Текст книги "Хозяин болота"

А между тем Кулешов запряг Хозяина в плуг и начал пахать болото. Плуг хоть и был маленький, но выворачивал торф как бульдозер. Пахота шла быстро, Хозяин совсем по-лошадиному напрягал и гнул шею, когда лемех брал глубоко; Кулешов понукивал, посвистывал и иногда, бросая ручку плуга, вытирал подолом рубахи лицо. «Вот сволочь! – бесился за стеной Никита Иваныч. – Что он делает! Что делает, а?!» И здесь, на этой странной пашне появилась Ирина с этюдником в руках. Она деловито раскрыла свой ящик, но рисовать не стала, а повесив его на шею как лукошко, начала доставать горстями зерно и разбрасывать его по торфу. Никита Иваныч сначала изумился, но потом закричал:

– Дура! Ну кто же здесь сеет? Что здесь вырастет-то, подумай!

Ирина с Кулешовым даже не оглянулись на крик, видно, стена звука не пропускала. Кулешов пахал, Ирина сеяла…

Никита Иваныч постучался еще немного и отошел. «И чего я стучусь? – неожиданно спокойно подумал он, наблюдая за пахарем. – Это ведь на болоте заповедник открыли! Потому стенкой и обнесли, чтоб никто не совался. А хитро придумали, черти! От хитро!» К тому же Ирина запела, и Никита Иваныч совсем успокоился.

Он и проснулся в том блаженном состоянии. Несколько минут лежал, глядя на солнечные пятна в горнице, и слушал, как поет Ирина. Затем не спеша выбрался из-под одеяла и пошел в сенцы попить воды. Сквозь сеночное окошко проглядывался сельсоветский «газик»…

Его словно ошпарили. Он выскочил на крыльцо.

– Что? Кто приехал?!

В летней кухне завозились, выглянула Катерина, за ней – председатель сельсовета. Никита Иваныч сбежал с крыльца и, чавкая по грязи босыми ногами, подошел к председателю. Тот поздоровался за руку и вынул из сумки пакет.

– Правительственное, из Москвы.

Никита Иваныч жадно хватанул воздуха, грудь расперло, почудилось, рубаха затрещала под мышками.

– Правительственное и должно, – однако спокойно произнес он. – Такие дела в конюховке не решают.

Он принял конверт, придирчиво осмотрел, подавляя желание тут же разорвать его и глянуть, что внутри. На конверте краснели пять сургучных печатей с четкими гербами – ну-ка попробуй кто чужой вскрой! Даже председателю не положено! Даже участковому! Только адресату, Аникееву Никите Иванычу.

Никита Иваныч, стараясь не задеть печатей, вскрыл конверт и вынул сложенный вдвое крепкий глянцевый лист. Сразу видно – бумага государственная. Красный герб, красиво тисненные буквы, размашисто-сильные подписи…

Попятившись, он наугад примостился на чурке у забора и стал читать.

«Уважаемый товарищ Аникеев! – Он сглотнул пересохшим горлом. – Мы подробно ознакомились с содержанием Вашего письма и горячо благодарим Вас за настоящую заботу об охране нашей природы. Сообщаем Вам, что черные журавли действительно селятся и живут только на Алейском болоте. Нигде больше на территории СССР их появление не зарегистрировано. А также уведомляем, что этот редчайший у нас вид птиц занесен в Красную книгу. Летом с. г. на Алейском болоте начаты работы по его сохранению и обводнению, с целью расширения мест гнездовий, улучшения среды обитания и увеличения поголовья черного журавля. Только в этом году на строительстве ирригационной системы будет освоено 300 тыс. рублей.

С уважением…»

– Триста тыщ, – вслух повторил Никита Иваныч, осознавая, что ничего в письме не понял, вернее, не мог сопоставить с действительностью, а отсюда и смысл прочитанного не доходил. Катерина стояла, зажав ладошкой рот, председатель сосредоточенно кусал внутреннюю часть губы, – оба смотрели настороженно.

– Давай-ка вслух, – приказал дед Аникеев и подал письмо председателю. Тот осторожно, будто птицу, взял правительственную бумагу, однако прежде, чем прочитать вслух, молниеносно пробежал ее глазами. Никита Иваныч ревниво выслушал чтение и снова ничего не понял.

– Ну что, поздравляю, Никита Иваныч! – громко сказал председатель и заулыбался. – Как говорят, капля камень точит.

– Все ли ладно? – спросила Катерина, глядя на мужчин.

– Успокойся, Катерина Васильевна! – Председатель пожал вялую руку старика, потом – старухи и направился к воротам. – Лучше не бывает!

Катерина бросилась провожать.

– И угостить-то было нечем, вы уж извиняйте, – певуче заговорила она. – Не обессудьте, коли что не так…

– Катерина Васильевна!

За калиткой она догнала председателя и зашептала чуть не в самое ухо:

– А говорить-то теперь не станешь с ним?

– Теперь нужды нет! – громко сказал председатель и потряс кулаком. – Теперь мы за болото и журавлей драться будем!

Оставшись один, Никита Иваныч еще раз прочитал письмо. Лоб вспотел, потекло между лопаток, и взяла одышка. Глаза приковались к строчке, где говорилось про обводнение.

Катерина вернулась во двор и, застав старика в таком положении, всплеснула руками.

– Господи! Теперь-то что как истукану сидеть? Получил бумагу-то!

– Напутали, – простонал, ужасаясь, Никита Иваныч. – Это же подумать надо: в Москве – и напутали! Не разобрались как следует, поторопились и – на тебе…

Но здесь же он вскочил, хлопнул себя по ляжкам и длинно выругался. Не в Москве напутали! Ни за что не могут там напутать! Вот же черным по белому писано. Да как он мог только подумать!.. Кулешов – вот кто все переиначил. Он, вредитель окаянный! Его послали обводнять, доброе дело делать, эту самую ирригационную систему строить, а он же осушать взялся!

– От балбесина! – воскликнул Никита Иваныч, устремляясь в избу и хватая одежду. – Только и может, что в бане париться да за Ириной ухлестывать. Ну я те счас да-ам! Я тя попа-арю! Такую баню устрою! Навек запомнишь!

Старуха говорила что-то ему, махала руками, вроде задержать пыталась – он уже ничего не видел и не слышал. Наскоро одевшись, дед Аникеев схватил велосипед и выехал на улицу.

Ох как мчался Никита Иваныч! Только волосы и штаны развевались да рубаха на спине отдувалась пузырем. Мелькали разрушенные алейские дома, куры, чьи-то старухи и деревья. Велосипед опасно юзил по грязи, вспарывал лывы и трясся на сучьях, норовя сбросить седока.

– Я те покажу-у! – кричал он на всю тайгу, виляя рулем. – Я те мозги-то разверну!

Сразу за Алейкой откуда-то вывернул аэроплан и ну тягаться с Никитой Иванычем!

– Я т-те покажу! – орал старик аэроплану, и тот скоро отстал.

Дорога к болоту была песчаная, ночной дождь смыл тракторные следы, прибил пыль, и теперь на этой дороге оставался один-единственный след велосипеда. Правда, этот песочек раскис, колеса увязали, и Никита Иваныч постепенно сбавил скорость. Рыжие пауты, видно, только что народившиеся и оттого нахальные, роем вились над головой, а бесшумные слепни, по-предательски залетая в рукава и под рубаху, тупо жалили тело. От медленной и трудной езды мысли Никиты Иваныча потекли ровнее. «Эх, дурень, – думал он, усердно вращая педали, – мужику четвертый десяток стучится, а ума-то нету. Сам бы должен догадаться, что сушить болото – вред один. Ну перепутало его начальство, послало торф черпать, так башка-то ему, балбесу, на что? Нет бы поспорить с начальством, схватиться с ним, а он – обрадовался, прикатил: у меня государственный план! У меня задание!.. Интересно знать, кто у него начальник? Сидит, поди, там какой-нибудь свистоплет вроде Богомолова…»

И только Никита Иваныч вспомнил про бывшего директора леспромхоза, как сразу стало ясно, отчего Кулешов такой послушный. Разговор-то, видно, короткий был: вызвали и сказали – стране торф нужен, из Москвы указ пришел – осушить Алейское болото и добывать. Куда денешься? Не поедешь – другого пошлют. Кулешову-то и невдомек, что расстояние от Москвы – ого-го! – и пока указ тот прошел через десяток разных начальников, его и переиначили. В настоящем-то указе про обводнение речь шла, и про птицу, а в том, который до Кулешова дошел, – про журавлей ни слова не осталось. Каждый начальник маленько подправил – и упорхнула птица из бумаги, даже не заметили, где и когда. Потому, выходит, Кулешов вроде и ни при чем. «Чего доброго, влипнет он, дадут ему, – подумал Никита Иваныч. – Начнут виноватого искать, допытываться, кто болото рыл. Начальники-то все по инстанциям сидят, с положениями – отвертятся. А этот лопух на болоте… И пускай! Раз накладут по шеям – потом думать будет!»

Дорога сделала поворот, и Никита Иваныч очутился на краю болота. Трактора стояли, как солдаты в строю, приподняв над землей бурые от торфа лопаты. Прямо от их гусениц начинались две широченные траншеи, отрезавшие угол мари, и вкрест им тянулась третья – не просто траншея, а целый канал, хоть на лодке поезжай. Высокие отвалы торфа уже подсохли на солнце, и ветерок поднимал над ними легкую рыжеватую пыль.

Подле тракторов суетились мелиораторы, звенели ведра и железные бочки, слышался забористый злой мат. Кто-то, громыхая капотом, крутил рукоятку пускача, кто-то заливал в бак солярку, таская ее ведрами и расплескивая на землю, а ненавистный Никите Иванычу Колесов сидел на гусенице бульдозера и задумчиво смотрел на тугую струю топлива, вытекающую из трубки в траншею.

Однако дед Аникеев подошел именно к нему.

– Где начальник?

Колесов обернулся, вытаращил глаза и вдруг заговорил – злорадно и с придыхом:

– Ага… Это ты, рожа кулацкая! Это ты в баки соли насыпал? А? Папаша?.. Это ты напакостил, старый козел?.. Но ты не волнуйся, у нас на зоне не такие штуки делали, я допер! Ну, дедуля? Что, очко играет?

Он схватил Никиту Иваныча за грудки и притянул к себе. Никита Иваныч не ожидал такого обращения и в первый момент чуть растерялся.

– Колесов! – окрикнул его Кулешов, появляясь из-за трактора. – Отпусти старика!

– Ладно, ты!.. – огрызнулся тот, но Никиту Иваныча все-таки отпустил. – Мне плевать, что ты с его дочкой по кустам ходишь! Я ему сейчас морду начищу! Вот гадом буду! Век воли не видать!

Никита Иваныч побледнел и заозирался вокруг. Взгляд остановился на кривоватом тяжелом стяжке. Руки сами нашли его и прочно влипли в дерево. Другие механизаторы, услышав крики, приближались неторопливой и валкой походкой.

– Ты кого защищаешь, начальник? – сипел и орал Колесов, показывая крепкие белые зубы. – Ты вредителей защищаешь! Из-за него мы сколько простояли?.. Мне один хрен! Я под интерес не играю! И с его дочкой не сплю!

– Замолчь! – крикнул Никита Иваныч, вскидывая стяжок. – Ушибу, фашист проклятый!

Колесов в последнее мгновение успел пригнуться и закрыть голову руками. Стяжок ободрал ему пальцы, сомкнутые на макушке, просвистел перед лицами механизаторов – старика от промаха развернуло.

– Отец! – зычно выкрикнул Кулешов и перехватил Никиту Иваныча за руки. – Бросай палку!

Мужики подались вперед, зароптали. Колесов запоздало отскочил в сторону и вытаращил глаза.

– Уйди! – Никита Иваныч вывернулся из рук Кулешова. – И тебя огрею! Утяну – век помнить будешь!

– Чего вы с ним вошкаетесь? – раздался голос бульдозериста по фамилии Путяев. – Хватит! В милицию его! Ишь раздухарился, старикан!

– А ты еще сопливый кричать на меня! – отпарировал Никита Иваныч и плюнул ему в лицо. – Вот теперь утрись!

Путяев вышел и встал перед стариком, подбоченясь.

– Вытирай сам, дедуля.

Никита Иваныч отпихнул его, бросил стяжок и, вытерев руки о штаны, выхватил из кармана бумагу.

– Вы что, гады, делаете на болоте? Вас зачем сюда послали? А?.. Вас послали воду на болото подвести, значит, а вы?.. – Дед Аникеев потряс бумагой. – Во! Видали? Мать вашу… Из самой Москвы! – Он сунул конверт под нос Кулешову. – Читай, дурень твердолобый! Читай, что делать с болотом полагается! Вот она, правда!

Механизаторы переглянулись, ничего не понимая. Голоса стихли. Кулешов развернул письмо и стал читать. А Никита Иваныч, пользуясь замешательством, продолжал:

– Чего головами закрутили? Чего плечами задергали? Ну-ка заводи трактора и ямы свои закапывать. Хозяева нашлись, в бога душу… Чего хочу – то ворочу… Давай-давай, шевелись! Чтоб к вечеру все сровняли как было! А ты, гад ползучий, – он пригнулся и шагнул к Колесову, – еще раз про мою дочь тявкнешь – изуродую, понял? Я те зубы твои белые повышибаю. Я контуженый, с меня спросу не будет!

– Ладно, дед, не спекулируй своими болячками, – проронил бульдозерист Путяев и заглянул через плечо начальника в бумагу.

Никита Иваныч хотел ответить ему, но Кулешов в это время дочитал и свернул письмо. Механизаторы глядели выжидательно.

– Дошло? Дотумкал? – спросил Никита Иваныч, забирая бумагу. – Я тебя раньше предупреждал: невозможно, чтобы из-за торфа болото зорили. Вишь, журавли-то в почетную книгу записаны. – Голос его стал по-отечески мягким и наставительным. – Не у всякой птицы, поди, такая заслуга…

– В Красную книгу, – задумчиво поправил Кулешов. – Придется ехать в город…

– Поезжай, – благословил Никита Иваныч. – Еще не поздно. А своим мужикам прикажи, чтоб канавы заровняли и не трещали тут больше, пока птица на крыло не встанет. И так, видно, пораспугали с гнезд…

– Ошибка какая-то. – Кулешов дернул плечами. – Разобраться надо… Ты, отец, дай мне письмо…

– Не дам! – отрезал Никита Иваныч. – Ты без него разбирайся. Если кто не поверит – пускай приезжает сюда, я дам прочитать. И покрепче там нажимай! Дескать, вы что, слепошарые? На кой черт меня осушать послали?.. Учись без правительственной бумаги верх держать, пригодится. Требуй, чтоб у Москвы просили. Упирай, что журавль – птица важная для государства, понял?

– Ладно, – раздумывая, проговорил Кулешов. – Обойдусь… Черт, сегодня как назло – воскресенье…

Никита Иваныч притянул Кулешова к себе, спросил тихо, чтобы никто не слышал:

– Я-то думал, ты парень – оторви и брось, а ты сробел как кутенок?

– Что? – не понял Кулешов.

– На твоих глазах про Ирину и про тебя такое говорят, а ты хоть бы дрогнул, хоть бы раз этому… – Никита Иваныч кивнул на Колесова. – Съездил бы, что ли.

– Я на работе, отец, – поморщился Кулешов и, отпрянув от старика, громко распорядился: – Промывайте баки, заправляйтесь и ждите меня. Да глядите, чтобы на ночь кто-нибудь возле техники оставался.

– Ты куда, Федорыч? – спросил Колесов, выступая вперед. – Может, объяснишь коллективу, в чем дело? Мы не пешки, вслепую не хотим ходить. А то пошушукался со стариком и тягу…

– А то зрячие?! – вмешался Никита Иваныч. – Птица над вами которую неделю летает, а вы никак зенки свои не разуете! Заведете тарахтелки и прете, как бараны.

– Ну и шустрый ты, дед! – восхитился, и, видимо, откровенно, молодой парень в кожаной кепке. – То с ружьем бегаешь, то с колом! И бумаженцией трясешь!.. Защитничек природы, Дон Кихот Алейский!.. Послушать, так у тебя одного душа болит за журавлей, все остальные дураки и варвары. Поглядите: он – борец и созидатель, а мы – половцы… Между прочим, я давно знал, что черные журавли в Красной книге, и еще в городе выступал против добычи торфа. Скажи, Путяев, было?

– Было! – с готовностью подтвердил Путяев. – И я с тобой ходил за компанию.

– Нам тогда что сказали, помнишь? – напирал парень в кожаной кепке. – Мы вон как шумели, возмущались…

– Возмущаться все мастера! – отрезал Никита Иваныч. – Иван Видякин тоже возмущается, а сам на вашей кухне отирается. И ты небось орать-то орал, а болото копать приехал!

– И приехал! – подхватил парень. – Ты меня, что ли, кормить будешь? Тебе, дед, можно дубиной размахивать, ты на пенсии.

Кулешов молча и сосредоточенно слушал перепалку, затем повернулся и зашагал к машине.

– Куда же ты, начальничек? – встрепенулся Колесов и устремился следом. – Это тебе не пролезет, объяснись перед народом.

А дальше полушепотом – бу-бу-бу-бу, – Никита Иваныч не слушал, потому что парень в кепке лез в ораторы:

– Конечно, тебе можно партизанить. У тебя заслуги да еще и контуженый. А нас с Путяевым тогда отбрили и – от винта. Дескать, лодыри, бездельники, ваши отцы Магнитку поднимали, а вы паршивое болото осушать ехать боитесь. То есть на психику надавили… Но я не про то хочу сказать. Я хочу спросить: а что толку, дед, от твоей партизанщины?

– Толк у меня в кармане, – невозмутимо сказал Никита Иваныч. – Я до Москвы дошел и своего добился.

– Во-во, ты еще в грудь себя постучи, – вмешался Путяев. – Скажи: мы войну прошли, ветераны, за идею можем постоять. А вы – бараны…

– Кончай трепаться, – сказал парень в кожаной кепке.

– Ну их! Идейные борцы нашлись! То с ружьями бегают, то соли в баки подсыпают. Пять тонн дизтоплива угробили, только и всего.

– Как бы ни приспособились, а на первых порах помогает, и ладно, – отпарировал Никита Иваныч. – А вы зато тычетесь как слепые котята, вместе со своим начальником.

Машина Кулешова взревела и, прыгая на колдобинах, скрылась за поворотом.

– Посмотрим еще, кто слепой был, – лениво, вдруг потеряв интерес к красноречию, сказал парень в кепке и подался к своему трактору.

– Посмотрим! – ответил Никита Иваныч. – Я больше ждал. Теперь немного осталось.

«Ишь ты! Ну и Пухов! Догадался же солярку им посолить, – про себя изумился Никита Иваныч. – Это ведь знать надо, соображать!»

– Посмотрим, – упрямо повторил он и не спеша двинулся краем болота, повиливая велосипедом.

11

Возвратившись из дальних странствий, Пухов целыми днями не выходил из дома. Он сидел возле включенного радиоприемника, как привязанный, и если случалось сбегать во двор по хозяйству или нужде, прибавлял громкости и оставлял дверь открытой. Старенький батарейный приемник «Родина» без устали разговаривал, играл, пел три дня подряд, но однажды так и уснувший под музыку Пухов оставил его включенным и батареи за ночь сели намертво. Пухов покрутил ручки, подергал клеммы на питании и пришел в ужас: может быть, именно в этот момент передавали то, что он так хотел услышать.

Однако не растерявшись, он бросился к Ивану Видякину.

– Иван, выручи, дай приемник!

Видякин прищурился, глянул подозрительно.

– Что-то весело жить стал, дед. Как ни идешь мимо – у тебя песни поют.

– Скушно ж одному, – схитрил Пухов. – А радио в избе – как живой человек.

Ни слова больше не говоря, Иван вынес из дома приемник «Альпинист», тут же поковырялся отверткой в его потрохах, поставил новые батарейки и вручил ожившее радио Пухову. Старик уковылял домой и снова засел как в крепости. С «Альпинистом» было удобно: дал громкости немного и ходи с ним где хочешь. Правда, по-прежнему пилила музыка, говорили не то, что надо было, и Пухов ворчал:

– Опять кантата, в душу ее… Заведут на час, а ты слушай.

И вот наутро следующего дня Пухов включил «Альпинист» и тут же услышал программу передач, вернее, фразу, сказанную диктором на одном дыхании:

– Критический репортаж журналиста Стойлова «Есть ли на болоте хозяин?» слушайте в девять часов двадцать минут.

Пухов глянул на часы – было еще восемь – и неторопливо стал одеваться. Вооружившись клюкой и приемником, позванивая медалями, он вышел из ворот и направился к Аникееву.

– А что, хозяин-то спит еще? – спросил он у Катерины, гнувшейся под коромыслом.

– Нету в этом доме хозяина, – отчего-то сердито отозвалась Катерина. – Одна, как проклятая… Чуть свет схватился и на болото. А как эту бумагу получил, так совсем сдурел.

Катерина поставила ведра на крыльцо, разогнула спину.

– Вот посмотришь на тебя – человек человеком, такого и уважать не грех, – проговорила она грустно. – А этот? Прибежит вечером – ни кожи ни рожи. Одежа за ночь не просыхает… Виданное ли дело: пожилой человек и так себя перед народом держит. А еще уважения к себе требует. Эх…

Пухов прибавил громкости приемнику – играла музыка, которую называли почему-то легкой, – и пошел к Ивану Видякину.

А Катерина села на ступеньку крыльца и заплакала. Ей вдруг стало жаль себя и своего непутевого старика. Есть не просит, пить не просит – отощал уж от болотной канители, нос заострился ровно у покойника. А тут еще Ирина расстройства добавила. Присела рядышком и по-бабьи носом зашвыркала. Чуть-чуть – и заревели бы на пару в голос…

Иван Видякин стоял у верстака во дворе и что-то строгал.

– Здорово живешь! – от калитки сказал Пухов.

– А, приемник принес, – работая фуганком, бросил Иван. – Сломался, что ли?

Пухов еще добавил громкости и повесил «Альпинист» на плетень.

– А надобности больше не имею.

– Ну, тогда выключи, что зря питание переводить.

– Погоди, выключу. Сначала послушаем, – все хитрил Пухов. – Ишь, музыка-то какая славная – кантата называется. И ты, Настасья, послушай. Для женского уха музыка – штука приятная.

Видякин сел на верстак и вдруг уставился на старика так, словно ударить захотел.

– Ты что, Иван?

– Так это ты журналиста привозил? – в упор спросил Видякин.

Скрывать не было смысла. Пухов оттого и боялся лишний раз заходить сюда, чтобы Иван вот так не посмотрел и все бы сразу понял.

– Да-а… – протянул Иван. – Я-то грешил на Никиту Иваныча… Вот это прокрутили вы меня.

– Сейчас критический репортаж будет: «Есть ли у болота хозяин?», – сказал Пухов. – Это про наше болото.

Видякин кряхтел, постанывал, согнувшись на верстаке, словно у него прихватило живот. Настасья как ни в чем не бывало шуровала печку и ворочала ведерные чугуны.

– Завхозу из Москвы бумага положительная пришла, ты на радио прорвался, – с трудом выговаривал Иван. – Вот вы как меня…

Он вдруг схватил фуганок, пристроил заготовку и со свистом хорошего инструмента погнал стружку.

– Значит, вы с Завхозом правы, я – нет? – приговаривал он. – Вы на конях, я – пеший… Значит, можно и в Москве правду найти, и на месте общественность поднять?.. Ловко вы меня, старики. Слышь, Настасья! Ты поняла, нет?

– Я все поняла, – отозвалась Настасья, работая толкушкой в чугуне. – Крепись, Иван.

Иван бросил фуганок и сел на землю, привалившись спиной к верстачной стойке. Не стонал больше, не кряхтел – ослаб в одну минуту, словно из него выпустили воздух.

– Значит, можно… – повторил он.

– А чего нельзя? Можно, – согласился Пухов. – Поднял ведь? Поднял… Этот Стойлов как миленький прилетел. Давай, говорит, в машину и на место происшествия! Во! Место происшествия – болото теперь называется. Они вообще там носились как лихорадочные…

– Так, погоди, – заинтересовался Видякин. – Ну-ка по порядку расскажи.

Музыка играла, вальс – широкий, залихватский, такой, что голова у Пухова немного кружилась. Пухов забрался на верстак и выставил протез.

– Порядок был такой. Приехал я в общество охраны природы, а там председатель – ну, тоже фронтовик и тоже на одной ноге. Только у меня правой нет, а у него – левой. Мы потом с ним пару хромовых сапогов в Военторге купили, на двоих… Я ему все про болото, про журавлей выложил, а он-то уж и до меня знал, но ничего поделать не мог.

– Ну-ну, – торопил Видякин, и глаза его медленно оживали.

– Что – ну-ну? Сели мы с ним, покумекали, – продолжал Пухов. – Он мне бумаги показал, которые по инстанциям посылал. Везде один ответ: если, мол, в Алейке заповедника нет, то торфа эти можно добывать. Не стоять же электростанции… Во. И пошли мы тогда в газету. А там уж какой-то мужик с председателем поговорил, председатель выходит от него – ругается, – айда, говорит, на радио!

– В газете о чем говорили – слышал? – спросил Иван и, пошевелившись, встал.

– Не, я в предбаннике сидел, а они за дверями разговаривали, – отмахнулся Пухов. – А на радио мы как рассказали – там как забегали! Давай звонить туда-сюда. А этот парень, Стойлов, ловкий оказался. Пока канитель шла, он меня в машину – поехали! На место происшествия! Дескать, там разберемся.

– Ты с ним на болоте был?

– Откуда?.. Стойлов меня в Алейке высадил, говорит, идите, дедушка, домой, устали, поди. Я сам с ними поговорю… Только я понял, он за мою безопасность боялся. Я, говорит, раздраконю их в хвост и гриву да уеду, а вам здесь жить. Народ-то там, – Пухов кивнул в сторону болота, – всякий. Что у кого на уме?..

– Настасья, слыхала? – спросил Иван. – Поняла?

– Поняла, Ваня, – сказала Настасья. – Послушаем еще, ты не тушуйся, Ваня…

Музыка заметно пошла на убыль, пошумела где-то вдалеке, побубнила, как запоздалая дворняжка вслед прохожему, и раздался щелчок, после которого, как уже изучил Пухов, обязательно появлялся человеческий голос.

Первые два дня после отъезда Кулешова мелиораторы маялись от безделья и ругали своего начальника. За ними нужен был глаз да глаз, поскольку Колесов не успокаивался и мутил воду. Раза три за это время он заводил свой бульдозер, садился в кабину и кричал:

– Вы как хотите, а я пошел работать!

Некоторые механизаторы, посовещавшись, тоже начинали крутить рукоятки пускачей, и тогда Никита Иваныч, дежуривший на болоте, подходил к мужикам и требовательно заявлял:

– Ребята, за самовольство отвечать придется! Я сейчас фамилии ваши перепишу.

Нехотя, с руганью, но мелиораторы отступались от техники и садились играть в подкидного. Колесов же, погарцевав на своем бульдозере перед шеренгой других, глушил двигатель и чуть не плакал от досады.

– У-у, старик! – сипел он. – Ты мне всю плешь проел…

В середине третьего дня на дороге послышался шум моторов и скоро на кромку болота выехало около десятка огромных грузовиков, доверху забитых каким-то оборудованием. Мелиораторы разом повеселели и кинулись на разгрузку. Автокран поднимал и ставил на землю какие-то тяжелые агрегаты, бухты резиновой ленты, связки железа. Спустя пару часов весь берег был завален, а приехавшие с машинами люди с помощью крана и тракторов стали проворно растаскивать все оборудование по болоту. Напрасно Никита Иваныч высматривал среди них Кулешова – уехал тот и будто в воду канул. Улучив момент, Никита Иваныч подошел к одному из приехавших.

– Что это такое привезли? – спросил он.

– Это, дедушка, брикетировочная машина, – охотно объяснили ему. – Японская, скоростная. Вся на электронике – только кнопки дави!

– Ну?!

– Точно. Года за три это болото может упаковать в брикеты, и если надо – в бумажки завернуть, как конфетки! – Приехавший рассмеялся. – Зато больших денег стоит, золота.

– Жалко, – сказал Никита Иваныч.

– Что жалко-то?

– Машину жалко. Пока возите туда-сюда – пропадет…

Приехавший осмотрел старика.

– А ты, дедушка, сторожем здесь? – спросил он.

– Да… – бросил Никита Иваныч. – Болото от вас сторожу.

И, не дожидаясь больше вопросов, подался вдоль берега.

На следующий день, когда Никита Иваныч приехал на болото, машина уже стояла на рельсах, проложенных возле траншей, и длинный острозубый ее хобот прицеливался к полосе осушенного торфа. Утомленные, видимо, не спавшие всю ночь мужики сидели на ее станине и жадно курили. На берегу, под соснами, тарахтела дизель-электростанция и несколько мощных прожекторов, ослепнув от солнечного света, бесполезно таращили пылающие глазницы.

Никита Иваныч устроился на куче бревен, на которых они с Пуховым стояли заслоном перед тракторами, и едва закурил, как услыхал шум подъезжающей машины. Он хотел глянуть, кого это несет, но в это время высоко над болотом заметил распластанные крылья птиц. Птицы колыхались в мареве, резко меняя высоту, тянулись к солнцу, и от напряжения у Никиты Иваныча заслезились глаза. Рассмотреть толком он не мог, однако ему показалось, что это взрослые журавли поднимают птенцов на крыло. Он вскочил и, приложив ладонь козырьком, постарался разглядеть, кто там летает на самом деле, но глаза заслезились еще больше и птицы пропали. Если бы сейчас компания Кулешова собралась вместе с техникой и убралась с болота, Никита Иваныч удивился бы меньше, а то и вовсе не удивился. Дело в том, что по времени журавлята должны еще сидеть в гнезде с шуршащими, как береста, охвостьями в крыльях заместо перьев и взлета им было ждать целый месяц.

Он вытер глаза и увидел перед собой Кулешова. Тот стоял, широко расставив ноги и протянув широкую ладонь старику.

– Ну-ка, глянь, глянь, кто там летает? У тебя глаза молодые, ну-ка? – подтолкнул его Никита Иваныч.

– Вороны, – весело сказал Кулешов. – Их тут прорва.

– А-а, – удовлетворенно протянул старик. – И то, думаю, рано журавлям-то…

Никита Иваныч осмотрел Кулешова: костюм, галстук, ботинки начищенные – жених, да и только. Кулешов улыбался, щурясь на солнце, и был доволен, словно в бане напарился.

– Чего сияешь-то? – настороженно спросил Никита Иваныч. – Добился правды, нет?

– Порядок, отец! И спасибо за науку. Видал, какую я технику выбил? Новенькая, муха не сидела.

– Владимир Федорыч! – окликнул кто-то из механизаторов. – Иди сюда скорее!

– Что скажешь – молодец, – похвалил Никита Иваныч.

– А за журавлей теперь не бойся. – Кулешов приобнял старика, встряхнул. – Сейчас подготовим фронт работы, отдадим добычу и уезжаем до зимы. Разрабатывать торф будем только зимой, понял? Зимой же птицы здесь не живут?

– Не живут, – согласился Никита Иваныч. – На зиму они в теплые края улетают.

– Вот и хорошо! – рассмеялся Кулешов. – Пока их нет – мы торф будем добывать, а прилетят – уйдем. Но самое главное, чего я добился, отец, – отстоял идею разрабатывать не все болото, а только его периферийную часть, на пятьсот метров от берега. И следом – рекультивация.

– Что-что? – не понял старик.

– Ну, болото восстанавливать будем…

Никита Иваныч посмотрел на него как на сумасшедшего, отшатнулся.

– Товарищ Кулешов! – не унимались механизаторы. – Давай сюда!

– Так что, отец, и овцы будут целы, то есть журавли, и энергетике не в ущерб.

– Умно придумано, ничего не скажешь. – Никита Иваныч нащупал письмо в кармане, сжал его до хруста в пальцах.

– Нашли компромисс, – улыбнулся Кулешов. – Но и за него столько крови попортили!.. Тебе, отец, спасибо за науку. Можно сказать, за горло брал некоторых.

И снова Никите Иванычу показалось, будто журавли на горизонте взлетели. Помаячили расплывчатыми силуэтами, покувыркались в знойном мареве и растворились. «Чудится», – успокоил он себя и вытер слезы.

– Отец, когда я уезжал, мы с Ириной договорились: как я вернусь, так в загс поедем, – помолчав, сообщил Кулешов. – Думаю, сегодня поедем… Отдам сейчас распоряжения и… Может, и ты с нами, а?

– Кулешов! Ну сколь тебя ждать? – крикнул Колесов.

Никита Иваныч еще раз взглянул в небо и, повернувшись, пошел туда, где только что видел изломанные маревом журавлиные крылья.

– Федорыч! – орал Колесов. – Давай рысью! Тут про нас по радио говорят!

Старик Пухов вывернул ручку громкости до отказа и приник к радиоприемнику. Голос из динамика он узнал сразу: Стойлов говорил баском и картавил.

«В предвечерние сумерки Алейское болото особенно красиво. Ничто не шелохнется в теплом воздухе, и камышовый пух, розовый от заходящего солнца, неподвижно зависает над неоглядной марью. Только звон комаров щекочет ухо да редко прокричит где-то в глубине непуганая болотная птица. Так бы и стоял здесь до ночи, так бы и слушал эту необыкновенную для городского жителя тишину, ощущая себя не властелином природы, а лишь ее малой частицей…»

– Красиво говорит, курва! – похвалил Иван Видякин, на что Пухов погрозил пальцем, дескать, тихо! – Он мужик такой, еще и не так может.