Текст книги "Хозяин болота"

– Поясницу, родимый, лопатки…

«А получай, осушитель проклятый! – твердил про себя старик. – Н-на, н-на! Схлопотал? Ага! Н-на, н-на, сучий ты потрох! Я тебя вылечу! Покраснеешь! Дорого тебе болото станет! Это не пустыня тебе, вредитель окаянный!..»

Веник уже порядком обтрепался, и его охвостья секли немилосердно. Сам Никита Иваныч бы уже не выдержал, заорал бы давно и слетел с полка. Но гость не только терпел – еще и радовался, дьявол изуверский! Никита Иваныч уставал, слабели руки, горели от зноя легкие. Выдержал он на одном самолюбии…

– Твой черед, отец, – пролепетал Кулешов и, блаженно улыбаясь, свалился на пол, затем на карачках выбрался в предбанник.

Дед Аникеев распластался на полу и несколько минут лежал полумертвый. Париться уже не было сил. Кровь клокотала во вздувшихся венах, тупо отдаваясь в голове. «Ну и бугаище! – ругался про себя он. – А еще желтый, гад, будто болезный какой…»

– Помочь, отец? – через дверь спросил Кулешов. – Может, подбросить надо?

Никита Иваныч схватил веник и торопливо стал хлопать им по мокрому полу. Для видимости.

– Не надо, – ответил он. – Сам справлюсь!

Приподнявшись на локтях, он шуганул полковша воды на каменку и снова упал на живот, будто гранату бросил.

– Эх-х-х! – крикнул он, снова принимаясь колотить веником пол. – Хорошо-то как, едрит т-твою… В жисть такого пару не было!

Намахавшись облезлым уже веником-голиком, Никита Иваныч забросил его под лавку и, шатаясь, вылез в предбанник. Там, на чурбаке, стояло ведро с медовухой, и старику одного взгляда хватило, чтобы понять, что Кулешов умеет осушать не только болото. Сам он сидел в ярких малиновых пятнах по всему телу и утирал жидкий пот. Никита Иваныч опрокинул кружку холодной черной медовухи и выплюнул кусочек воска.

– Ух-х! – выдохнул он. – Давненько такой баньки не пробовал.

– Да-а, – подтвердил гость. – Шкуру как спичкой жжет.

– Погоди, еще не то будет, – успокоил его старик. – Курнем вот, и по второму заходу. – Он свернул папиросу, обсыпав голые колени махоркой. – Самый вкус только по второму заходу бывает.

Немного отдышались, покурили.

– Слушай, Никита Иваныч, – вдруг сказал Кулешов. – Сколько тебе пенсии платят? Рублей сто есть?

– Есть, – соврал старик. – Даже поболее.

– Давай ко мне сторожем? Я на болоте вагончик поставлю. Платить буду хорошо, не пожалеешь. А охранять только ночью, с девяти до шести.

– Зачем тебе сторож на болоте? – удивился Никита Иваныч. – Там воровать некому.

– Воровать-то не воруют пока, но пакостят, – признался Кулешов.

– Ну?! Вот так штука!

– Да-а, – отмахнулся гость. – Какой-то гад напакостил…

– А как?

– Два дня трактора завести не можем. – Гость заговорил с обидой. – Глохнут и все, хоть убейся. Все до одного.

– То-то я думаю: чего они не гудят? – озабоченно сказал Никита Иваныч, но сам обрадовался и немного опешил. – Может, искры у них пропали, у тракторов-то? У меня «Дружба» есть, так у нее частенько…

– Какая, к черту, искра? – возмутился Кулешов. – Все в порядке, а не работают. Даже пускачи не заводятся… Мозги аж набекрень. Откровенно сказать, я сначала на тебя подумал, – признался он. – Проверил, а ты, говорят, из дома не выходил.

– Не выходил, – сказал Никита Иваныч. – У старухи спроси.

– Ты, случаем, не знаешь, кто это мог? А? – Гость цедил медовуху сквозь зубы. – Может, тут у вас, кроме партизан, и диверсанты есть?.. Понимаешь, отец, в чем соль: за ту стрельбу на дороге я, естественно, докладывать не стану и в милицию не пойду. Пустяки. А за эту пакость отвечать придется по большому счету, у нас план. Это уже уголовщина. Скоро сюда автоколонна придет, торф вывозить, а его – тю-тю… Не знаешь?

– Знаю, конешно, – уверенно сказал старик, а сам ахнул про себя: во дает кто-то! Во молодец! Только кто? Пухов? Видякин?

– Деревенский ваш? – быстро спросил Кулешов, почесывая малиновую грудь и ляжки.

– Наш, да только он не в деревне живет, на болоте…

– На болоте? – Гость перестал чесаться. – Любопытно… Кто это?

– Хозяин. Его работа.

– А фамилия как?

– Хрен его знает, нету у него фамилии. Хозяин и есть Хозяин. Лунная ночь будет – может, и увидите, если удачливые.

– Не понял? – Гость свел брови, и ямка на подбородке проступила сильнее.

– Картину у Ирины видал? Зверюга такая нарисована?.. Он. Можешь у Ирины спросить, она его видала недавно.

– А!.. – морщась отмахнулся Кулешов. – Я серьезно спрашиваю. Пойми, отец, мне не до шуток. Добыча алейского торфа – дело государственное. Мы здесь не в игрушки играем. Ты это должен понимать как фронтовик и ветеран труда.

– Не пойму, – глухо сказал Никита Иваныч и опустил голову. – Никогда не пойму.

– Я объясню, – начальственным тоном проговорил Кулешов. – Ваши торфа нужны для электростанции. Это топливо, а значит, и энергия! Ты знаешь, что сейчас везде энергетический кризис? Сейчас на энергии вся промышленность держится!.. А у вас здесь целый склад топлива: грузи и вези.

– Не склад вовсе, а болото, – отрезал Никита Иваныч. – Все равно не понимаю. Вы торф свезете – останется яма. Зверье уйдет, журавли улетят. А если из-за торфа хотят такое болото разорить, то я ни тебя, ни государство тогда не понимаю. Журавлей у нас совсем не останется! Понял? Выйдешь к яме, посмотришь – фють, одни лягушки плавают… Дак ведь еще время придет – лягушек перебьют и продадут в Китай. Они, говорят, питаются ими. А раньше, знаешь, сколь у нас журавлей этих было? По осени на крыло поднимутся да как закричат – душа от тоски разрывается. Тоска-то какая! Мягкая, тихая… От нее еще сильней человеку жить хочется. Помню, через Большой Хинган шли – а по осени дело было, – гляжу – черныши косяком идут! Устал как собака, спал на ходу, а тут как увидел – и отошел. Вдруг, думаю, наши журавли, с нашего болота? С моей родины летят? И так, знаешь, хорошо мне стало, так спокойно, будто письмо из дому получил. И японцев этих руками бы подушил, зубами бы загрыз!.. А из-за чего? Из-за птички вроде!.. Ты-то их хоть раз видал? Слушал?.. А про электричество мне талдычишь! Да в гробу я видал твое электричество!

– Вон ты как, – протянул Кулешов, и пятна с его груди переползли на лицо. – Тебе на государственные заботы наплевать?

– А ты на меня не ори! – огрызнулся Никита Иваныч. – Я в сторожа к тебе еще не нанялся и не наймусь. Ты бы башкой своей подумал, что творишь. Ты же вон какой вред делаешь!

– Ребяты-ты-ты! – пропела Катерина из огорода. – Ме-довушка-то у вас не кончилась? А то еще принесу…

– Иди ты!.. – выругался Никита Иваныч. – Чего ты нас пасешь? Паримся мы!

– Вот и ладно, вот и ладно, – закудахтала старуха. – Я за грибочками в погребок мырну да за сметанкой. После баньки солененькое как раз будет!

Кулешов вдруг улыбнулся и пристально посмотрел на старика.

– Как ни крути, отец, а сегодня государству нужен торф и электричество, – сказал он голосом судьи. – И мы с тобой тут ничего не решаем.

– А журавли, выходит, сегодня не нужны? – возмутился старик. – И коли не нужны, так давай их бей, хлещи к чертовой матери! Где-то за тебя решили, дурака, прислали, а ты, как мерин в телеге, – вези да не оглядывайся, иначе бича получишь.

– За что ты меня так, отец? – неожиданно виновато проговорил Кулешов. – Я на работе, у меня государственное задание. В конце концов, есть же предел… Целый день таскают меня как мальчишку. Днем механизаторы за глотку берут – трактора не заводятся, вечером ты насел… А тут еще журналиста черт принес…

Никита Иваныч вскинул голову и посмотрел на гостя с удивлением.

– Ну что так смотришь? – мирно и устало спросил Кулешов. – Это мне удивляться надо: ох и шустрый же ты, Никита Иваныч. И когда только успел радио на меня натравить?.. Я в твои годы так не смогу, да и, пожалуй, не доживу до твоих лет.

Старик еще раз изумился про себя: «Ну, кто-то дает! Ну, молодец! Я, дурак, жалобы пишу!..»

– Ладно уж, признавайся, – вздохнул гость. – Я тебе много простил и журналиста прощу… Жалко, из-за него в баню опоздал.

– Я не скрываю! – рубанул Никита Иваныч. – Я натравил! Погоди, еще мою жалобу в Москве разберут. И попрут тебя отсюда как миленького!

– Со всех сторон обложил, – задумчиво улыбнулся Кулешов. – Да только не боюсь я тебя, Никита Иваныч. От твоих жалоб и журналистов урона нет. Вот какая скотина с тракторами мне пакость подстроила? Не дам торфа – вот уж точно попрут…

Несколько минут они сидели молча, отвернувшись друг от друга. Дед Аникеев лихорадочно соображал: кто? Пухов? Видякин?.. Пока дома отсиживался, кто-то из них не дремал и вон сколько успел сделать! Надо сегодня же разузнать точно и пойти помириться. Только б не узнали, что он Кулешова в бане парил и медовухой угощал…

Хлопнула западней погреба Катерина и зашуршала чувяками по картофельной ботве, направляясь в избу. Потом запела Ирина, отчего Кулешов насторожился и облегченно вздохнул. Никита Иваныч вспомнил, что собирался еще спросить Кулешова про дочь: что это за ухажерство непонятное? И к чему оно приведет? Однако только глянул на гостя и отвернулся. С болотом все было ясно, а тут пойди разберись, что к чему? Нагородишь еще чего-нибудь – Ирина обидится… Хотя именно здесь Никита Иваныч имел полное право взять Кулешова за грудки и спросить, как отцу полагается. Кто его знает, вдруг он не мужик, а кобель настоящий, которые по таким экспедициям ездят? Раз-зорит Ирину, как болото зорит, и поминай как звали…

– Ну что, отец, второй круг сделаем? – спросил Кулешов. – Парок еще есть… Только ты в этот раз крапивки в веник побольше завяжи. Мне так понравилось с крапивой! Жалею, раньше не знал.

Никита Иваныч вздрогнул, выпрямился, да так и замер. Когда гость скрылся в бане, он нехотя встал и, прикрывая руками свой стыд, полез в картошку искать заброшенный веник…

10

После бани гость долго не рассиживался, однако Никите Иванычу не терпелось скорее спровадить его, и он, хитря, ерзал за столом, постанывал и жаловался, дескать, упарился и не мешало бы отдохнуть. Кулешов, пошушукавшись с Ириной, тоже порывался уйти, но и того, и другого удерживала Катерина.

– Откушайте вот пирога, – угощала она. – Если желаете – рыбный, желаете – с капустой. Или щец подлить? Хозяин у нас плохо ест последнее время, а вы кушайте, кушайте! На него не смотрите. Вы парень молодой, сила нужна. Медок доставайте, маслице – не стесняйтесь. Старик, ты давай-ка поешь. А то гость-то наш, на тебя глядючи, не смеет.

И Никита Иваныч маялся за столом не хуже, чем в бане. Напарился из-за Кулешова до полусмерти, теперь еще и ешь из-за него через силу. Но делать нечего: какой бы гость ни был, а по обычаю уважать надо, и дед Аникеев терпеливо жевал пироги, заедая их щами. А гость, надо сказать, особенно и не стеснялся. Молотил все, что подставляли, и еще успевал подмигивать молчаливой Ирине. Никите Иванычу даже показалось, что он был не прочь остаться за столом и подольше, но Ирина поторапливала его взглядами.

Наконец Кулешов стал прощаться и, пошептавшись с Ириной, попятился к выходу.

– Мало посидели, – вздыхала Катерина. – Да вы теперь-то заходите, не стесняйтесь.

– Спасибо, мамаша, – кланялся гость. – Всегда рад, но работа с утра до ночи, а мы люди подневольные.

– Да уж знамо дело! – чему-то радовалась старуха. – Все одно заходите, не забывайте.

Едва за ним закрылась дверь, Ирина взяла материн платок, посмотрелась в зеркало над столом и ушла. Никита Иваныч проводил ее недовольным взглядом и тоже начал собираться.

– А ты-то, старый, куда? – осторожно спросила Катерина. – Уж ночь на дворе.

– Ты б лучше за дочкой караулила, – проворчал он. – Меня нечего сторожить.

– Ихнее дело молодое, – пропела старуха. – Пускай гуляют.

– Молодое… – ворчал Никита Иваныч. – Им уж за тридцать обоим. Знаю я, как в таких-то годах гуляют… Вот спроворят тебе сураза – будешь нянчиться.

– Ладно уж тебе, – засмеялась Катерина. – Парень он ладный, и, видно, человек хороший, работящий…

– «Работящий», – передразнил старик и хлопнул дверью. – Волк тоже не лодырь, да какой с волка толк?

В избе напротив горели лампочки от аккумуляторов, и сквозь окна видно было полуголых мелиораторов, которые тоже вытопили заброшенную соседскую баню и теперь, сидя за столом, что-то пили и о чем-то громко разговаривали. Обычное их веселье резко спало, и разговор, похоже, был крутой, до ругани.

«Так вам и надо! – злорадно подумал Завхоз. – Но кто же им такую штуку подстроил?»

Этот вопрос не давал ему покоя. Если отмести Ивана Видякина – а причина для этого есть: не только сам осушителям продался, но и жену свою заложил, – тогда кто «натравил» журналиста из газеты? Просвещенный Видякин запросто мог поехать в область, найти кого нужно, рассказать как надо, и дело сделано. Да какой же резон Видякину?.. Пухов, конечно, напакостить мелиораторам мог. Последнее время трусоватый стал и хитрит заметно. Бульдозера на болото не пускать – у него ружье не открывается, когда кричать – голос пропадает. В газету, в область он не поедет: там наверняка помнят еще, как он дебошира к расстрелу присудил, а значит, из доверия вышел. Но что такое мог сделать Пухов, если такая банда матерых трактористов два дня бьется и понять не может?

Никита Иваныч тихо подошел к избе Пухова. Замка на двери не было, а в окошке брезжил свет керосинки. Значит, дело сделал и появился. В избу на всякий случай (вдруг Пухов ни при чем, тогда и мириться с ним нечего) Аникеев заходить не стал, постучал в калитку, а затем в окно.

– Я протез уже снял, заходи, кто там? – отозвался Пухов.

Пришлось войти. Хозяин сидел возле стола, на котором были разложены инструменты, и ковырялся в ружье. При виде Завхоза он вскинул голову и глянул чуть свысока.

«Он!» – решил Никита Иваныч, и на душе потеплело. Однако Пухов молчал и даже не поздоровался. «Хитрый, собака! – восхищенно подумал дед Аникеев. – Виду не подает… Но молодец! Надо мириться…»

– Ходил куда, что ли? – издалека начал Завхоз. – Гляжу – все замок на двери…

– Ответ перед тобой держать я не обязанный, – гордо сказал Пухов и склонился к ружью. – Мое дело – ходил, не ходил…

– Да вроде обчее у нас дело. Болото одно…

Из штанины старика торчала красная, в черных коростах и мозолях, культя. Видно, ходил много, натрудил – притронуться больно.

– На охоту будто раненько еще. – Аникеев кивнул на ружье и улыбнулся. – Может, с устатку-то ко мне в баню сходишь? Пару хватит…

– Своя баня есть, – хмыкнул старик. – Обойдемся.

«Ну все! – ахнул Никита Иваныч. – Узнал, что Кулешов парился у меня, и теперь таится… Как бы я ему не проболтался. Попробуй помирись с ним… Я же, выходит, хуже иуды… Вот так попал я…»

– Слыхал такое слово – конпромисс? – вдруг спросил Пухов.

– Вроде слыхал, – подтвердил Завхоз, лихорадочно соображая, где слыхал и что это такое.

– Ты что же, конпромисс со мной хочешь? Для этого пожаловал? – Пухов отложил ружье, чуть не сшибив стекло керосинки. Свет в избе мигнул, и лохматые тени качнулись на стенах.

– Я хотел спросить, чего трактора на болоте не гудят? – убито проронил Никита Иваныч.

– А что им теперь гудеть? Все, отгудели. – Пухов дотронулся до своей культи и отдернул руку, болезненно сморщившись. – И конпромиссов не будет. Иди пиши свои жалобы…

Сказано было решительно и звучало так: мол, убирайся отсюда, видеть тебя не желаю. Никита Иваныч взялся за скобку, но не утерпел:

– Что ты там подстроил-то? Скажи уж, не бойся.

– Скоро узнаешь, – отмахнулся Пухов, берясь за ружье. – Все скоро узнаете, можно Пухова напугать или нет…

– Я вгорячах тогда, – проронил Завхоз. – За сердце взяло.

– У тебя одного сердце – у всех камни лежат, – огрызнулся старик, копаясь отверткой в замке ружья.

– Ты уж меня это… прости, – безнадежно сказал Никита Иваныч, открывая дверь. – По-соседски-то что зло держать?

Пухов не ответил…

Оказавшись на улице, дед Аникеев закурил и поплелся к дому. Фонарей в Алейке, конечно же, не было, и ходить впотьмах следовало осторожно. Большую часть домов разобрали и вывезли, оставив на улице нагромождение гнилых бревен, исковерканных заборов и множество досок с торчащими ржавыми гвоздями. Там и сям зияли ямы подполов, обвалившихся погребов и колодцев. Среди этого разгрома была узкая проезжая часть, тоже засыпанная изжеванным гусеницами деревом и прочим мусором, который белел в темноте и тем самым указывал путь. Думалось Никите Иванычу тяжело – представить страшно, сколько врагов сумел нажить с этим болотом, – а потому он шагал механически, зная, что дорожка обязательно приведет его к дому. Иногда он останавливался и долго стоял, озираясь и слушая мерный стук крови в ушах: ни одного другого звука не было в тот час над Алейкой. Даже ночные птицы молчали – небо бесшумно заволакивало тучей, и гасли остатки Млечного Пути. И даже Иван Видякин не стучал, видно, почуял, что дело пахнет дождем, и угомонился. «А мужик-то он – ничего, – размышлял Никита Иваныч, прибавляя шагу. – Только зачем так-то, по-воровски, за журналистом ездить? Взял бы и сказал: так, мол, и так, я против, чтобы болото нарушали, а потому еду жаловаться в газету. Или лучше меня б позвал, Пухова… Сошлись бы втроем, пошли куда следует и вытурили этого начальника вместе с бандой… Все чего-то боимся друг друга, все тайком…»

Он остановился возле какого-то заплота, наполовину развороченного трактором, и прежде чем сообразить, что дальше пути нет, что он попал куда-то не в ту сторону, вдруг подумал: «Не-ет, Иван – мужик хитрый. И там и там выгоду ищет. Кругом чистеньким хочет быть». Он осмотрелся, но, кроме тьмы кругом да еле различимого шевеления в небе, ничего не увидел. Под ногами шелестела трава, попадались какие-то бревна, жерди, нагромождения из досок. А тут еще пропал под рукой заплот, и Никита Иваныч очутился совсем уж в непонятном месте. Показалось, будто впереди замаячило какое-то строение, однако через несколько шагов он уткнулся в забор из горбыля, попробовал идти вдоль него и снова оказался у заплота. Выругавшись про себя, он перелез через него и двинулся прямо. Как назло, хоть бы один огонек на всю Алейку! Трава под ногами все росла, росла и уже стала доставать пояса. Он сорвал горсть ее макушек, понюхал – полынь. Постарался вспомнить, где в поселке она растет, и тут же отмахнулся: считай, все брошенные огороды и дворы ею затянуло.

Минут через пять он встал. Дальше идти толку нет, видно, вдоль огородов пошел. Развернулся назад и усмехнулся: расскажи кому-нибудь, как в деревне своей блудил, – не поверят, скажут, спьяну можно и в избе заблудиться. Но ведь трезвый, а та банная медовуха давно вылетела. Назад по густой горькой траве почему-то он шел очень долго. И уже не попадались ни заборы, ни завалы бревен. Под ногами только жесткая полынь, а впереди тьма – вытянутой руки не видать.

И вдруг ему стало страшно…

Потому что, знал он, нет таких огромных пустырей в Алейке. Куда ни пойди – обязательно упрешься в улицу, в лес, в реку. Или где-то будет гореть огонек, или залает собака, закричит петух, взмыкнет корова. Кругом же было пусто. Темно, тихо и пусто. Только беззвучно шевелилось черное небо…

Он побежал, раздирая густые травы. Еще год назад паханная земля почему-то гремела как бетон и отбивала подошвы. Он взмахивал руками, чтобы не упасть, хватался за траву и неожиданно ощутил, что трава уже не пахнет, что она сухая и рассыпается в пальцах, как льняная костра. Он не помнил, сколько времени бежал, и уже не искал ориентиров. В мозгу стучала единственная мысль-желание: скорее! Скорее вырваться из этого бесконечного пустыря хотя бы к тому же заплоту или поваленному плетню. А там будет легче найти что-нибудь живое. Теперь земля под ногами казалась скользкой – то ли отполированной, то ли оплавленной, и, удерживая равновесие, Никита Иваныч схватился за траву, но в руках почему-то оказалась свитая в спирали ржавая проволока. Он хотел перескочить ее, однако запутался и грузно свалился в какую-то яму. Последнее, что мелькнуло перед его глазами, был накренившийся телеграфный столб, очень похожий на крест…

«Что это, война? – думал он, лежа на спине и глядя на столб с обрывками проводов. – Но почему так тихо? Почему так темно?» Он тяжело перевалился на бок и встал. Под ногами хрустнуло битое стекло, громыхнуло железо. Стенки ямы были гладкими, словно обожженный горшок. Упираясь коленями и локтями, Никита Иваныч выбрался наружу и пошел, широко расставляя ноги. Он запинался о гнутые ржавые рельсы, стукался грудью о какие-то железные бесформенные груды – то ли исковерканные машины, то ли перевернутые вагоны, – падал и, не ощущая боли, брел дальше. Иногда его ноги попадали во что-то мягкое, похожее на вату или пепел, иногда ступни выворачивало на битом кирпиче или туго-натуго спутывало проволокой. Потом он вспомнил, что надо кричать. Остался же кто-нибудь живой в этом мире!

– Лю-юди-и! – хрипло выкрикнул он, и протяжное эхо закувыркалось между небом и землей.

Ответа он не дождался, но вдруг увидел впереди очертания огромного многоэтажного дома, конусом уходящего в небо. Где-то вверху светилось единственное окошко, свет был неяркий, колышущийся, словно от лучины. Уже не удивляясь и не ощущая страха, Никита Иваныч шагнул прямо на этот диковинный дом, но в этот миг в черном небе вспыхнула ослепительная вспышка. Никита Иваныч увидел блестящую землю, на которой плясали косые синие тени от исковерканного железа, от разбитых домов и накренившихся столбов. Он успел заметить и свою тень, вытянувшуюся до горизонта. И еще он увидел, как в одну секунду рухнул, превратившись в пыль, многоэтажный дом и только огонек лучины, птицей выпорхнув из окошка, мягко опустился на землю.

Никита Иваныч зажмурился, но яркое пятно вспышки стояло перед глазами. Он поморгал, сдавливая веки пальцами, – не помогло. Тогда он сел на землю, боясь потерять место, где остановился огонек, и долго сидел, всматриваясь во тьму. Наконец светлый круг в глазах медленно потускнел, и он снова увидел впереди трепещущее пламя. Стараясь теперь не моргать, Никита Иваныч осторожно двинулся на огонек. Он шел на ощупь, выставив руки вперед и мягко ставя ногу, словно подкрадывался к птице. А лучина все разгоралась, разгоралась и скоро превратилась в небольшой костер, самый обыкновенный костер, над которым полоскался дым и роились искры.

– Кто там? Папа? – услышал он голос дочери. – Господи! Я же говорю – кто-то кричал!

Никита Иваныч опустился на колени и ощутил под руками мягкую траву-ползунок, которая растет везде, даже там, где жгут костры, много ездят и ходят.

– Папа, зачем ты пришел? Тебе опять не спится?

Кулешов сидел у огня, сложив по-турецки ноги, и тихо перебирал струны гитары. Какая-то струна дребезжала, и он, прислушиваясь, ловил ее пальцем и не мог поймать.

– И что с тобой? Весь ободранный, грязный… Что случилось? Где ты был? Опять на болоте?

Звякнула отложенная гитара, Кулешов встал, прошелся, разминая затекшие ноги.

– Ирина, успокойся. Мы с тобой были под бдительным оком, – сказал он. – Родительский глаз, так сказать, на всякий пожарный…

– Володя!

– И вообще, – продолжал Кулешов, подбоченясь и озираясь по сторонам, – у меня с первого дня в Алейке такое ощущение, будто кто-то невидимый за мной наблюдает. Ты чувствуешь – вон оттуда на нас кто-то еще смотрит. Пристальный такой взгляд, даже какой-то нечеловеческий. А ну – кыш отсюда! Пошел!

Он поднял камень и с силой запустил его во тьму. Камень ударился обо что-то мягкое, словно о коровий бок, и в тот же миг из темноты донесся приглушенный шорох.

– Что я говорил? – рассмеялся Кулешов. – Обложили со всех сторон!

– Володя, перестань. Давай отца домой уведем. С ним, кажется, плохо…

Ирина взяла его под руку. Никита Иваныч послушно встал.

– Что – перестань, Ира? – недовольно спросил Кулешов. – Я, конечно, понимаю: родительские чувства, забота и все прочее… Но по-моему, мы не дети и шпионить за нами вовсе не обязательно. – Он приблизился к Никите Иванычу. – Отец, я взрослый и самостоятельный человек. В трезвом уме и здравом рассудке говорю тебе: у меня к твоей дочери самые серьезные намерения.

Никита Иваныч слышал его, но смысл сказанного не доходил. Он смотрел Кулешову в лицо, улыбался и думал как раз о том, о чем ему говорили. Он не был физиономистом и тонким психологом, но ему казалось, что парень с таким добрым и решительным лицом не может быть плохим человеком. Он уже отошел немного от полубредового состояния, в котором плутал по ночной Алейке, и теперь, вспоминая этот привидевшийся кошмар, не мог думать о людях иначе как хорошо.

– Скорее, папа, сейчас дождь пойдет! – торопила Ирина. – А я так грозы боюсь. Скорее!

– Так-то, отец! – Кулешов, прихватив гитару, взял Никиту Иваныча под другую руку, добавил примирительно: – Мы уж как-нибудь сами, ладно? Не заблудимся, поди, в трех соснах-то?

Ведомый под руки Никита Иваныч прошел несколько шагов и вдруг остановился.

– Дочка, а где мы? Ну, это… в каком месте? Что-то я места не узнаю…

– Ого! – рассмеялся Кулешов, крепче сжимая руку. – Ты с кем еще вдарить успел, отец? Вот отчего у тебя бессонница…

– Ты не болтай! – оборвал его Никита Иваныч. – Постареешь – узнаешь отчего.

– Здесь же станция была, – пояснила Ирина. – Вон еще вагоны валяются. А дальше там – старый кирзавод…

– Ладно, чего вы за меня уцепились? – Никита Иваныч высвободил руки. – Сами ходить умеете…

В это мгновение над темным горизонтом полыхнула белая вспышка, и длинные тени расчертили землю. Никита Иваныч инстинктивно обхватил головы Ирины и Кулешова, прижал к себе… В воздухе пахло полынью и озоном.

А наутро, разбрызгивая грязь и лужи, в Алейку влетел сельсоветский «газик». Никита Иваныч только что заснул, потому что сверкало всю ночь, хотя гроза была далекая и гром так ни разу и не ударил. Машина промчалась через весь поселок и остановилась у ворот Аникеевых.

– Хозяюшка! – позвал председатель. – Никита Иваныч требуется. Дома он?

Катерина сделала знак, мол, тише, и подошла к воротам.

– Дома, да токо задремал. Всю ноченьку маялся…

– А что так? Не заболел ли?

– Не знаю, как и сказать. – Катерина оглянулась на избу. – Неспокойный какой-то стал. А нынче-то еще сверкало всю ноченьку… По какому делу-то к Никите Иванычу?

– Письмо ему пришло, – сообщил председатель и расстегнул полевую сумку. – Аж из Москвы, правительственное!

– Ой! – Катерина схватилась за ворота. – Не шутите ли?

– Какие шутки? – серьезно сказал председатель. – Вчера спецсвязью доставили, велели вручить под роспись.

– Так я разбужу! – спохватилась Катерина.

– Погоди… – замялся он. – Катерина…

– Васильевна.

– Он пускай спит, Катерина Васильевна, я подожду, – сказал председатель и застегнул сумку. – Сам проснется – тогда…

– Может, пока чайку? – захлопотала Катерина. – Я еще не варила, нынче поздно встали, все сверкало, сверкало…

Она провела гостя в летнюю кухню и усадила за стол. За столом председатель вдруг стал робеть, стесняться, видно было, что голодный, что уехал из дому не завтракамши, однако выпил стакан чаю с медом, а от другого отказался. И разговор поначалу никак не клеился, пока председатель не вспомнил о мелиораторах.

– Эти… где тут остановились? – спросил он.

Катерина поняла.

– Здесь, насупротив нас и остановились, – вздохнула она.

– Что, шалят, поди? – забеспокоился председатель.

– Они ж круглый день на болоте, некогда шалить. И начальник строго держит.

– Если хулиганить будут, сразу ко мне, не стесняйтесь, – предупредил председатель.

– Коли бумага из правительства пришла, теперь уберут их-то, – сказала Катерина с каким-то сожалением. – Раз в Москве про журавлей узнали – уберут… Сам-то ты не знаешь, что там писано?

– То-то и оно, – вздохнул председатель. – Вскрывать нельзя. Но я так прикинул: если бы на вашем болоте заповедник делали, то и нам бумага пришла. А нам бумаги нету. Я вчера уж в область звонил – тоже нету.

– Я ему, дураку, сколь раз говорила – зачем пишешь? Токо людей баламутишь. Он же в толк-то не берет… Из ума выживаем, что ли, на старости лет? Ну пускай я, может, неладно говорю, так и Иван же Видякин сказывал – никого не слушает. Может, ты ему совет дашь, а? – зашептала старуха, оглядываясь на дверь. – Так и так, скажи, власти-то видней, что с болотом делать. А он власть послушает. Токо строго с ним не разговаривай – мягко, как с товарищем. И упаси Бог, не поминай ему, что торфа-то эти нынче дороже журавлей. Он от этого аж бешеный делается.

– Надо сначала узнать, что в письме написано, Екатерина Васильевна, – тоже шепотом сказал председатель, – тогда и говорить. Так я ему скажу, а в письме что-нибудь наоборот…

С чердака донеслось приглушенное пение – проснулась Ирина. Песня была протяжная, грустная – слов не разобрать, но что-то из русских свадебных. Катерина облегченно вздохнула.

– Кто это? – спросил председатель.

– А дочка моя, – заулыбалась Катерина. – На лето приезжает…

– Ага, знаю, знаю, – закивал председатель. – Она у вас в городе живет, кажется, художником работает? Слышал…

Председатель был человек молодой, но уже догадливый, сообразительный и неплохо разбирался в отношениях людей.

Тем временем Никита Иваныч спал в горнице и ему снился Хозяин. Он был точно такой, как у Ирины на полотне, и только что-то жевал, по-коровьи двигая челюстями. Будто Никита Иваныч шел по болоту и вдруг чуть не столкнулся с ним. И чтобы не спугнуть диковинную зверюгу, он даже отполз назад и спрятался за кочку. «Вот и свиделись, – думал он, не ощущая ни страха, ни робости. – Значит, мне теперь удача будет во всем. Ишь ты какой, стоишь! И чего тебя люди пугаются?»

И только он так подумал, как откуда-то взялся Кулешов с уздечкой в руках. Хозяин недовольно мотнул головой, будто мерин, уклоняясь от узды, оскалил острые зубы.

– Тпру-у, стерва! – крикнул начальник. – Я те огрызнусь!

Он напялил узду на голову Хозяина и даже удила вставил ему в рот. Хозяин покорно побряцал ими и склонил голову.

– Ты что, охальник, делаешь! – заорал ему Никита Иваныч. – Ты что творишь, вредитель проклятый! Это что тебе, мерин, что ли?!

– А мне плевать! – сказал Кулешов и матюгнулся. – С тракторами мне напакостили – на нем теперь работать буду!

Тут же откуда-то появился плуг, правда, маленький, конский, и Кулешов, поругиваясь, как похмельный возчик на конюшне, стал надевать на Хозяина хомут, цеплять постромки и вожжи. Тот стоял, низко склоня головку и брякая удилами. Никита Иваныч выскочил из укрытия и побежал к Кулешову. Но за несколько метров от него вдруг наткнулся на что-то невидимое и прочное, будто на стеклянную стенку. И что интересно – рука проходила, а он сам – нет. Никита Иваныч попробовал толкнуть: плечом, затем грудью – стенка не поддавалась. Потом он стал бить ее ногами, бегал вдоль нее, стараясь отыскать дверь или дыру, просунув одну руку, пытался просунуть в эту же щель и другую – все бесполезно.