Текст книги "Хозяин болота"

«Но как раз эта тишина и настораживает сегодня, потому что более месяца назад глухой уголок нашего края разбудил мощный рев техники, – вещал „Альпинист“. – Началось освоение уникального месторождения торфов. Для осушения и нарезки первого карьера сюда был послан мех-отряд Владимира Кулешова – опытного и прославленного руководителя производства. По плану всего лишь через месяц алейский торф должен был превратиться в киловатт-часы электроэнергии. Сегодня всем ясно, что без этого сверхкалорийного торфа энергетический комплекс не сможет выйти на проектную мощность.

Однако сроки вышли, а первого брикета электростанция так и не увидела и долго еще не увидит, поскольку на месторождении до сих пор нет торфодобывающей техники и план по осушению выполнен едва на пятьдесят процентов…»

– Во кроет, а? – восхищенно проронил Видякин. – Ловкий парень! Главное, смелый.

Пухов сидел, вобрав голову в плечи, и ничего не понимал.

«Что же произошло с прославленным коллективом механизаторов? – спрашивал у кого-то Стойлов. – Почему столь низкая производительность? С этими вопросами мы обратились к Владимиру Кулешову, полновластному хозяину на алейском месторождении.

– Объективные причины, – сказал Кулешов. – Отдаленность, необычайные условия работы, нехватка техники и частые ее поломки…

– Откровенно сказать, мы не думали услышать от Владимира Кулешова ссылки на «объективные причины», – продолжал Стойлов. – Мы знали, что он работать умеет в любых условиях и везде у него был порядок. Однако на алейском месторождении мы увидели неприглядную картину. Вот уже четверо суток мехотряд простаивает, и тут уже «объективной причиной» не прикроешься. Владимир Федорович, почему стоят бульдозеры?

– Не знаю… Не можем запустить дизеля… Ищем причины…

– А причина здесь одна – низкая дисциплина труда, – вставил журналист. – Местные жители рассказывают, что механизаторы пьют в рабочее время и настрой у них не на работу, а на отдых. Будто в санаторий приехали. Не может же быть, чтобы вся техника разом вышла из строя?

– Тут все может быть, – сказал Кулешов. – И вообще я не знаю, как работать дальше. Я здесь не хозяин…

– Ну уж если командир производства в отчаянии, то что ждать от коллектива? – продолжал Стойлов. – Сейчас длительный простой механизаторы объясняют кознями мифического животного, якобы проживающего на болоте. Что-то вроде нечистой силы, дьявола. А на кого еще свалить вину?.. Но козни мехотряду чинит не дьявол, а слабая организация труда и полная бесконтрольность со стороны треста».

Иван Видякин взъерошил остатки волос на голове и покосился на старика. Тот хлопал глазами и лихорадочно расстегивал верхнюю пуговицу кителя. Краснота от вздувшегося горла медленно переползала на лицо…

«Кто хозяин на месторождении? И есть ли он вообще сегодня там? Ведь именно сюда, на Алейское болото, устремлены взоры наших энергетиков. Эти вопросы мы задали управляющему трестом.

– Хозяева – мы, – сказал управляющий. – И я заверяю, что в короткий срок мы наведем порядок и дадим стране первый брикет высококалорийного торфа!»

– Хорошо ответил, – похвалил управляющего Видякин. – Видно, деловой мужик. Ты слыхала, Настасья?

– Да слыхала, – проронила Настасья. – Поглядим ишшо…

«Ответ управляющего достойный и вселяющий надежду, – прокомментировал Стойлов. – Но слова должны быть обеспечены делом, как валюта золотом. Чтобы покончить с бесхозяйственностью на Алейском болоте, десанту Кулешова необходима поддержка треста. А то и министерства. Оставшись на этом болоте без реальной помощи, нетрудно поверить в существование дьявола и впасть в отчаяние. Мы позвонили в министерство энергетики. И вот что нам сказали…»

Пухов наконец справился с пуговицей, с хрипом втянул в себя воздух и, качаясь на протезе, медленно побрел со двора. Видякин догнал его, подобрал забытый костыль.

– Ты погоди… это… не тушуйся, – пробормотал он. – Малость перепутали – только и всего…

Пухов взял костыль и молча заковылял дальше. Медали на его груди раскачивались в такт шагам и тихо позванивали.

«Освоение алейского месторождения – дело государственной важности, – доносило радио исковерканный телефоном голос. – Выход на проектную мощность энергетического комплекса позволит получить дополнительно… киловатт-часов…»

– Ну хочешь, я тебе «Альпиниста» насовсем отдам? – безнадежно спросил Иван.

Пухов вышел за калитку…

А Видякин, вернувшись к верстаку, выключил приемник и подозвал Настасью.

– Кто сегодня технику сторожит?

– Путяев и этот… Колесов, – доложила Настасья.

– Хорошо, – задумчиво проронил Иван, и желваки заиграли на его скулах.

– Иван! Не пущу!

– Спокойно, Настасья, – сказал Иван. – Я пойду вечером покосы смотреть. Не перестояла ли трава…

Он глянул вслед уходящему Пухову, вздохнул и погрозил кому-то крепким волосатым кулаком.

…К островку, где гнездились журавли, Никита Иваныч подкрадывался долго, по-пластунски, как в прошлый раз. Извозился в торфяной жиже, начерпал ее в сапоги и порезал палец осокой. Когда он наткнулся на россыпь пустых тюбиков от краски, осторожно приподнялся на локтях и выглянул между кочек…

Оставленное птицами гнездо напоминало пустые и разрушенные алейские избы. Руки судорожно цеплялись за кочки, рвали острую осоку; кочки шатались, куда-то проваливались, и вместе с ними куда-то проваливался Никита Иваныч…

12

– Я-то ладно, – жалобно всхлипнула Катерина. – Я плачу – мне отца нашего жалко… А ты чего скуксилась-то? Тебе ли нынче слезы лить?

Ирина обняла мать, уткнулась лицом в ее обвисшее плечо.

– А я – от счастья, мам… Мне сейчас так хорошо – кто бы только знал!..

– От счастья веселятся, – не согласилась Катерина. – Я за твоего отца выходила – ног под собой не чуяла…

– Я тоже не чую… Бежать хочется, – проговорила Ирина. – Вот вернется Кулешов – в загс поедем…

– Может, погодите еще, а? – с надеждой спросила мать. – Пускай с болотом все уладится… Отец-то как примет?

– Ни минуты ждать не будем! – отрезала дочь. – Я уже все решила.

И вдруг снова заплакала, только беззвучно, как плачут измученные горем или совсем не умеющие плакать женщины. Глядя на нее, зашваркала носом и Катерина.

В это время к аникеевскому двору подкатила залепленная грязью машина на гусеничном ходу.

– Чем бы вашему горю помочь? – спросил человек в скрипучем кожане и облокотился на калитку. – Обидел кто или несчастье какое?

– Да всплакнулось маленько, – утирая лицо фартуком, проронила Катерина и насторожилась. Машины-то ишь как зачастили…

– Хозяин дома? – спросил приезжай. – Никита Иванович Аникеев?

– А-а, – отмахнулась старушка. – Хоть бы ночевать пришел – и то ладно…

– У меня к Никите Ивановичу дело важное, – сообщил человек в кожане. – Издалека к нему еду…

– Не из Москвы ли, часом? – ахнула Катерина и засуетилась. – В избу-то проходите, не стесняйтесь. Что же мы через калитку-то говорим?

– Из Москвы, – подтвердил приезжий. – Специально к Никите Ивановичу.

– Батюшки! – всплеснула Катерина руками. – Недавно письмо, а теперь и человек… Вот обрадуется-то!

– Я схожу за отцом, – неожиданно вызвалась Ирина. – Прогуляюсь…

Через несколько минут она была уже в сапогах, брезентовой куртешке и с этюдником на плече.

– Можно съездить на вездеходе, – предложил гость. – Домчу, куда прикажете.

– Нет-нет, – запротестовала Ирина. – Я одна.

Она хлопнула калиткой и чуть ли не бегом устремилась по дороге к болоту. Катерина посмотрела ей вслед и радостно улыбнулась, набожно перекрестив дочерин путь. Хоть и разъездная работа у этого Кулешова-начальника, но человек он самостоятельный, на ногах стоит и за шапку не держится…

Проводив гостя в избу, Катерина с легким сердцем принялась ставить квашню. Со слезами-то на глазах и тесто не поднимется, и хлеб горький выходит.

А Ирина сразу же за Алейкой сбавила шаг и побрела, загребая дорожную пыль отяжелевшими сапогами. Этюдник оттягивал плечо, хоть и был снаряжен легкими, светлыми и тонкими кистями, а его ремень, будто верига, тер и резал кожу. «Кто-то же придумал, что у людей, видевших самого Хозяина, будет легкая жизнь и везение во всех делах! Видно, обманщиком был тот человек либо всем людям добра хотел – поди узнай теперь. Лучше бы уж вовсе не знаться с болотным чудищем… Но коли выпало „счастье“ повидаться с ним, тут уж никуда не денешься, – размышляла Ирина, переставляя тяжелые ноги, – сама захотела, сама напросилась…»

Губы запеклись от жары и пыли, горело и саднило лицо. Ну хоть бы ветерок потянул, хоть бы лист колыхнулся!.. Только подумала так Ирина, как вдруг опахнуло прохладой, овеяло свежестью, да только не из лесной тени, а откуда-то с неба. Зашелестели деревья, приникла к земле придорожная трава. Подняла Ирина голову – журавли в небе! Четыре крыла крепких, и ветер от них упругий, другие четыре – ломких, и ветер от тех крыльев ломкий, даже земли не достает… Птицы сделали круг и потянули куда-то за близкий горизонт. Боясь сморгнуть увиденное, Ирина закрепила на этюднике холст и взяла кисть…

Мазки ложились трудно, руку тянуло к земле. Иногда ей начинало казаться, что рука отсыхает – вот и кровь отхлынула, и одеревеневшие пальцы не держат кисть, но происходило чудо: измученная рука безошибочно накладывала мазки и выводила точную линию. Ей долго не удавалось изобразить ветер и подъемную силу крыльев. Мешало знойное марево, в котором и птице лететь трудно. Чтобы оторваться от земли, нужен был холодный, свежий воздух, но не настолько, чтобы леденил крылья.

Ирина не заметила, как из-за поворота выехал автомобиль Кулешова и приткнулся у обочины, обдав художницу густой серой пылью. Сам Кулешов неторопливо выбрался из кабины и сел на передний бампер.

– А где же натура? – деловито спросил он и осмотрелся.

Горячий воздух прижимал птиц к земле, делая их беспомощными и плоскими, как детская аппликация. Ирина пыталась поднять их на стремительной и пенистой волне нарисованного воздуха, однако журавли тонули в этом потоке, норовя разбиться о землю. И тогда, отчаявшись, она взмахнула руками и поднялась в небо. Сначала не высоко, до вершин деревьев, но от следующего взмаха невидимая сила подбросила ее чуть ли не под облака. А там, внизу, по пыльной дороге широкими шагами бежал Кулешов и, воздев руки, то ли умолял, то ли спрашивал о чем-то. Ирина плавно описала круг и неожиданно поняла, что такое подъемная сила. Она заключалась не в крыльях и потоках воздуха, а в самой птице. Отяжелевший на земле страус никогда не поднимется в небо, у курицы едва-едва хватит сил перелететь заплот…

– Вернись на землю, Сезан! – окликнул Кулешов.

Крылья птиц коснулись наконец тверди холодного воздуха и обрели крепость. Журавли взметнулись в небо, Ирина оказалась на земле.

Кулешов приобнял ее и вынул из руки горсть кистей. Брезентовый кожушок, перепачканный краской (в запале вытирала кисти), прилип к его парадному костюму, но Кулешов этого не заметил.

– Ну что, Рерих, поедем? – спросил он.

– Куда?

– Дорога теперь одна – в загс, – рассмеялся Кулешов. – Я уже был там, договорился… Нам не по семнадцать, что нас месяц испытывать? Верно же?

– Да-да… – проронила она. – Зачем испытывать судьбу?

– Тогда – вперед! Слышишь, Ира? – Он снова засмеялся. – Женщина в загсе меня уморила. Вези, говорит, свою невесту скорее, а то пока ездишь туда-сюда – она передумает или другого найдет. Нынче, говорит, время такое… Но я-то понял! У них в загсе, видно, план горит…

– Я передумала, – сказала Ирина и, заметив, что испачкала Кулешову пиджак, торопливо достала флакон со скипидаром и принялась оттирать краску.

– Что – передумала? – не понял Кулешов.

– Ехать в загс, и вообще…

– Долго ты думала?

– А с первого дня, как познакомились, – сказала Ирина. – Помнишь, когда ты встретил меня на болоте? Вот с тех пор я думала – пойти, не пойти?.. С утра мне хочется замуж, а к вечеру – нет. Скучно это – замуж… Одной мне лучше.

Кулешов заложил руки за спину, прошел перед Ириной взад-вперед. В это время из-за леса вновь вывернулись журавли, покачались над головами нестройным клином и уплыли в сторону болота.

– Вот что, Ирина, – отрывисто произнес Кулешов. – Я давно хочу спросить: откуда в тебе эти… ну… интеллигентские штучки? Утром хочу, вечером не хочу? У тебя здоровый крестьянский корень! Отец у тебя – дитя природы!.. Кончай эти инфантильные ужимки! Я понимаю, ты человек творческий, но прежде всего ты – женщина.

– Да, я совсем недавно почувствовала себя женщиной, – улыбнулась она. – Вернее, даже бабой. Простой бабой, без всяких ужимок, с крепким крестьянским корнем.

– В таком случае я тебя не понимаю. – Кулешов грохнул кулаком по капоту машины. – Совсем не понимаю!

– Потому что не любишь. Тебе на болоте одиноко было, а тут… тут я подвернулась…

– Люблю… Я тебе уже говорил… У меня никогда дело до загса не доходило… А тут я сам…

– Какие жертвы во имя любви! – рассмеялась Ирина и, отвернувшись, добавила: – Жертвы… А ты можешь еще что-нибудь сделать, кроме загса? Или нынешним мужчинам от любви ничего больше в голову не приходит?

– Ты мне скажи что – я все сделаю! – ухватился Кулешов. – Если хочешь, уйду даже с этого проклятого болота.

– Зачем же? Оставайся, – проронила Ирина. – Ты слыхал, в Алейке года два назад была одна история… Жила тут парочка – Валентин и Валентина.

– Слыхал… Провинциальный анекдот.

– Да, но у них была любовь. Представляешь, он облил ее ацетоном и поджег. А потом нес на руках и целовал… Вот ты бы так смог? Ну, облить меня соляркой, сделать из меня факел?..

– Все это какая-то патология, – отмахнулся Кулешов.

– Патология, – согласилась Ирина. – Но в ней что-то есть. По крайней мере страсть.

– А если у нас будет ребенок? – спросил он и притянул Ирину к себе.

– Боже мой! – засмеялась Ирина. – Неужели от тебя можно забеременеть и родить ребенка?

– Что ты хочешь сказать?..

– Прощай, – сказала Ирина и взвалила этюдник на плечо. – Живи спокойно, с чистой совестью.

– Не понимаю, что случилось? – забормотал Кулешов, хватая ее за руки и заслоняя путь. – Что ты делаешь, опомнись?!

И опять над их головами прошелестели упругие крылья: молодые журавли теперь не выбивались из строя и лишь от напряжения и усердия по-детски раскрывали клювы…

– Скажи, что ты хочешь? – не отступал Кулешов. – Я все сделаю!

– Замуж, – сказала Ирина. – Нормальное желание каждой женщины. Иначе скоро вымрем.

Кулешов простонал и со всей силы пнул автомобильный баллон. Затем снова сел на бампер и опустил голову. Он тоже хотел жениться. Возраст поджимал, подкатывало чувство одиночества, угнетала неустроенность жизни, однако он не верил, что люди могут вымереть. Люди на земле, знал он, размножаются в любых условиях и с невероятной быстротой.

Рано в этом году журавли бросили свои гнезда, ох рано! Спугнули, значит, их тракторами, потревожили. Будет теперь журавлиная семья скитаться по болоту, как бездомная. Птенцы-то не подросли как следует, не окрепли. Не будет спасения от камышовых котов, передавят поодиночке. А когда еще журавлята на крыло поднимутся?.. В других, дальних гнездах, может, еще и живут, все-таки не так шум да гром тракторный слышно. Проверить бы сходить…

Запоздал Никита Иваныч со своим письмом! И трактора не смог остановить. Не хватило чего-то, смелости, что ли. Сразил его Кулешов: болото государственное, дело государственное, а ты – самозванец!.. Под гусеницы надо было лечь. И Пухова положить… А Пухов-то говорит: Сталинград защищал, с танками дрался!.. Ищи теперь журавлей по болоту. Пропадут начисто. Это же не галки, не утки, чтобы по десятку птенцов выводить. Сколько видел Никита Иваныч – больше пары ребятишек черные журавли не заводят. Интеллигентная птица, с большой семьей возиться не желает, да и с великой оравой нынче на Алейском болоте не проживешь.

Размышляя так, Никита Иваныч подъезжал к Алейке. Возле крайней разрушенной избы он хотел объехать лыву и в потемках налетел на кусок колючей проволоки. Обе шины зашипели, выпуская воздух, и велосипед застучал ободами. Одна большая беда, как наседка цыплят, вела за собой выводок победков. Никита Иваныч равнодушно соскочил на землю и покатил велосипед за руль. На куче бревен и прочего хламья он заметил одинокую фигуру, неподвижную и по-стариковски сгорбленную. Никита Иваныч любил отдыхать на этих бревнах, когда возвращался с болота. Посидит, обдумает все мысли, что приходили за день, и только потом заходит в Алейку. На сей раз останавливаться не хотелось. Он решил, что место занято Пуховым – кто еще может шарахаться потемну? – да и мыслей за день было столько, что до утра все не передумать. Но приглядевшись, он узнал Ирину. «Тоже вот ушла из гнезда и бродит неприкаянная…» – пожалел Никита Иваныч, однако тут же вспомнил, что Кулешов собирался ехать с ней в загс.

– Свадьба-то где будет, здесь или в городе? – усаживаясь рядом, спросил Никита Иваныч и вздохнул. – Где этот-то, твой?..

Ирина распрямила спину, прижалась к отцовскому боку.

– Никакой свадьбы не будет…

– Вот как?.. У родителей позволения не спрашивают, свадеб не играют. Сбежались, как звери на тропе, и живут… А ведь и у зверей-то праздник бывает… Да черт с вами, расписались, теперь живите как хотите… Только обидно мне…

– Не обижайся, папа, мы не расписывались, – сказала Ирина и посмотрела отцу в глаза. – Зачем тебе такой зять?

– Вы что же… – начал старик, но дочь перебила:

– Да, я не пойду замуж. Так что успокойся. Ты, папа, лучше всех должен меня понять.

Ирина ласково обняла отца и потрогала вмятину на виске, оставленную японским осколком. Никита Иваныч отодвинулся и насупился.

– Как это – не пойду? Как не пойду, когда уже про вас с этим… такое говорят?.. Теперь хочешь не хочешь, одна дорога… Мне что? Не обидно про свою дочь такое слушать?

– Какое? – насторожилась Ирина – Кто говорит?

– Есть один… гад! – Никита Иваныч сердито дернул головой. – Твоего кавалера приятель. Так в глаза и ляпнул!

– Колесов, – определила Ирина. – Больше некому… Пусть говорит. Без разговоров тут не обойдется…

– Во-во! – подхватил старик. – Тебе-то – пусть. Ты поживешь здесь два месяца и уедешь. В городе про эти разговоры не узнают. А нам с матерью в Алейке жить. И слушать! Ты подумала, нет?.. Вот, скажут, дочка-художница дает жару!.. В первую очередь нам позор! Оттого, дескать, и замуж ее не берут!

– Колесову рот не заткнешь, пусть болтает, – вздохнула Ирина. – Я еще с ним разберусь.

– Это как же… это почему?.. – вдруг растерялся старик. – Выходит, он правду болтает?!

– Не волнуйся, папа. – Она погладила его руку – Я не маленькая, не девочка. Мне тридцать два, не забывай. Сама во всем разберусь. Хочешь, я тебе что-то покажу?

Ирина торопливо открыла этюдник и выставила перед отцом холст на подрамнике. В клочке синего и отчего-то холодного неба с облаками летели журавли. Два взрослых черныша и два подлетыша с ломкими, неуверенными крыльями и болтающимися ногами. Один птенец падал, заваливаясь на бок и косо уходя к земле, но его подхватывал крылом отец и тянул, тянул вверх, в небо, сердито крича при этом. Другой же летел, потряхивая крыльями, и от радости, что у него получается, раскрывал широкий по-детски клюв.

Это еще был набросок – хаос как попало наляпанных мазков, непрорисованных линий, однако Никита Иваныч увидел все сразу. Увидел и не поверил.

– Не должны же летать! Они ж хлопунцы еще! А тут у тебя – летать учат! Им дай бог через месяц на крыло встать.

– Летают, – просто сказала Ирина. – Своими глазами видела.

– Вот чудо-то! – изумился старик. – Я думал – мне померещилось. Я тоже видел… Как же так? У них ведь перья в крыльях как следует не отросли. На чем они в воздухе-то держатся?

Никита Иваныч вынул кисет, закурил, не отрывая взгляда от картины.

– Летать хотят, поэтому и держатся, – проговорила Ирина.

– Ишь как тебе нынче везет, – порадовался за нее отец. – То Хозяина увидала, то черныши при тебе хлопунцами полетели…

– Везет, – согласилась Ирина и убрала холст. – Все лето удачи преследуют. Куда я – туда и удача. Не отвяжешься.

– Ты будто не рада. Вон сколько хороших картин нарисовала! В город привезешь – все ахнут!

– Толку-то что? – усмехнулась дочь. – Это все этюды, наброски. Грош им цена… Так вся жизнь и идет, наброски какие-то…

– Ничего, – бодрясь, успокоил старик. – Молодая еще, нарисуешь большую картину. Это у меня жизнь как попало прошла. Думал, на старости лет покой будет, да где там!.. Бумагу из Москвы прислали, а что с этой бумаги? Все как есть и осталось… А ты вот еще замуж выйдешь, ребятишек нарожаешь!.. Как человек для семейной жизни Кулешов-то, видно, неплохой будет. Работать умеет, не пьет…

– Ты что же, сватаешь меня? – улыбнулась Ирина. – Помнится, терпеть его не мог.

– Ну мало ли что… – отчего-то рассердился Никита Иваныч. – Терпеть не мог… И сейчас не могу, да куда денешься?.. Я же разрываюсь пополам между вами. Его ненавижу, а тебя жалко. Вот когда у самой дети будут, поймешь, как мне тяжело было… Я все думал, вы за благословленьем придете, а вы… Ладно, я все равно согласный. Живите…

– Не хочу, – глухо сказала Ирина.

– Как так не хочу? – возмутился Никита Иваныч. – Это когда я даже согласился, а ты – не хочу?! Ты что такое выкомариваешь?!

– Папа, ты не кричи, ты послушай. – Ирина обняла отца. – Я объясню сейчас… Вот я живу одна, в своем болоте, у меня есть своя среда обитания, как у Хозяина. А придет он – и все это разрушится. Я не хочу. Не только Кулешова, а вообще никого. Думаешь, я замуж не могла выйти? Господи, чего бы доброго… У меня и одной все есть, я все могу сама. Зачем мне муж?

– Как это зачем? – недоумевал Никита Иваныч и злился. – Так всегда люди жили. А как еще?.. Даже вон птицы и те парами живут! А люди?.. Что за выкрутасы такие? Ну, девки нынче! Раньше с малолетства только об этом и дума была, в шестнадцать лет выскакивали, а теперь что?.. Я из-за этого Кулешова, можно сказать, себя растоптал – согласился. Что мне теперь думать?

– Я, папа, от Кулешова единственного хочу: родить, – тихо и уверенно произнесла Ирина. – И больше он мне на дух не нужен. Да, родить, обыкновенно, как все бабы рожают. Если бы могла без него, обошлась бы. Но тут бабе никуда не деться…

– Ошалела ты, Ирка?! Или надо мной измываешься? – подскочил Никита Иваныч. – Стыд-то у тебя есть, нету? Совесть где твоя перед народом? Или вы в городе с ума все посходили?

– Не шуми, папа, – попыталась угомонить она. – Тебя дома человек какой-то ждет. Приехал и ждет. Между прочим, из Москвы…

– Ничего себе ндравы! – не слушая ее, возмущался Никита Иваныч. – Суразят надумали таскать! Безотцовщину плодить!.. Лучше уж живи вековухой, чем позор такой!

– Я не хочу вековухой! – отрезала дочь звенящим голосом. – В конце концов я женщина и должна рожать!

– Вон отсюда! – взревел Никита Иваныч. – Уезжай к чертовой матери, чтоб глаза мои не видали! И это дочь называется?!

Он бессильно опустился на бревно, шаря вокруг себя руками в поисках кисета. Ирина медленно вышла на дорогу и пошла, загребая сапогами густую дорожную пыль. На забытом ею холсте журавли поднимали в небо птенцов, почти не оперившихся, пугливых и слабых. Один птенец падал и, наверное, кричал от страха, но отец подставлял ему свои крылья и тянул, тянул в небо…

Никита Иваныч несколько минут смотрел на картину, затем уронил голову и заплакал.