Текст книги "Хозяин болота"

14

Что за чудо – вездеход! Пешком бы Никите Иванычу за неделю болото не обойти вокруг, а на этой машине за полдня объехали. Ни топь, ни осинниковые джунгли, ни речка ему не помеха. Идет напролом – только грязь в разные стороны. За несколько часов Никита Иваныч будто кругосветное путешествие совершил.

Речонка, которую следовало повернуть вспять, вытекала из болота. Вода просачивалась где-то под землей и только в километре от мари выходила наружу. Когда-то она была сильная, вброд соваться нечего, но за последние лет двадцать обмелела, исхудала, истрепалась, как тряпица на ветру. Куда ни сунься – везде по щиколотку. Год назад Никита Иваныч охотился в этих местах, и тогда-то пришла в голову мысль насчет обводнения болота. Он прикинул, где можно запрудить речку и прорыть канал, измерил все расстояния и даже учел такой момент, как сооружение дамбы в одном низком месте, чтобы вода не пошла в распадок.

Когда они с Григорьевым прибыли на речку, Никита Иваныч решил не выдавать своих проектов. Пусть-ка начальник сам поломает голову, сообразит, что к чему. Если уж ошибется, тогда можно и поправить. Однако Григорьев вынул карту из полевой сумки, компас и, покрутившись на месте, решительно отправился по берегу. На месте, где старик предполагал строить запруду, остановился и небрежно сказал:

– Тут возведем плотину. Расчетная высота, – он заглянул в бумажку, – с учетом паводковых вод – девять метров.

«Голова!» – восхищенно отметил Никита Иваныч. Но самое интересное было впереди. Григорьев тут же рассказал, что собирается сделать в теле плотины шлюз, через который весной можно сбрасывать лишнюю воду и заодно освежать водохранилище, чтобы вода не застаивалась. А подземное русло вскрыть и проложить трубы. И это еще не все. Григорьев рассчитывал каким-то хитрым способом с помощью специальных дырявых труб соединить озеро с водохранилищем, и тогда, по его словам, на Алейском болоте наступит вечная благодать. Вода будет ходить по какому-то замкнутому кругу и сама собой регулироваться. Говорил обводнитель так свободно и просто, будто всю жизнь просидел на болоте и знает его как пять пальцев.

– Да ты хоть разок-то бывал здесь? – изумился старик.

– Нет, – сказал Григорьев. – Первый раз. Но это же элементарно: принцип сообщающихся сосудов. А потом я же долго работал с материалами в геологических архивах.

Про принцип сосудов Никита Иваныч не совсем понял, но зато окончательно убедился, что дождался наконец спасителя черных журавлей. Водитель вездехода, совсем еще молодой парнишка, откровенно восхищался:

– Чудно как! Воду на болото вести хотят! А у нас в Тюмени болота-а… И воды – море! А нефти – ужас дикий!

– Ничего, – добродушно говорил старик. – Погоди чуток. И у вас скоро обсохнет.

– Скажешь тоже, дедушка, – возражал вездеходчик и смеялся. – В наши болота три Франции влезет и еще Германия. Не обсохнет. Ваше-то маленькое, всего с какое-нибудь государство, с какой-нибудь Люксембург. Потому и высохло.

– Ишь ты, как землю чудно меряешь, – улыбнулся старик. – Целыми государствами.

– А чем еще мерить, если ее такая прорва? – хохотал и чему-то радовался паренек. – Мы в Тюмени знаешь к каким масштабам привыкли? Можно сказать, территориями целых государств ворочаем!

Когда проехали около половины пути, остановились на высоком мысу, водитель оглядел с верхотуры болото и неожиданно закричал:

– Глядите, мужики! Глядите!

Никита Иваныч осмотрелся и ничего не заметил. Светло-зеленая, в темных пятнах островов, марь лежала до самого горизонта. Едва проблескивало нитью далекое озеро, да торчали сухие, корявые деревца. Григорьев тоже насторожился и отложил карту.

– Чего там? – спросил старик.

– Да вы что, слепые? – неистовствовал вездеходчик. – У вас с воображением туго? С фантазией? А еще среди природы живете… Оно же на глаз походит! Видите?!

– А-а, – протянул Никита Иваныч, едва сдерживаясь, чтобы не обнять и не расцеловать парня. Сколько раз и кому только не говорил он, что Алейское болото напоминает человеческий глаз. Никто не верил, отмахиваясь: брось, мол, придумывать, при чем тут глаз? А здесь – надо же! – парнишка впервые увидел и сразу понял! Не с самолета увидел – с земли!

– Что-то есть! – подхватил Григорьев, рассматривая карту и какие-то фотографии. – Озеро в самом центре… Это здорово походит на метеоритный кратер, на воронку от удара метеорита.

– На глаз, – возразил Никита Иваныч. – Какая тут воронка? Метеориты здесь не падали, никогда не слыхал даже…

Григорьев рассмеялся. И всем было весело в этот день.

– А вот на аэрофотоснимках хорошо видно. Типичная метеоритная структура. Ничего подобного вокруг нет… Мне раньше и в голову не приходило.

– Не знаю, – упрямо повторил старик. – Сколь живу в Алейке – ничего вроде не падало.

– Да он, может быть, миллион лет назад упал! – снова засмеялся Григорьев.

Вездеходчик еще раз огляделся, что-то прикидывая, и поддержал Никиту Иваныча:

– Все-таки на глаз. И веки даже есть, и ресницы.

Ближе к обеду они почти обогнули марь и выскочили на старый, укатанный волок. Лес по нему возили лет десять назад, однако он никак не мог зарасти. Обнаженные пески сманивали глухарей со всей округи, и алейские жители ездили сюда на охоту, а зимой вытаскивали по нему на тракторах сено с дальних покосов. Вездеход разогнался по волоку так, что деревья замелькали, Никита Иваныч высунулся из люка (в кабине жарынь!) и тут вспомнил про сенокос. Заскочить бы на луга и посмотреть, как трава нынче. Дома Катерина опять ворчать будет, а на такой машине – полчаса ходу. К обеду можно в Алейку вернуться.

Григорьев согласился не раздумывая, и они повернули на луга.

– Ты мне косу дашь, отец? – попросил он. – Сколько лет не держал, руки чешутся!

– Дам-дам, – пообещал старик. – Жалко, что ли? Вот пойду косить и дам.

Никита Иваныч уже и дивиться перестал. Григорьев знал и умел все – недаром в деревне рос, вот она, закалочка-то, на всю жизнь науку получил!

Луга в Алейке были убогими. Возле деревни лишь несколько клочков, остальные по узкой пойме да еланям. Когда сто дворов было – вечно не хватало покосов. Делили, ругались и снова переделивали. А тут раздолье стало, на шесть дворов-то. Однако все равно сорок возов в сорока местах косили. Никите Иванычу хватало на корову десяти, и он особенно не рвался рано косить. Это Ивану Видякину приходилось месяц на лугах торчать. Он косит – баба его на пасеке мед качает. Вот это ломят! Катерину бы так заставить – дня не выдержала бы. Говорить только может: мне ломить! Мне ломить!

С такими мыслями старик приехал на луга, Видякин сидел возле шалаша и обедал в одиночестве. Скошенная утром трава уже подбыгла на солнце и хрустела под ногами. Трещали кузнечики, и ныли над ухом редкие пауты.

– Садись со мной, – пригласил Иван. – И товарищей своих зови.

– Дома пообедаем, – отказался Никита Иваныч, а у самого слюнки потекли. Видякин так вкусно жевал хлеб с огурцом и луком – сытый есть захочет.

– Вижу, на крыльях летаешь? – невесело улыбнулся Иван, натирая огурец солью. – Да… Трагические вы, мужики. Погляжу на вас – сердце кровью обливается. Пухов тоже недавно на крыло поднялся, да так крепко – я чуть вместе с ним не полетел… Уронили Пухова, стервятника выпустили и уронили… А ты, значит, добился своего?

– Добился, – гордо ответил старик. – Говорил же тебе, правду найду. Вот по-моему и вышло.

Никите Иванычу вовсе не хотелось сегодня ругаться с Видякиным, да и вообще, что теперь ругаться, когда обводнитель уже здесь, а Кулешова сегодня же выпрут под зад мешалкой. Наоборот, ему хотелось помириться с просвещенным Иваном, забыть к чертям разлад, и пчелу ту, что тяпнула в переносицу, тоже забыть.

– Трава-то как нынче? – мирно спросил он и присел на корточки. Григорьев и вездеходчик, раздевшись, полезли в реку.

– Трава ничего, – грустно сказал Иван и выбросил натертый огурец. – До пояса вымахала, литовку не протянешь. Руки вот саднит. – Он наморщил широкую лысину и глянул на свои ладони. – Зря ты, Иваныч, летаешь, зря…

– Я во на какой машине езжу! – попробовал отшутиться Никита Иваныч, но Видякин шутки не принял.

– Журавли-то твои, черныши эти, гнезда бросают, – тихо сказал Иван. – Пожрут теперь коты птенцов.

– Откуда знаешь? – насторожился старик.

– Да уж знаю, – отмахнулся Видякин. – Потому и говорю, что зря ты на крыло встал. Птенцы еще пешком ходят, а ты взлетел. Рановато.

– Кулешов, паразит, взбулгачил! – резанул Никита Иваныч. – Сегодня же и духа его в Алейке не будет.

– Это как сказать. – Иван аккуратно собрал остатки обеда и завязал в узелок. – Кто его погонит? Не ты ли?.. А может, Пухов?

– Он! – уверенно сказал старик и показал в сторону реки, где купался Григорьев. – Ты знаешь, какой это парень? Во! Не голова – Дом Советов. Болото наше как образовалось, а?.. Ты просвещенный, а не знаешь. Метеорит упал!

– Да ну? – не поверил Иван. – Что-то я не слыхал…

– А-а! Потому оно и на глаз похоже… Он мужик такой, долго чухаться не будет. Трактора его видал? Возле Пухова стоят.

– Видал, – проронил Иван. – Хорошие трактора, «Катерпиллеры».

– Дак вот. Здесь теперь заповедник будет и Кулешова – к чертовой матери, – уверенно сказал старик. – На речушке сделают плотину и трубы проложат. А нас отсюда выселят. Нельзя в заповеднике жить.

– Во-он как! – Видякин встал и глянул на старика сверху вниз. – Значит, меня возьмут и – выселят отсюда? А по какому праву?

– Погоди, Иван, ты не шебурши пока, – успокоил старик. – Если в заповедник работать пойдешь – оставят. Но ты ведь браконьерничать станешь, а? Ты же не стерпишь?.. Запомни, я в охрану заповедника иду, меня примут. Григорьев скажет – и примут. От меня пощады не жди, Иван. Ты меня знаешь.

– Да уж знаю. – Видякин покачал головой, сверкнул глазами. – Ладно. Кулешова не будет. Но этот твой… останется!

– Плохо, что ли? – обескураженно спросил старик. – Ты, Иван, совсем ни черта не соображаешь. Григорьев-то обводнять болото приехал! Его государство послало!

– А Кулешова кто?.. Эх, Никита Иваныч! Умный ты человек, войну прошел, даже две, а рассуждаешь, как дитя малое. – Видякин подтянул к себе литовку и стал править ее бруском. – На хрена они нам оба нужны на болоте? Все эти осушители, обводнители. Журавли-то уходят! На болоте надо шепотом разговаривать, на цыпочках ходить. А они – с бульдозерами, да еще с нерусскими… Кулешовские бичи всю нынешнюю ночь по болоту раскатывали, да, слава богу, потонули. Эти тоже начнут авторалли устраивать… А ты еще радуешься! «Болото из метеоритного кратера образовалось!»

Видякин усердно и ловко работал бруском. Коса позванивала, и сыпалась легкая темно-зеленая пыль от засохшего травяного сока. Не мог Иван сидеть просто так и разговаривать, мешали ничего не делающие руки.

– И потом в округе не то что журавли – паршивой утешки не стрелишь, – продолжал он. – После леспромхоза едва-едва очухались. Только жить стали. Хоть корову есть куда выпустить и дичь нет-нет да поймать можно… Говорю тебе – не надо. Природа – она как собака, сама свои раны залижет.

«Не понимает, – сокрушенно подумал Никита Иваныч и, не прощаясь, направился к вездеходу. – Ишь как его частная собственность испортила. Скрутила его, повязала, а какой мужик был!..» Хотелось сказать, что ты, мол, с Кулешовым снюхался. Он тебе яму под омшаник выкопал, лесу натрелевал, оттого ты вроде за него выступаешь. А вроде и нет, потому как Григорьев приехал, и, чем черт не шутит, вдруг да и от него выгода какая будет! Тебе, Иван, все равно кто, или бы уж совсем никого…

Однако Никита Иваныч ничего не сказал и поспешно оставил Видякина в покое. Неожиданно он подумал, что если распалится Иван, чего доброго и про баньку вспомнит, куда старик Кулешова водил, и про то, что этот осушитель, можно сказать, в зятья готовился, но обманул Ирину, сделал ей брюхо. Вдруг он, Видякин, уже знает про это? Узнал же откуда-то, что журавли гнезда бросают, что трактора кулешовские потонули. Недаром, видно, просвещенным считается. А Никите Иванычу о вчерашнем разговоре с дочерью сегодня даже вспоминать не хотелось. День такой выдался, что его портить?

Кругосветное путешествие Никиты Иваныча закончилось на площадке, где некогда стояли вагончик и кулешовские трактора. Теперь здесь ничего не было, и только человек пять мужиков возились около японской машины. Грохотала кувалда, скрежетали ломы, и доносилась брань, из которой становилось ясно, что нет ничего крепче и надежнее отечественной техники.

– Удрал Кулешов! – обрадовался старик. – Почуял конец и сбежал!

– Не будем терять времени, – отрывисто сказал Григорьев вездеходчику. – Езжай в поселок и скажи бригадиру: пусть гонят всю технику сюда. Я жду здесь. Заровняем весь этот позор, – он кивнул на горы торфа, – и начнем работать.

Григорьев поправил на боку полевую сумку и направился к мужикам, которые ладили машину.

– Что вы тут делаете? – спросил он. – Что за люди?

– Да вот заразу эту демонтируем, – вяло протянул один из них. – До чего же хлипкая, паскуда, чего здесь ремонтировать – не понимаю.

– Заканчивайте скорее и убирайте ее с болота, – распорядился Григорьев. – Через час чтобы не было.

– Командиров у нас развелось – невпротык! – вдруг начал возмущаться какой-то парень. – Заколебали с этой машиной. Один приезжает – орет! Другой – орет!

Григорьев не дослушал его и вернулся на площадку, где в одиночестве сидел Никита Иваныч.

– Что загрустил, отец? – весело спросил он.

– Так работать-то сейчас нельзя, – с трудом подняв глаза, растерянно объяснил старик. – Греметь, стучать никак нельзя. Мы же ее совсем распугаем, птицу…

– Что ты, отец, – улыбнулся Григорьев. – Когда же можно?

Старик помялся, утер подолом рубахи вспотевший лоб. А парень возле японской машины все еще бранился:

– То кричали – за ночь смонтировать, теперь за два часа разобрать!.. Только командовать мастера! А ни один не знает, что внутри у этой машины. Привыкли – лом, кувалда! А здесь электроника!

– Когда же можно, отец? – повторил Григорьев.

– А осенью только, – с надеждой сказал старик. – Как птица на крыло встанет. Или лучше пускай она совсем улетит, чтобы ей настроение не портить.

– Скажешь тоже, Никита Иваныч! – Григорьев махнул рукой. – Я и так на два месяца опоздал. Наверстывать будем. Иначе к осени нам несдобровать. Я должен земляные работы закончить, пока трактора в руках.

Какой-то жгучий холодок беспомощности толкнулся изнутри и, будто спирт, разлился по жилам. Никита Иваныч открыл рот, чтобы объяснить Григорьеву: ведь когда даже избу перекатывают или полы перестилают, в ней не живут, а с птицей как же, если взялись ее дом ремонтировать? Птица-то этого не понимает, а значит, люди должны под нее подстраиваться. Но так ничего и не сказал, не объяснил.

– Здесь электроника, понимать надо! – разорялся парень, видно, большой специалист по японским машинам. – Сначала бульдозером по ней, а потом еще командуют – демонтируй скорее! Начальники… Вам только конем управлять, и то доверять опасно, загоните…

Вездеход рыкнул, буксанул гусеницами и, плавно качаясь, умчался в Алейку поднимать технику. И только когда гул его двигателя пропал за расстоянием, Никита Иваныч и Григорьев услышали отдаленный клекот бульдозеров на болоте.

Оставшиеся трактора Кулешова размеренно утюжили болото. Жирный, поблескивающий торф смачно отдирался мощными пластами, и новые траншеи отрезали еще один угол мари. Увлеченные работой мелиораторы не заметили, как на их площадку выехали оранжевые трактора-американцы и развернулись в цепь. Тем более пострадавшие кулешовцы тяжело переживали потерю двух бульдозеров и механизатора Колесова, который пропал неизвестно куда. Другой тракторист-утопленник Путяев, теперь безлошадный, одиноко бродил по прибрежным кустам и изредка протяжно всхлипывал. За покалеченную японскую машину переживал один Кулешов, поскольку ждал начальство и строгий спрос, переживал глубоко, можно сказать, страдал мучительно, как от зубной боли. Вытащить бульдозеры из трясины нечего было и думать, а поэтому Кулешов сидел на краю траншеи и заранее писал объяснительную.

Цветных, непривычных пришельцев заметили, когда они начали зарывать траншеи, где стояла брикетировочная машина. Чудо-техника! Умеют же делать проклятые капиталисты. Гребет впереди себя гору чуть не выше кабины, и ему хоть бы хны. Мелиораторы в первую минуту ошалели немного, залюбовались работой, затем остановили свои машины и сгрудились вокруг начальника. Кулешов тоже не ожидал такой прыти от обводнителей и еще не сообразил, в чем дело. Между тем оранжевые исполины бережно вытащили из болота японскую машину, освободили простор и стали аккуратно засыпать осушительную сеть траншей.

– Во дают! – восхищенно заметил кто-то из мелиораторов. – Между прочим, у меня свояк на таких тракторах работает. Говорит, хреновые они. Чуть вода в горючее попала – заглохнет и не заведешь.

– Они с виду только здоровые, – поддержал другой. – А копни внутрях – гниль, как в этой японской машине. Чуть тронь – сыплется все…

– Наши сотки лучше на этот счет! – с гордостью произнес механизатор в кожаной кепке. – Я один раз по ошибке масло в картер не залил и целую неделю работал. Клинит, правда, сволочь, но пашет! Выносливая машина, из последних сил кряхтит, а ворочает.

– Врешь…

– Точно! У Путяева спроси!.. Через неделю только заклинил движок. А эти разве неделю без масла вытерпят? Куда там!

Кулешов, еще с утра прознав об утопленных бульдозерах и покореженной брикетировочной машине, выметал, истратил весь запас решительных слов и определений, а поэтому на реплики мужиков ответил малопонятно:

– Козлы…

– А как твой свояк зарабатывает? – спросил кто-то. Кулешов сунул в карман недописанную объяснительную и направился к нахальным «американцам». Мужики его постояли немного, посовещались и двинулись вслед за начальником. Шли тесно, толкаясь плечами и размеренно шевеля мускулистыми мазутными руками.

Путяев заметил движение на болоте, высунулся из кустов и замер. Только вращались помутневшие, воспаленные глаза. Несколько раз он делал попытки броситься наперерез своим товарищам, вскидывал руки, будто давая знак остановки, но каждый раз бессильно опускал их и, содрогаясь всем телом, конвульсивно всхлипывал.

«Катерпиллеры» Григорьева, за полчаса уничтожив дневной труд мелиораторов, тоже остановились и заглушили двигатели. Трактористы попрыгали на землю, собрались в кучку и, ведомые Григорьевым, пошли навстречу осушителям. В тишине знойного полудня изредка похрустывал гнилой валежник под сапогами идущих да жесткая болотная трава со скрипом шелестела возле ног.

Примерно на середине обе группы людей столкнулись, сшиблись, и над марью поплыл далекий, курлыкающий говор. Путяев круто развернулся и побежал в кустарник…

* * *

Никита Иваныч лежал вниз лицом, раскинув руки и прижимаясь щекой к иссохшему, пыльному мху. По вывернутым наружу ладоням неторопливо ползали муравьи, густой запах багульника кружил голову, щипал глаза, отягощая веки. Он полуспал. Жесткий от безводья мох колол лицо, шею, грудь, и старику казалось, что он умер и что теперь сквозь него прорастает трава, а сам он медленно заносится землей. Чувствовать себя умершим было хорошо: трава, проникая в тело, ласково щекотала его, невесомая земля опускалась медленно, как новогодний снег.

Временами, очнувшись от сна, Никита Иваныч пытался приподняться, оторвать от земли голову, но мышцы, пронзенные травой и опутанные ее корнями, не подчинялись, боль охватывала все тело, тупо отдаваясь в мозгу.

«На кой ляд рыпаться-то? – думал он, снова впадая в дрему. – Я ведь помер. Значит, полагается лежать спокойно и не шевелиться». Однако покою ему не дали. Кто-то затопал, зашуршал наверху и грузно опустился в изголовье.

– Кто там? – то ли спросил в самом деле, то ли просто подумал старик.

– Я это, – донесся голос Кулешова, и в мох полетел тягучий клейкий плевок. – Жара, сволочь, как в пустыне.

– Что там делается-то на земле без меня? – с трудом выговорил старик. – Какие новости?

– Голова лопается, – словно в бочку, пробубнил Кулешов. – Второй участок начал подготавливать, а тут эти прикатили и мой первый участок стали зарывать… Мозги наизнанку, честное слово! – Он вздохнул безысходно и зло. – Брошу все к чертовой матери и уеду! Сдалась мне такая работа вместе с болотом… То ли дело в пустыне. Там все ясно. Рой канал, клади бетон и пускай воду. Осушать никогда не заставят.

– А если и там заставят? – спросил Никита Иваныч.

– Нет, невозможно. Там уже сухо. Месяц едешь на верблюде – и все песок, песок… Миражи в воздухе. Кажется, то озеро синеет, то речка бежит.

– Тогда езжай, – посоветовал старик. – Чего сидишь-то? Собирайся и дуй.

– Как раз уедешь тут… – Кулешов выругался. – Эти козлы импортную машину гусеницами истоптали, два бульдозера утопили! На ночь оставил – и пожалуйста, сюрприз… Теперь разбирательства на месяц, что да как. Нажрались, сволочи, глаза выкатили и понеслись. Попробуй сейчас отпишись. Чего доброго, снимут и под суд отдадут. – Он помолчал, шелестя пересохшими губами, и неожиданно сорванным, дребезжащим голосом проронил: – Ирина в загс ехать отказывается. Я ее всяко просил, уговаривал… Нет, говорит, видеть тебя не хочу. А что случилось – не знаю… Я ее люблю.

– Неужто любишь? – ахнул старик. – Вот так фокусы!

– Люблю, – прошелестел Кулешов. – И у нас с ней ребенок будет.

– От тебя?

– От меня, – признался Кулешов и заторопился: – Я, нет, не отказываюсь – наоборот. Что мой, то мой. Говорю, давай сойдемся, жить будем, уедем. Она ни в какую!.. Первый раз в жизни сталкиваюсь. Обычно в таких случаях мужики… это… финта дают. Кошмар, ничего не понимаю. Вот ты, отец, жизнь прожил, мудрый и все прочее – можешь мне растолковать?

– Ты у Ивана Видякина спроси, – посоветовал старик. – Это он мудрый. Я тебе что-нибудь посоветую, так обязательно наоборот. Вишь, у меня как всегда получается: возьмусь вроде добро делать, а оно злом оборачивается.

– И у меня так же, – вздохнул Кулешов, и мох затрещал под его ногами. – Я в пустыню хочу. Там хорошо, там песок, одни ящерки бегают да скорпионы.

Голос его поплыл, растворяясь в тишине, скоро затих шорох сапог, а перед глазами Никиты Иваныча заплясал не видимый никому песок пустыни. Что-то серое, безжизненно-сухое, перекатывалось по желтому полю, стремительно росло, увеличивалось, и вот стена горячего, неумолимого зноя рухнула на старика, мгновенно иссушив тело в жалкий черный стручок. Рядом копошился в песке и скрипел проволочными конечностями странный сиреневый паук. «Жуть-то какая, – подумал старик. – У нас на болоте вон какой зверь живет, древний, говорят. А тут один паучок остался, все живое кончилось».

– Вот ты где, отец! – раздался над головой Никиты Иваныча чей-то голос. – Я тебя ищу по всему берегу… Ты на меня будто обиделся, Никита Иваныч?

– Ты кто? – спросил старик.

– Григорьев я, Василий. Разве не узнаешь?

– Узнаю… – едва проговорил старик, ощущая внезапный холод и дрожь во всем теле.

– Не обижайся, отец. Я не могу ждать до осени. Мне надо успеть триста тысяч освоить. Не успею – деньги пропадут.

Старик не отвечал. Озноб накатывался с силой, с которой недавно двигался на него горячий шквал. Сводило челюсти, мышцы, замораживало дыхание. Ему почудилось, что на земле теперь стоит вечная зима, и не то что лета – даже оттепели не будет. Как-то однажды просвещенный Иван Видякин рассказал, почему вымерли мамонты. Будто с севера надвинулся какой-то ледник. Люди сбежали туда, где тепло, а мамонты погибли. «Что же мамонты-то не сбежали?» – спросил тогда старик. Иван похмыкал, поерзал, однако быстро сориентировался: «Люди-то уже тогда развитые были, соображали, что к чему, вот и подались в тепло, пережидать холода. А мамонты что, это же природа. Природа – она недоразвитая, всегда от человека отстает, а потому компромиссов не терпит».

Вдруг опять какой-нибудь ледник наступает? Бежать надо! Бежать!.. Но мышцы уже одеревенели от холода, и тело вмерзло в землю.

– Я еще Кулешова с болота не спровадил, – пожаловался Григорьев. – Ну ничего, отец, он уйдет. Я ему устрою всемирный потоп. Сейчас перегоню технику на строительство плотины. Мы ее через месяц соорудим и затопим болото к чертовой матери. Кулешов сам уйдет.

Нестерпимый холод неожиданно резко сменился пронзительным жаром. В сознании старика возникла парная, багровеющий от жара и крапивы в венике Кулешов. Затем все исчезло, превратившись в прохладную голубую реку-мираж. Он висел над желто-серой пустыней и никак не хотел опускаться.

– Я буду строить уникальную систему, – говорил Григорьев. – Она спасет болото и журавлей. Так что все в порядке, отец. Живи спокойно, природу мы вылечим.

Голубой мираж превратился в небо над Алейским болотом. Медленно плыли белые рваные облака. Что-то холодно-осеннее прокалывало воздух. От облаков и неба веяло тревогой, ожиданием неотвратимой зимы, холодов, снега… Два журавля подхватывали на лету падающего птенца и тянули, тянули его ввысь, заставляя работать неокрепшими крыльями. Птенец неуклюже валился то на один бок, то на другой, и в изломе его крыльев обозначались страх и радость от полета одновременно.

– Остановись! – прошептал старик, напрягая горло. – Остановись, парень… Ты в пустыне хоть раз бывал? Ты не хочешь жить в пустыне?

Григорьев умолк. Хрустнули ветки и мох, рассыпаясь в пыль.

– Не хочу, – растерянно сказал Григорьев после долгой паузы. Никита Иваныч ощутил его холодную ладонь на своем лбу. – Ты не заболел ли, отец? Тебя что-то колотит…

– Я тоже не хочу, – сквозь зубы выдавил старик. – Там из живности-то паучок один остался.

– Полежи, Никита Иваныч, – беспокойно сказал Григорьев. – Полежи тут. Я сейчас за вездеходом сбегаю и отправлю тебя домой. Я быстро!

Он исчез, и болезнь чуть отпустила старика. Он вновь ощутил, что лежит на берегу Алейского болота, среди зарослей багульника, и одуряющий запах обволакивает голову. Глаза вот только не открывались, веки словно приклеились и не давали глянуть на мир. С большим трудом он подтянул руку и разлепил один глаз. В узкую щелку сквозь ресницы старик увидел переливающийся радугой край леса, небо и причесанную ветром траву на болоте. Пустыни, кажется, еще не было… Однако в следующую секунду он заметил паука, выползающего из кустов, и сразу заколебался: а вдруг нет? Вдруг уже пески, пески вперемешку с миражами?.. Паук крался к старику, коряво переставляя конечности и поскрипывая многочисленными суставами. В двух шагах он остановился, напыжился и, выбросив вперед переднюю лапу, заорал:

– Дьявол! Дьявол! Гляди! Это же черти, черти! Нечистая сила!..

Затем паук задрожал, поскреб конечностями землю и, стремительно сорвавшись с места, на двух лапах бросился в чащу.

Веки сомкнулись. Зыбкая волна жара обдала с головы до ног, прижимая тело к сухой земле.