то я за солью поеду. В огороде все спеет – спасу нет.

– Ну я им устрою! – Глаза у Пухова сверкнули. – Поглядим, кто правый!

Старик круто развернулся и пошел на улицу, далеко выбрасывая костыль и припадая на деревянную ногу.

* * *

Срок, отмеренный Никитой Иванычем на разбор его жалобы, подходил к концу, и он уже не находил себе места. Бродил по двору, перекладывал с места на место инструменты, пинал щепки, а кобель Баська пугливо выглядывал из-под сенок и боялся высунуть нос. Простить ему «пьянку» с мелиораторами дед Аникеев никак не мог и однажды так огрел штакетиной по хребту, что вмешалась Катерина:

– Животное-то при чем?

– А пить больше не будет! – пояснил Никита Иваныч. – Доехали, можно сказать: собаки водку жрать начинают.

И погрозил кулаком пустой соседней избе.

Как-то утром – срок совсем уже вышел, и Аникеев набросил еще три дня – Катерина будто между прочим заметила:

– Седни что-то тракторов не слыхать. Так все трешшат, трешшат…

Завхоз прислушался. В стороне болота действительно была тишина, хотя мелиораторы уехали на работу часа три назад. Во все остальные дни с болота доносился приглушенный рев бульдозеров, и Никита Иваныч представлял себе, как раздирают ножами мясистую торфяную землю и как дымится она, собранная в высокие гурты, а глубокие котлованы заполняются бурой, грязной жижей.

– Можа, потонули трактора-то? – предположила Катерина и стеснительно улыбнулась. – Можа, Хозяин-то прибрал их? Не дает зорить свою избу…

– Эти трактора специальные, – неуверенно сказал дед Аникеев. – Их не шибко-то утопишь.

Однако у самого вдруг искрой пробило сомнение. Хозяин-то, конечно, не приберет. Он ведь, как ни говори, а только животное. И разума у него нету. Так, редкий зверь да и все. Куда ему с тракторами сладить! А вот утонуть они могут. Кое-где «окна» еще остались и светятся зеленой травой. В такую гибель ухнет бульдозер и с концами. В «окнах», бывает, дна не достанешь. Человек пеший пройдет – машина провалится… Когда-то японцы сигали в них, так и уходили вместе с амуницией. Партизаны пробовали винтовки хоть достать, да куда там!

Вместе с этим подозрением Никита Иваныч ощутил слабую надежду: а что, если в обход его, автора жалобы, уже пришел указ из Москвы прекратить осушение болота? Не потому ли замолчали трактора? Вдруг уж распорядились, а он болтается у себя во дворе и ничего не знает?

Еще немного, и Завхоз бы отправился на болото проверить; но вовремя протрезвел. Если бы такой указ вышел, то в Алейке обязательно появился бы приезжий человек и незамеченным бы уж никак не прошел. В поселке же не то что кто чужой оказался в эти дни, – наоборот, один свой потерялся – Пухов. Сколько уж времени прошло, а на двери все висит и висит красный от ржавчины замок.

В тот день, дождавшись Ирину, Никита Иваныч первым делом спросил:

– Чего это бульдозера нынче не гудят?

– Не знаю, – легкомысленно пожала плечами она и торопливо достала из этюдника кусок холста. – Гляди, папа.

Дед Аникеев посмотрел и отшатнулся. С полотна глядел на Завхоза начальник мелиораторов Кулешов. Чуть прищуренные глаза, крепкие сухие щеки, раздвоенный подбородок… «Как живой, собака! – подумал Никита Иваныч. – Ишь уставился…»

– Ну и как тебе? – ликуя, спросила Ирина. – Мне еще осталось довести кое-что, прорисовать детали… Портрет будет называться «Мелиоратор Владимир Кулешов».

– Нашла кого рисовать, – сердито протянул Никита Иваныч. – Он же вредитель!

– Эх ты! – обидчиво бросила дочь и, схватив картину, повесила ее на гвоздь, под божничку. – Ты не знаешь, а говоришь.

– Убери его из дому! – вскипел Никита Иваныч. – Глаза б его не видели, тьфу!

– Да? – скандально спросила Ирина. – Может, ты и меня в своем доме видеть не можешь? Мне тоже убраться?

– Тише-тише, – забеспокоилась Катерина, виновато поглядывая на обоих. – Не перечь отцу, не противься – вынеси.

– Ну уж спасибо! – отрезала дочь. – Будет висеть здесь, пока не высохнет!

Она метнула взгляд на портрет и неожиданно ослабла, губы ее затряслись. Закрыв лицо ладонями, Ирина присела у стола и заплакала. Аникеев понял, что обидел ее, что накричал-то зря. Черт с ним, пускай висит, можно в этот угол и не смотреть. Ирине, может быть, только счастье посветило, как увидела она Хозяина. Заметно ведь, как дело с рисованием на поправку идет. Вон портрет Пухова висит – давно ли рисовала? Пухова там и не узнать, генерал какой-то, если по форме судить, а по лицу – Кощей Бессмертный, морщинистый и зеленый. Да и Видякин не лучше… А этот осушитель, ишь какой бравый вышел!.. Глядишь, и личная жизнь наладится. Вдруг да замуж еще выйдет?!

Он неуклюже приобнял дочь.

– Ладно, ну чего? Ну пускай висит, мне-то что. Он только болото контромит, журавлей пугает – плохо…

Ирина повсхлипывала еще и утерла слезы. Никите Иванычу показалось, что он прощен и счастье дочери восстановлено, однако судьба готовила ему новые испытания, и это все были еще цветочки.

Через день, когда истек последний отмеренный дедом Аникеевым срок разбора его жалобы, Ирина заявила, что придет гость и надо протопить баню. День был субботний.

– Какой гость? – ничего не подозревая, спросил Никита Иваныч.

– Володя Кулешов.

Никита Иваныч сел на лавку, и в голове его протяжно зазвенело. Вот тебе и на, думал он, пытаясь сопоставить, как все это будет выглядеть: сам Видякина укорял, что тот нанялся за яму под омшаник дрова рубить и бабу свою поварихой послал. Теперь он, Никита Иваныч, станет принимать Кулешова, мыть его в своей бане, кормить и поить! Вот уж ни в какие ворота!..

«А куда денешься? – уныло продолжал соображать он. – Дочь родная приглашает, Ирина, единственная дочь. И так от дому отбилась, в городе живет. Хорошо на лето приезжает. Воспротивься – так ногой не ступит. Характерная, настырная, что задумает – вынь да положь. И в кого только уродилась?..»

«Стыд-то какой! Жалобы писал, народ булгачил… – стонал про себя Никита Иваныч. – С ружьем на дорогу выскочил. А теперь нарушитель этот вроде как в дочериных ухажерах. Не зря ж она рисовала его, супостата… Ведь сразу все узнают… Вот уж посмеются!»

«…А скажут – болото пожалел, за птицу заступился, – носились мысли в голове у старика. – С родной дочерью вон как обошелся! Ее и так, мол, замуж не берут, пожалеть надо…»

До самого вечера Никита Иваныч терзался сомнениями, и так и этак прикидывал, а потом махнул рукой – делайте как хотите!

Катерина поспешно схватила ведра и стала носить воду в баню. Потом дровишки сухие, березовые, отобрала и унесла. Сбегала за огороды веников наломать да прямо при Никите Иваныче все зеленые сережки с них пообрывала, чтобы тело в бане от сережек не чесалось. Никита Иваныч тоскливо посмотрел на суету старухи и полез в подпол, где стоял логушок с медовухой. Сел возле него и, открыв краник, пососал. Медовуха была старая, еще зимней заводки, и в подполье было хорошо, темно, сухо, только гнилой картошкой чуть шибало. Никита Иваныч пососал еще и закурил.

– Куда-то отец наш пропал! – раздался наверху голос Ирины. – Я хотела попросить его, чтобы он меда в сотах нарезал. Володя говорит, никогда не пробовал.

– Тихо! – громко зашептала Катерина. – В подполе он. Не трожь ты его. Вишь, как чижало ему.

– Ага! – возразила дочь. – Он сейчас там нахлещется медовухи, а кто Володю в баню поведет?

– Один-то он не сходит разве? – безнадежно спросила старуха. – Вместе отправлять их боязно…

Никита Иваныч еще раз приник к крану, отдышался и крикнул:

– Не егозитесь там, свожу я и попарю! Ох и по-па-рю-ю-ю!

Бабы разом стихли, но через минутку послышался вкрадчивый голос Катерины:

– Старик, ты бы нацедил там медовушки-то? Я тебе жбанчик подам.

– Что жбанчик – ведро подавай! – распорядился Никита Иваныч. – Нацежу! Ох и нацежу-у-у!..

В назначенный час Кулешов не пришел.

Баня была готова, только поддай и лезь на полок. Томилась от жара каменка, светились выскобленные и отмытые лавки и полы, а в избе Катерина с дочерью не находили себе места. То на улицу выскочат, найдя заделье, то на любой звук к окнам бросаются. Дед Аникеев смотрел на бабью суету вначале с раздражением, но потом захохотал.

– Вроде не парились еще, а будто угорелые!

– Так ведь гость же, – слабо возражала Катерина. – Мы уж отвыкли гостей встречать, а хочется-то по-хорошему, как у людей.

– Знаю я, чего вам хочется! – смеялся Никита Иваныч, давно готовый идти в баню, – сидел в рубахе, подштанниках и босой. – Видно, напугался ваш гостенек-то!

Но старик ошибся. Опоздав часа на два, Кулешов все-таки явился, пыльный, усталый, однако бравый, как на портрете. Не заходя в избу и не повидавшись с Ириной, он разулся на крыльце, содрал пропотевшую куртку и как ни в чем не бывало подмигнул деду Аникееву:

– Пошли, Никита Иваныч? А то выйдет жар.

В бане старик нюхнул воздух, проверяя, не угарно ли, и плотно закрыл дверь. Каменка исходила зноем – лето не зима, баню за два часа не выстудишь.

– Эх, подостыла, – однако пожалел Никита Иваныч. – Знать бы, что опоздаешь, велел бы старухе подтопить.

– Дела задержали, – отмахнулся Кулешов. – Но и так ничего, сойдет.

– А чего ты желтый-то весь? – спросил Никита Иваныч, разглядывая гостя. – Болезнь какая, что ли?

– На болотах пожелтел! – хохотнул Кулешов и ловко запрыгнул на горячий полок. – А потом и в пустыне добавил, на канале. Под цвет песков перекрасился.

– Сейчас поправим, – пообещал Аникеев и сунул веник в кадку с кипятком для распарки.

Когда он сидел в обнимку с логушком медовухи, в голову пришла шальная мысль. Поджидая гостя, он сходил в предбанник, где висели и быгли на солнце свежие веники, и, нарвав под забором большой пук заматеревшей ядовито-зеленой крапивы, аккуратно вплел ее в один веник. А другой, без «гостинца», забросил в картофельную ботву.

– Перекрасим! – весело продолжал старик, затыкая в стене отдушину. – Наше болото здоровое, на нем не пожелтеешь. Попарю хорошенько, медовушки поднесу – враз одыбаешься!

– Что-то ты, Никита Иваныч, добрый сегодня? – улыбаясь, заподозрил Кулешов. – Между прочим, меня предупреждали, когда я сюда собирался. Так что я тебя давно знаю. Так и сказали: бойся деда Аникеева по прозвищу Завхоз. Это за что тебя так прозвали?

Никита Иваныч пропустил это мимо ушей, схватил полуведерный ковш и, зачерпнув кипятка, ахнул на каменку. Паром вышибло двери, показалось, крыша бани вместе с потолком подпрыгнула и со скрипом села на место. Однако Кулешов даже не пригнулся и лишь довольно крякнул:

– Есть парок!.. А вообще-то мне можно было вызвать милицию. Но я подумал – зачем? Я сам руководитель подразделения…

– Забудь, – сказал Никита Иваныч. – Ты пока забудь, что руководитель. В бане, дорогой товарищ, все равны, потому как голые. Поддать еще или как?

– Давай! – задористо согласился Кулешов и растянулся на полке.

Дед Аникеев уже густо потел, но у гостя и капли не выступило. Следующий ковш воды аж загремел на камнях, из топки ударил фонтан золы. Встать в рост уже было нельзя: уши, казалось, скручиваются в трубочки. Никита Иваныч присел на низенькую лавку.

– Во! – сказал гость. – Теперь норма. Мы в пустыне когда работали – без бани парились. Палатку на песке растягиваешь, и все. Она на солнце так разогревается, что каменки не надо. Веники только дефицит. – Он спрыгнул с полка и выхватил из кадки веник. – Эх, да еще свеженький! Сила!

Никита Иваныч торжествовал. «Давай понужай! – подумал он, искоса наблюдая за Кулешовым. – Сам себя отхлещешь, и виноватых не будет».

Гость еще не парился, а лишь обмахивался веником, нагоняя на себя жгучий воздух, и радостно кряхтел. Затем он крикнул: «Эх, понеслась!» – и листья брызнули в стороны, смачно прилипая к аспидно-черным стенам и белому полу.

Он хлестал себя умело, ловко и самозабвенно. Веник птицей перелетал из руки в руку. Невыносимый жар шевелился под потолком, от него сохли глаза и потрескивали волосы. В зыбком, светлом паре Никита Иваныч увидел, как начинает бронзоветь крепкое поджарое тело гостя: «Крой! Молоти! – страдая от жары, подбадривал он. – Сейчас проберет! Сейчас плясать будем!»

Но Кулешов, по всему видно, только еще распалялся.

– Еще ковшичек! – взмолился он. – Ух-х, благодать!

Дед Аникеев с готовностью опрокинул полведра воды на каменку и сел теперь уже на пол. Гость входил в раж и уже не крякал, а орал на одной ноте: «И-и-и-ых-х-х!.. А-а-ам-м-м… У-у-уй-и-и!..» Никита Иваныч, обливаясь потом, отполз к двери.

В это время в дверь постучали.

– Чего у вас там? – спросил настороженный и перепуганный голос Катерины. – Чего орете-то?

– Паримся! – через дверь крикнул Никита Иваныч. – Уйди, не мешай!

– Товарищ-то, гость наш… Ему не плохо ли?

– Не плохо! – рявкнул Аникеев. – Медовуху в предбанник неси!

Кулешов старательно обработал веником грудь, ноги и, перевернувшись на живот, крикнул:

– Спину, отец! Не жалей!

«Да уж не пожалею! – подумал Никита Иваныч, хватая веник. – Отделаю!»

И началось избиение. Никита Иваныч хлестал веником с придыхом, будто дрова рубил. Широкая спина гостя уже алела и становилась деревянной. Особое удовольствие доставляло Никите Иванычу бить Кулешова по плоской заднице. Задыхаясь от жары и пересиливая головокружение, он молотил ее с оттяжкой, изобретательно, пока ягодицы не стали как два помидора. Гость что-то заподозрил и, перервав однотонное мычание, выдохнул: