Текст книги "Гумилев сын Гумилева"

Часть XIX

Глухие годы

Период с 1982-го по 1987-й – глухое для Гумилева время. Издательства и редакции журналов возвращали Гумилеву рукописи, иногда выплачивая часть гонорара. «…Меня никуда не звали и нигде не печатали», – вспоминал он несколько лет спустя. Правда, оставались редкие (одна-две за год) и малозначительные публикации в сборниках научных трудов с непроизносимыми названиями: «Географические исследования для целей планирования, проектирования, разработки и реализации комплексных программ: Тезисы докладов Секции I VIII съезда Географического общества СССР», но путь в «Историю СССР», «Вопросы истории», «Вестник древней истории» был фактически закрыт после решения Президиума Академии наук.

В 1985 году бульдозером проехал по Гумилеву партийный историк Юрий Афанасьев. Будущий герой перестройки и пламенный антикоммунист критиковал тогда русских ученых и писателей, чьи произведения не вписывались в систему советских, коммунистических взглядов на историю России. Почти каждую страницу украшала ссылка на Маркса, Энгельса или Ленина.

Из статьи Юрия Афанасьева «Прошлое и мы»: «Принцип партийности, предполагающий четкость социально-классовых критериев в отношении к прошлому, остается актуальнейшим и сегодня. <…> В прямом противоречии с марксистско-ленинскими критериями разрабатывались так называемые евразийские теории с их антиисторическим, внеклассовым, биолого-энергетическим подходом к прошлому: периоды подъемов и спадов некой пассионарности в мировой истории, “симбиоз” Орды и Руси в XIII–XV веках и т. п.»

Отлучение Гумилева от научных журналов историков не красит. К тому же Льва Гумилева упрекали не столько в настоящих ошибках, сколько в «методологически неверных построениях», которые «опасны серьезными идеологическими и практически-политическими ошибками». Это позорные формулировки. Серьезному ученому стыдно к ним обращаться. Увы, Гумилева не пускали в печать не функционеры из ЦК КПСС, не чиновники, а именно серьезные историки. Вот, например, «Заключение комиссии Отделения истории АН СССР о работах Л.Н. Гумилева»: «…построения Л.Н. Гумилева… органически связаны с уже давно разоблаченными буржуазными теориями географического детерминизма, социального дарвинизма и геополитики, с идеалистической теорией “героев и толпы”, с национализмом и расизмом. <…> Наука не может развиваться без дискуссий. И дискуссии по этим вопросам уже не раз велись в научной печати, показав теоретическую несостоятельность изложенных выше взглядов Л.Н. Гумилева, практическую вредность их широкого распространения. В этом основная причина отказа в публикации работ Л.Н. Гумилева».

Документ подписали известные ученые. Вот их имена, страна должна знать своих героев.

Иван Дмитриевич Ковальченко, член-корреспондент АН СССР, в 1987-м его изберут действительным членом Академии наук. Ковальченко – специалист по аграрной истории, основоположник советской исторической информатики и клиометрии. Первый в СССР историк, начавший использовать математические методы. Несколько поколений студентов изучали источниковедение по учебникам Ковальченко.

Анатолий Петрович Новосельцев, член-корреспондент АН СССР, блестящий востоковед-медиевист, полиглот, вне всякого сомнения крупный ученый.

Виктор Иванович Козлов, доктор исторических наук, один из крупнейших в СССР этнографов; читатель его уже хорошо знает.

Светлана Александровна Плетнева, доктор исторических наук, лауреат Государственной премии. Плетнева, как и Гумилев, была ученицей Артамонова. Она работала в академическом Институте археологии, продолжала раскопки, начатые учителем.

Павел Иванович Пучков, доктор исторических наук, сотрудник Института этнографии и профессор Университета дружбы народов, изучал народы Океании и Меланезии. В середине 1980-х Пучков уже считался одним из крупнейших советских этнографов.

Более всего удивляет и огорчает подпись академика Новосельцева, ведь в документе есть такая фраза: «В работах Л.Н. Гумилева немало бездоказательных, парадоксальных выводов, основанных не на анализе источников, а на “нетрадиционности мышления”, стремлении противопоставить свои взгляды “официальным точкам зрения”. Такова идея о неожиданном исчезновении (затоплении) Хазарии, хотя такого бедствия не было…»

Несколько лет спустя тот же Новосельцев напишет нечто прямо противоположное: «…знаменитая хазарская столица Атиль (Итиль) так и не была найдена. Гумилев вполне правдоподобно объяснил это изменениями нижнего течения Волги и особенно устья этой реки на протяжении столетий после разрушения хазарского центра».

Но в комиссии Академии наук не хватало одного человека, который, пожалуй, был главным оппонентом Гумилева в семидесятые и восьмидесятые годы.

Бармалей

Своего многолетнего оппонента, директора Института этнографии АН СССР академика Юлиана Владимировича Бромлея Гумилев прозвал Бармалеем. Настало время сказать хотя бы несколько слов о нем, тем более что разговор выйдет далеко за рамки академических споров. Ученики Бромлея (Галина Старовойтова) и его ставленники (Валерий Тишков) много лет влияли и влияют на национальную политику Российского государства.

Юлиан Бромлей – сын профессора истории Владимира Сергеевича Сергеева и Натальи Николаевны Бромлей, машинистки наркомата иностранных дел, позднее преподававшей английский язык (в том числе на историческом факультете МГУ). Юлиан родился в гражданском браке, а потому был записан на фамилию матери, происходившей из семьи обрусевших англичан.

Эта семья ведет свою родословную от англичанина, который жил во Франции, а потому был мобилизован в армию Наполеона. Во время кампании 1812 года его, раненого, приютила какая-то «богатая латгальская вдова», родившая от него четырех сыновей. Так потомки английского солдата французской армии остались в России. В 1857 году братья Бромлей разбогатели настолько, что построили в Москве завод, который существует, разумеется под другим названием, и в наши дни (Московский станкостроительный завод «Красный пролетарий»). Но уже дед Бромлея совершенно разорился, так что в 1917-м Наталья Бромлей к «господствующему классу» не принадлежала.

Юлиан родился в 1921 году. В 1939-м поступил на физический факультет МГУ, но долго учиться ему там не пришлось: в том же году его призвали в Красную армию. Начало Великой Отечественной он встретил авиамехаником на аэродроме под Брестом. В обороне легендарной крепости Бромлей не участвовал. Вместе с одним летчиком они нашли грузовик-полуторку, заправили топливом бензобак и рванули на восток, обогнав колонну немецких танков. Вскоре товарищи присоединились к отступающим частям Красной армии.

О дальнейшей службе Ю.В. Бромлея в армии известно мало. Закончил войну на 1-м Белорусском, принимал участие в Берлинской операции. Как и Гумилев, был награжден только медалями «За взятие Берлина» и «За победу в Великой Отечественной войне» и демобилизовался то ли в октябре, то ли в ноябре 1945-го, опять-таки приблизительно в одно время с Гумилевым.

Хотя Бромлей отслужил в армии шесть лет, он дослужился только до звания старшего сержанта.

Восстанавливаться на физфаке Бромлей не стал. Теперь он выбрал другую, более перспективную для себя специальность – поступил на исторический факультет МГУ, где вскоре стал специализироваться у академика Бориса Дмитриевича Грекова. По словам этнографа Севьяна Израилевича Вайнштейна, который знал Бромлея с университетских лет, выбор научного руководителя Бромлей считал самой большой удачей в жизни.

Академик Греков был покровителем влиятельным, даже могущественным, а Бромлей был ему полезен. В 1950-м Бромлей окончил университет, и Борис Дмитриевич тут же взял его к себе в Институт славяноведения АН СССР.

Но и сам Бромлей не терял времени даром. Уже в студенческие годы он стал секретарем комсомольской организации на кафедре истории южных и западных славян. Этнограф Ю.И. Семенов, видимо, не зря называл Бромлея «искушенным в различного рода интригах, которые велись в научном и околонаучном мире». И после смерти академика Грекова (1953) Бромлей всегда находил влиятельных покровителей. Он защитил кандидатскую диссертацию по теме «Усиление феодального гнета в хорватской деревне в XVI в. и крестьянское восстание 1573 г.», а в 1958-м уже стал ученым секретарем отделения истории АН СССР! Ему тогда было всего тридцать семь лет. В 1965-м он защитил докторскую («Становление феодализма в Хорватии») и получил просто фантастическое назначение – пост директора Института этнографии Академии наук.

Этнографы были возмущены, ведь Бромлей, историк-медиевист, никак не был связан с их наукой. Против Бромлея выступил известный ленинградский этнограф Рудольф Фердинандович Итс, его поддержали коллеги: они просили отдел науки ЦК КПСС не утверждать Бромлея. Даже сторонники Бромлея признавали, что ему не хватало этнографических знаний. Но позиции Бромлея в ЦК, видимо, были несокрушимы. Отдел науки Бромлея утвердил, и 1 января 1966 года он стал директором института. Этот пост он оставит только двадцать три года спустя, передав власть своему бывшему заместителю Валерию Тишкову, который возглавляет институт и по сей день.

«Эпоху Бромлея» в институте, однако, и теперь вспоминают добром. Бромлей оказался не только успешным карьеристом, но и отличным организатором. По словам известного социолога и сексолога Игоря Кона, Бромлей превратил «Институт этнографии в крупный центр изучения национальных отношений».

Если отличать теоретическую этнологию от собственно этнографии – описания традиционного быта и нравов народов, преимущественно отсталых, то у Бромлея, пожалуй, не меньше оснований считаться этнологом, чем у Льва Гумилева. Бромлей возродил интерес к изучению теории этноса, этнопсихологии, к исследованиям национального характера, кажется, совершенно оставленный после Широкогорова, Бромлей поддерживал перспективные научные идеи и проекты, способствовал развитию этносоциологии.

Науке противопоказан изоляционизм, и Бромлей охотно отправлял сотрудников института в командировки на международные симпозиумы и конгрессы; пробивал командировки даже беспартийным сотрудникам.

Бромлей оказался настолько дальновиден и умен, что не стал сводить счеты с учеными, протестовавшими против его назначения, а предпочел найти с ними общий язык. В результате тот же Рудольф Фердинандович Итс, заведующий кафедрой этнографии ЛГУ, крупный ученый и, по словам С.Б. Лаврова, «очень порядочный, хороший человек», написал хвалебную рецензию на монографию Бромлея «Этнос и этнография». В 1982-м Бромлей даже назначит Итса заведующим Ленинградским отделением института. Так вместо влиятельного и авторитетного врага он обрел союзника.

Для понимания личности Бромлея характерен следующий эпизод. В 1948 году молодой этнограф С.И. Вайнштейн, вернувшись из экспедиции, написал на имя Г.М. Маленкова письмо, где рассказал о бедственном положении кетов, древнего сибирского народа. Кетов заставляли почти всю выловленную рыбу сдавать государству, а они традиционно кормились только рыбной ловлей и охотой. За это письмо Вайнштейна исключили из комсомола, обвинив в клевете на национальную политику партии и правительства. Бромлей, тогда уже член партбюро, не помешал исключению, но после пришел утешать товарища и сохранил с ним хорошие отношения.

В жизни Бромлей был человеком, видимо, приятным и незаносчивым, несмотря на свой карьеризм. Козлов вспоминает об их совместной поездке в Лондон в 1978 году. Советских ученых поселили в небольшой гостинице. Козлов обнаружил, что в его номере «нельзя пользоваться кипятильником. В номере же Бромлея такая возможность была, и директор по утрам в пижаме, пока его супруга нежилась в постели», приносил Козлову «кружку кипятка для завтрака и бритья».

Две теории, или Несколько слов о плагиате

Достигнув к сорока пяти годам вершины административной карьеры (вершины научной карьеры достигнет в пятьдесят пять лет, став академиком), Юлиан Владимирович всерьез занялся новой для себя наукой. Он хотел стать не только организатором, но и теоретиком, признанным ученым.

Случай в истории не уникальный. Могущественный в последние годы жизни Н.Я. Марр провел в Академию наук своего ученика И.И. Мещанинова, который после смерти Марра оказался «признанным главой советского языкознания». И вот, став академиком, Иван Иванович Мещанинов «начал серьезно учиться лингвистической науке» у действительно выдающихся лингвистов А.П. Рифтина и С.Д. Кацнельсона, да к тому же помог многим известным филологам, попавшим в опалу при Марре.

Гумилев и Бромлей обнародовали свои теории почти одновременно, во второй половине шестидесятых, но в советской этнографической науке теория Гумилева не будет принята ни в семидесятые годы, ни позднее, а теория Бромлея станет на двадцать лет если не общепринятой, то очень авторитетной.

Свои взгляды на теорию этноса Бромлей изложил в монографии «Этнос и этнография» (М., 1973), а потом не раз их уточнял и дополнял, издавая одну книгу за другой. В каждой он не забывал упомянуть и покритиковать «биолого-географическую» концепцию Гумилева, а Гумилев отвечал ему своими статьями, если их удавалось напечатать.

В 1985 году ученик Гумилева Константин Иванов опубликовал в «Известиях Всесоюзного географического общества» статью, где доказывал, что Бромлей присвоил не только многие идеи Льва Николаевича, но даже термины, введенные Гумилевым в оборот. В числе последних было, например, понятие «этнос», хорошо известное в этнографии по крайней мере со времен Широкогорова, то есть с начала двадцатых годов XX века.

Иванов не употребляет слова «плагиат», но фактически пишет именно о плагиате и заканчивает статью словами: «Так есть ли два учения об этносе в советской науке? Нет! Есть одна теория, одно учение, и его дальнейшая разработка настоятельно необходима». Иванов подразумевает, что есть только теория Гумилева.

Самое поразительное, что Иванов действовал по указанию самого Гумилева. С.Б. Лавров видел черновик этой статьи, подписанный не только Ивановым, но и Гумилевым. Учитель и ученик были соавторами, и только позднее Гумилев, видимо, решил, что статья должна выйти под фамилией Иванова.

В своих воспоминаниях, надиктованных 16 сентября 1986 года на диктофон Анатолию Ивановичу Лукьянову, Гумилев, в сущности, обвиняет Бромлея в плагиате: «…академик Бромлей (очень способный человек, очень восприимчивый), присутствуя на моих докладах, повторял их содержание у себя в институте, о чем мне сообщали его сотрудники, поздравляя с тем, что я получил первого ученика. Потом он издавал книги, употребляя мои определения, мои дефиниции, и таким образом моя работа оказалась принятой (хотя и без моего авторства). Институт этнографии работал по моим идеям и работает до сих пор».

В 1988 году Гумилев уже в печати обвинил Бромлея: «…теория этногенеза была создана и даже приписана Ю.В. Бромлею, цитировавшему положения автора без отсылочных сносок». Бромлею пришлось сочинять ответ для журнала «Знамя», где появилась статья Гумилева.

А кое-что общее в теориях Гумилева и Бромлея все-таки было, даже много общего. Оба писали об иерархической структуре этноса, причем представления о структуре у них сходные. Бромлей, как и Гумилев, считал этнос динамической системой. В книге «Очерки теории этноса» (1982) Бромлей применяет системный подход к этносу почти так, как это делал еще в семидесятые годы Гумилев, но Гумилев опирался на основоположников системного подхода (фон Берталанфи), советских биологов (А.А. Малиновский) и только потом на советских философов (В.Н. Садовский, Э.Г. Юдин), а Бромлей – исключительно на советских философов-марксистов (В.П. Кузьмин, В.Г. Афанасьев).

И всё бы хорошо, но есть одно странное противоречие: и до этой книги, и, что важнее, позднее Бромлей путал понятия «система» и «совокупность», совершенно не отличая их друг от друга. Через пять лет после выхода «Очерков теории этноса» Бромлей пишет вещи, которые прямо противоречат провозглашенному им же системному подходу: «…этнос (в узком значении этого термина) может быть определен как исторически сложившаяся на определенной территории совокупность людей, обладающих общими относительно стабильными особенностями языка, культуры и психики, а также сознанием своего единства и отличия от других подобных образований (самосознание), фиксированным в самоназвании (этнониме)».

Перед нами еще одна «алхимическая формула», каких уже много было (и еще много будет) в отечественной этнографии.

О пользе чтения

А все-таки был ли плагиат? Поставим вопрос иначе: а что вообще Бромлей знал о теории Гумилева? Ответ будет неожиданным: он этой теории толком никогда не знал.

«По его (Гумилева. – С.Б.) мнению, этнос – популяция, т. е. биологическая единица», – писал Бромлей в опубликованных в 1988 году «Национальных процессах в СССР». А каждый читатель Гумилева знает, что в трактате «Этногенез и биосфера Земли» есть даже параграф под названием «Этнос – не популяция». Но мы не станем спешить, не станем ерничать и смеяться над заслуженным и уважаемым человеком. В конце концов, «Национальные процессы в СССР» – книга не вполне научная. Судя по тиражу (10 тысяч), карманному формату и облегченному содержанию, книжка была адресована не ученым коллегам, но и не массовому читателю, а партийной и советской номенклатуре: чиновникам, депутатам Верховного Совета и т. п. Посмотрим, что же Бромлей писал в своих солидных научных монографиях.

«Сведя сущность этноса к “физической или биологической реальности”, Л.Н. Гумилев в конечном счете отождествил его с популяцией» («Этнос и этнография», 1973).

«Л.Н. Гумилев принял сопряженную с этносом популяцию за сам этнос» («Очерки теории этноса», 1982).

А вот мы нашли и первоисточник: Бромлей ссылается на доклад Гумилева «О термине “этнос”», опубликованный в 1967 году в третьем выпуске «Докладов Географического общества». Там есть слова: «…мы можем охарактеризовать этнос как биологическую единицу, таксономически стоящую ниже вида, как populatio». Но Гумилев не случайно вместо русской формы слова «популяция» употребил латинскую, то есть и здесь Гумилев не считал этнос популяцией.

В этом докладе Гумилев сделал только первый шаг к теории этноса, второй шаг – доклад «Этнос как явление» – последовал всего три месяца спустя. Опубликован он был в том же третьем выпуске «Докладов Географического общества». Бромлею стоило только перелистнуть семьдесят страниц, чтобы убедиться – представления Гумилева об этносе ничего общего с популяцией не имели. Но он почему-то этого не сделал.

В сочинениях Бромлея с 1970 по 1987 годы есть ссылки только на две работы Гумилева: на тот самый доклад «О термине “этнос”» и на статью «Этногенез и этносфера», благо она была опубликована в том же номере журнала «Природа», что и статья Бромлея. Спору нет, обе статьи из важнейших, но в одном только цикле «Ландшафт и этнос» – четырнадцать статей. Они небольшие и написаны языком, понятным не только академикам. Наконец, в 1979–1980-м Гумилев депонировал в ВИНИТИ свой трактат «Этногенез и биосфера Земли», слава о котором вышла далеко за рамки академических кругов. Юлиан Владимирович не мог не слышать об этом трактате, но за девять лет не прочитал главный труд своего главного научного оппонента. Можно ли представить, что кто-то станет судить о марксизме даже не по «Коммунистическому манифесту», а по «Тезисам о Фейербахе» и в руки не возьмет «Капитал»?

Бромлей мог бы и вовсе не читать трактат Гумилева, но на досуге хотя бы пролистать двенадцатый номер журнала «Природа» за 1978 год. Этот журнал должны были выписывать в институте. Так вот, на странице 98 Бромлей прочел бы золотые слова Гумилева: «Подчеркнем, что было бы неверно называть этнос популяцией. <…> Этнос – явление не биологическое и не социальное, а маргинальное, т. е. лежащее на границе социосферы и биосферы».

Ах, какую комедию могли бы сочинить Ильф и Петров, если бы сидели сейчас на моем месте и занимались таким рутинным делом, как сверка сносок! Ведь в своей книге «Этносоциальные процессы: теория, история, современность» (М., 1987) Бромлей горестно сетует: «К сожалению, представления об этносе как биологической единице довольно живучи». И приводит ссылку на ту самую, девятилетней давности, статью Гумилева «Биосфера и импульсы сознания»!

Правда, «Этногенез и биосферу» Бромлей все-таки осилит во второй половине 1988 года. Тогда Юлиан Владимирович решит, что Гумилев переменил свое мнение об этносе. Если бы академик хоть сколько-нибудь внимательно следил за научными трудами своего оппонента, то не только избежал бы такой досадной ошибки, но и не ввел бы в заблуждение своих коллег.

В 1986 году географ Яков Машбиц и фольклорист Кирилл Чистов (величина мирового значения!) напечатали в «Известиях Всесоюзного географического общества» ответ на антибромлеевское сочинение Константина Иванова. Два почтенных доктора наук в очередной раз повторили за Бромлеем тезис об этносе-популяции у Гумилева. Будто перед нами не доктора наук, а переписчики: стоит одному допустить ошибку, как она тиражируется из одного «научного» сочинения в другое. Впрочем, Лев Гумилев и Константин Иванов в дискуссии с Бромлеем были тоже не на высоте: Гумилев мог бы легко поймать Бромлея на ошибках, вместо этого они с Ивановым фактически обвинили академика в плагиате, но этого грозного обвинения так и не доказали.

Между прочим, академик Бромлей не только спорил с Гумилевым, но и в своих ранних работах опирался на гумилевские наблюдения, тезисы, идеи. В монографии «Этнос и этнография» Бромлей, например, заимствовал у Гумилева мысль об относительности понятия «этнос».

Гумилев: «…чтобы казанский татарин объявил себя русским, ему нужно попасть в Западную Европу или Китай. Там, на фоне совершенно иной культуры, он назовет себя русским, прибавив, что, собственно говоря, он татарин. А в Новой Гвинее он же назовет себя европейцем».

Бромлей: «…нормандцы и гасконцы на своей родине выделяют себя среди других французов. Но за пределами Франции они прежде всего французы, а затем уже нормандцы и гасконцы. Попав в Японию, белорус на фоне совершенно иной культуры назовет себя сначала русским, прибавив затем, что он, собственно говоря, белорус. А на Новой Гвинее он назовет себя европейцем».

Чужую мысль академик себе не приписал, а где надо поставил ссылку на Гумилева. Это только один из примеров. Со своей стороны, и Лев Гумилев охотно заимствовал у Бромлея идею об эндогамии этноса. Оказывается, даже в многонациональных государствах люди заключают браки преимущественно с соплеменниками. Идею Бромлей подкрепил впечатляющими примерами. В 1925 году в РСФСР 99,1 % русских мужчин заключали браки с русскими женщинами, 97,9 % башкир женились на башкирках, 97,5 % марийцев – на марийках. Власти социалистических государств охотно пропагандировали многонациональные браки, тем не менее даже в полиэтничной Югославии сохранилась эндогамность.

Гумилев, разумеется, отметил этот «решительный и важный шаг» академика Бромлея. И если бы Гумилев всегда был терпелив и доброжелателен к оппоненту в научном споре, а Бромлей относился к сочинениям подозрительного «биологизатора» из ленинградского географического НИИ внимательнее, полемика могла быть и более корректной, и более полезной для ее участников.