Текст книги "Прозрачная тень"

Прозрачная тень

Юра продал натюрморт: неделю назад сдал его в художественный салон, и там его сразу же купили японцы. Он сообщил мне эту радостную новость, как только я вошёл в его мастерскую. Новость действительно была радостная, так как картины у него покупали редко. Этот натюрморт он написал в деревне, в своём доме, приобретённом им за «смешные деньги» год назад в деревне Жары Владимирской области. Это была старая, но ещё крепкая изба. Ничего он в ней не перестраивал: просто ободрал все старые обои и обнажил таким образом брёвна, что привело его в неописуемый восторг, да так всё и оставил. Вот эти золотистого цвета брёвна и послужили фоном для этого натюрморта, который он писал долго и кропотливо. Сама живопись давалась ему непросто. Пейзажи и портреты получались у него тяжёлыми и вымученными, а вот что касается натюрмортов, то словно создавал их другой художник – выглядели необыкновенно колоритными и выразительными. Когда он понял эту свою особенность, то стал всё чаще писать их на продажу. Между прочим, подобное свойственно многим живописцам: у кого-то лучше получается пейзаж, у кого-то портрет или сюжетная живопись, однако человек так устроен, что часто его притягивает противоположность, и многие живописцы, как правило, пытаются овладеть тем жанром, который им хуже всего удаётся. Я помню, как когда-то, читая биографию английского художника Гейнсборо, который писал чудесные и необыкновенно трепетные портреты, с удивлением узнал: в одном из своих писем живописец высказался, что ненавидит портретный жанр и использует любое свободное время, чтобы уехать в деревню и писать там милые ему пейзажи, которые, на мой взгляд, получались у него пустыми и надуманными, напоминая разбросанную тут и там ботву различных овощных культур, и значительно уступали его портретной живописи.

– Мне на это наплевать, – сказал в ответ счастливый Юра, закуривая беломорину и сузив свои калмыцкие глаза. – Я Козерог по гороскопу: мне присуще упорство и стремление к высоким идеалам, и поэтому я не желаю превращаться в ремесленника и штамповать натюрморты даже на потребу японцам, а буду скрупулёзно овладевать и другими жанрами и направлениями в таком разнообразном живописном искусстве.

Я и не собирался его отговаривать, тем более узнав, что он Козерог. Будучи сам живописцем, прекрасно понимал, что художники чрезвычайно упрямы и любознательны и во всём пытаются разобраться сами, как говорится, «дойти до сути», что роднит их с учёными-исследователями или медицинскими работниками, ставящими на себе опыты, чтобы понять, как действует на болезнь то или иное лекарство. Поэтому любая критика их творчества и логические объяснения того, что не стоило бы им делать, так как это не соответствует их природным дарованиям, действуют на них словно красная тряпка на быка и приводят только к гневу и ссорам.

Мастерская, которую ему выделил МОСХ, располагалась на Малой Грузинской улице, в старинном, построенном ещё до революции, трёхэтажном доме, на первом этаже, и имела всего одно, но довольно обширное зарешеченное окно. Высокий потолок позволил нашему художнику соорудить из досок антресоли, куда можно было подняться по крутой деревянной лестнице и постепенно заполнять их холстами. Вдоль стен располагались полки с книгами и различными предметами, которые он использовал в своих натюрмортах. У занавешенного тюлевыми занавесками окна находился стол, а в глубине помещения, под антресолями – газовая плита и огороженный фанерными листами туалет. Посреди комнаты стоял раскрытый этюдник с начатой картиной.

Юра недавно вернулся из деревни с новыми натюрмортами, и вот как раз один из них отправился в Японию. Свои натюрморты он составлял в основном из деревенских бытовых предметов: самовары, кадушки, туеса, обливные крынки и горшки, серпы, лапти, прялки – и всё это в сочетании с картошкой, луком, чесноком, краюхами хлеба, подсолнухами, иногда с букетами полевых цветов, вставленных в крынку или просто небрежно брошенных на стол, и, как правило, на фоне открытого деревенского окна или всё той же бревенчатой стены. Не буду лукавить: мне нравились его натюрморты. Они пробуждали во мне что-то потаённое, коренное, чарующее, что-то похожее на мистическое древнее ощущение мира, присущее только нам, русским, и недоступное другим народам. Я, тогда попавший под влияние так называемого «авангарда» в искусстве, глядя на его картины, страшно удивлялся этому появившемуся внутри меня странному щемящему, хватающему за душу чувству, – чувству чего-то очень близкого, родного и незаслуженно забытого. Поглощённый поисками «нового», я вдруг почувствовал себя несчастным, уходящим всё дальше от света в неведомый и бесконечный туннель, какая-то страшная, таинственная сила заталкивала меня всё дальше и дальше в непроглядную темноту. Прошло довольно много времени, прежде чем я избавился от этого наваждения и вернулся к реальным образам, и немаловажную роль сыграли в этом натюрморты моего друга.

Юра родился в деревне под Арзамасом, где жил до окончания средней школы. Уже тогда, будучи подростком, он увлёкся живописью и писал этюды местной природы на небольших картонках. Я видел их: уже пожелтевшие, с обтрёпанными краями, с кое-где осыпавшимся красочным слоем, но тем не менее с сохранившимися в них свежестью и чувством неподдельного восхищения окружающим начинающего художника миром, созданные словно на одном дыхании. Они говорили о молодости и новизне чувств, переполнявших их создателя… После окончания школы он приехал в Москву и поступил в Строгановское художественно-промышленное училище, на факультет декоративно-прикладного искусства, по профилю «художественная обработка стекла», которое успешно окончил. Поработав какое-то время по основной специальности в содружестве со стеклодувами и даже неоднократно поучаствовав в выставках декоративно-прикладного искусства, разочаровался в этом виде творчества и с головой окунулся в любезную его душе живопись. Видимо, на него оказала сильное влияние предыдущая специальность, потому что в его новых живописных работах уже не было той лёгкости и свежести, которые так явно сияли в его первых этюдах. Через несколько недель кропотливого труда слой краски в некоторых местах на холсте становился чуть ли не с палец толщиной, но зато так чудно мерцал завораживающим многоцветием, что хотелось долго и внимательно его рассматривать, порой не обращая внимания на сюжет картины.

– «Чернот» в картине не должно быть ни в коем случае, а все тени должны быть прозрачными, – сурово сдвигая брови и с задумчивостью во взгляде, наставительно заявлял живописец, – кроме всего прочего, для каждого предмета, изображённого на картине, должна быть своя краска. Надо только сначала его внимательно рассмотреть и определиться с цветом и уже подобный цвет для другого предмета ни в коем случае не применять, даже если на первый взгляд кажется, что они одного и того же цвета. Это касается не только натюрморта, но и пейзажа.

– Но ведь так писать очень скучно, – пытался я, тогда ещё только начинающий художник, с упрямством неофита возражать ему. – Пропадают лёгкость и непосредственность в картине, что так ценится многими любителями живописи, да и самому художнику трудно удержать вдохновение при такой работе. Мы же не наукой занимаемся, где какую-нибудь букашку годами изучают.

– Раньше я тоже так думал, – наставительно говорил художник, – но с опытом эта так называемая «маэстрия» меня перестала устраивать и настоящая, глубокая живопись с её красочным многоцветием захватила целиком, и если она на меня так магически действует, то и на любителей живописи будет действовать точно так же. Меня, брат, теперь с этой стези не столкнёшь, и мои искания в этой области живописного искусства только начинаются. – Он взял со стола стеклянную прозрачную призму и протянул её мне: – Посмотри сквозь неё, и ты увидишь, как меняются цвета и как преображается всё вокруг. Тут есть предмет для размышления, а ты говоришь: «маэстрия», здесь, брат, горизонты необъятные высвечиваются – голову сломаешь.

Я посмотрел на свет через эту призму и увидел яркие, радужные разводы, и они мне показались такими неприятными и даже ядовитыми, что я тут же отнял её от своих глаз и вернул назад. Видимо, на моём лице так явно отразились все чувства неприязни от увиденного, что с присущей Козерогам проницательностью Юра всё понял, угрюмо замолчал и, закурив очередную папиросу, устремил свой взгляд на запылённое окно, за которым по Малой Грузинской улице сновали прохожие, даже не подозревая о том, какие замысловатые мировые живописные проблемы решаются за этим зарешеченным и невзрачным окном. Накурившись и успокоившись, Юра насыпал в заварной чайник чуть ли не полпачки грузинского чая, залил его кипятком и, выждав минут пять, разлил густую чёрную жидкость по чашкам, после чего, бросив в старую заварку кусочек сахара, вновь заправил её кипятком и закрыл чайник крышкой. Мы начинаем пить этот чрезвычайно горький вяжущий напиток: Юра с блаженным выражением на лице, а я еле сдерживаю себя, чтобы не побежать за фанерную перегородку в туалет и не выплюнуть в толчок эту невыносимую горькую жидкость. Наконец через некоторое время после очередного такого чаепития, зная, что меня ожидает в мастерской моего друга, я стал приносить с собой сладкие булочки и конфеты, чтобы хоть как-то гасить эту неимоверную горечь. «Вот к чаю принёс! – весело говорил я. – А то я просто так чай пить не привык – это у нас семейная традиция». Юра смотрел на меня с удивлением, всем своим видом говоря: «Ничего-то ты не понимаешь в настоящем чаепитии» – и продолжал своё горькое священнодействие. Но вдруг однажды, когда я принёс румяные и хрустящие «московские» плюшки, он не выдержал:

– Ну-ка дай, я тоже попробую, уж больно аппетитно они выглядят, да и колоритно к тому же: почти как на картине Машкова «Снедь московская. Хлебы».

С тех пор он тоже пристрастился к этим плюшкам, но ел их часто отдельно от горького напитка, не желая нарушать установленной им чайной церемонии… Одежда, как любого фанатично увлечённого своим делом человека, его мало интересовала. Зимой он ходил в старом потрёпанном пальто, закрывая от холода шею мохеровым шарфом, которым очень гордился, говоря мне не раз: «Он связан из шерсти ангорской козы – чрезвычайно тёплый, – а потом с суровым выражением на лице добавлял: – Жена подарила», и в нахлобученной на голову потёртой коричневой кепке из кожзаменителя, на ногах – жёлтые зимние полусапоги на молнии. Летом – клетчатая рубаха, заправленная в старые голубые джинсы, а зимнюю обувь сменяли полосатые носки и клеёнчатые босоножки. Вот и весь его сезонный наряд. Наведывался я к нему в мастерскую довольно часто и порой не по собственному желанию, а потому что он меня сам приглашал, звоня по телефону. Звонил он мне почти каждый день с постоянным вопросом: «Ну, как у тебя дела?» Я подробно ему всё рассказывал: какую картину начал писать, а какую – заканчиваю, какие посетил выставки и какие художники мне понравились, что часто не совпадало с его вкусами, и он подробно начинал мне растолковывать все мои «заблуждения» и, довольный собой, почти всегда спрашивал: «Ну, когда ты ко мне зайдёшь?», причём вопрос звучал в таком тоне, что я должен немедленно всё бросить и приехать к нему как можно быстрей. Как начинающему художнику мне было лестно, что такой опытный живописец, да ещё член МОСХа, приглашает меня в свою мастерскую, и я с удовольствием ехал в другой конец Москвы с картинами под мышкой, потому что Юра всегда требовал, чтобы я приносил с собой свои новые работы. У него в мастерской я расставлял их вдоль стен, и начинался подробнейший «разбор полётов»:

– Здесь ты с тоном напортачил, а здесь не дал перспективы в кронах деревьев и получилась каша, а ведь между ними воздушная среда существует и во многих местах сплошные черноты. Запомни: тень от любого предмета всегда должна быть прозрачная, а у тебя она глухая и грязная к тому же. Грязь в картине – это смерть живописца, это просто недопустимо. Везде находи свой цвет. Например, смотри: у тебя листва на деревьях и трава покрашены одним зелёным цветом, а если бы ты был более внимательным, то заметил, что по цветовому тону они всегда разные и далеко не локального цвета. Опять же: при солнечной и пасмурной погоде цвет и тон одного и того же пейзажа резко отличаются, что часто не все пейзажисты понимают. На выставках я это постоянно наблюдаю: названа картина «Солнечный день», начинаешь смотреть, а там солнце и не ночевало – всё серо и безжизненно. Как пейзажист ты должен знать главное правило: нет ни одного предмета, одинакового по тону и цвету. И ещё запомни: картина живёт по своим законам, которые часто не совпадают с реальной природой, и, по большому счёту, живописца можно назвать иллюзионистом…

Внимательно слушая его наставления и понимая его правоту, я сдерживал свои эмоции и в дальнейшем старался не делать подобных ошибок. Правда, это далеко не всегда удавалось, так как, работая на природе, очарованный её красотой, начинаешь впадать в некий экстаз (я думаю, живописцы меня понимают), и почти все правила и наставления вылетают из головы, и творишь больше чувствами, чем разумом, который появляется позднее, когда ты приходишь с этюдов домой и начинаешь более внимательно рассматривать то, что у тебя получилось…

Однажды Юра позвонил мне и радостно сообщил:

– Представляешь, я вчера вышел на балкон и вдруг увидел, как вокруг Останкинской башни летает НЛО. Я даже зарисовал все его замысловатые передвижения, и мне почему-то так вдруг захотелось уехать из Москвы на природу, что даже какая-то внутренняя дрожь во всём теле появилась. Ты же знаешь, что у меня есть дом во Владимирской области, в деревне Жары. Там шикарные живописные места. Так что приглашаю тебя на этюды на недельку-другую. Не пожалеешь! Точно тебе говорю. Ехать туда всего одну ночь на поезде до Мурома, а там часа два на автобусе – и мы на месте.

В деревне мы прожили две недели и каждый день рано утром уходили на этюды. Сама деревня – словно из девятнадцатого века: крестьянские избы, завалинки, собаки в будках, повсюду бегают петухи и куры, утки опять же полощутся в реке – жизнь размеренная и неспешная, – расположилась на берегу неширокой, но очень живописной реки Ушны: извилистая, с невысокими берегами, поросшими кустарником и старыми раскидистыми вётлами, отбрасывающими «прозрачную» тень на тихую, медленно текущую воду, с то и дело встречающимися деревянными мостками, предназначенными для стирки белья, и упавшими в воду деревьями. Для художника-живописца, влюблённого в родную природу, благодатное место. Я действительно, бродя вдоль реки в полном упоении, писал только этюды, которые в дальнейшем легли в основу некоторых моих картин, а вот Юра, к моему удивлению, ходил всё время в одно и то же место – к роднику, и писал картину, на которой он изобразил бабу, стирающую бельё, причём каждый день картина выглядела по-новому, менялось всё – и компоновка, и цвет, и техника письма. А на мои вопросы, почему он так упорно занимается только этой картиной и всё время переписывает её целиком, Юра рассеянно смотрел на меня и или только хмыкал, или односложно отвечал: «Так надо».

За день до нашего отъезда домой мы, как всегда, утром отправились на природу заниматься живописью и у речки разошлись в разные стороны: Юра – к своему любимому роднику, чтобы в очередной раз всё поменять в многострадальной картине и, видимо, отыскать таким странным способом «философский камень», а я, тогда легкомысленно насвистывая незатейливые мелодии, – бездумно наслаждаться красотой природы и писать свои бесконечные этюды, за что как-то вечером, презрительно взглянув на меня, мой наставник назвал меня «несуном». На моё недоумение он пояснил, что у них в Союзе так принято называть художников, которые только и занимаются тем, что пишу одни этюды, а до настоящих картин у них руки не доходят или просто «мозгов не хватает», чтобы создавать серьёзные и глубокие вещи. Я не обиделся на него за это странное и несправедливое высказывание, да и зачем обижаться на слова учителя, тем более что у меня уже выработался свой метод создания картины: использовать этюды как идею, как начало для написания серьёзного произведения. Так делали многие мастера прошлого: в тихой и благоприятной атмосфере мастерской, где тебя ничего не отвлекает, спокойно воплощать свой замысел на холсте, используя рабочие материалы в виде написанных с натуры этюдов.

Вечером я вернулся в деревню и, подходя к нашему дому, в этот раз не увидел своего друга, который всегда дожидался меня, сидя на крыльце и задумчиво покуривая папиросу. Внутри избы его тоже не оказалось. «Наверное, к кому-нибудь из знакомых в гости зашёл, – подумал я, – ведь завтра мы уезжаем в Москву, и, вероятно, он решил попрощаться». Я принялся готовить ужин в надежде, что Юра скоро придёт, однако ужин уже давно был готов, а его всё не было. Я забеспокоился и решил сходить к роднику: может быть, он решил наконец-то закончить свою картину и, забыв всё на свете, до сих пор трудится над ней. В наступавших сумерках гавкали дворовые собаки, раздавался стук молотка, где-то громко ругались, а у родника царствовал покой и тишина да едва слышалось журчание воды. Юры здесь тоже не было. Вернувшись назад, я решил дожидаться его дома. То, что с ним могло что-то случиться, мне даже в голову не приходило – до того это чудное место казалось мне безопасным и идеальным для жизни. Я так устал за этот день, что решил прилечь на кровать, и не заметил, как заснул… Проснулся я от дверного стука и скрипа половиц. За окном брезжил рассвет. В комнату вошёл с этюдником через плечо и картиной под мышкой Юра. Он был мрачен и, как мне показалось, чем-то сильно озабочен.

– Господи, слава Богу, что ты пришёл, а то я уж и не знал, что мне делать. Может быть, у тебя здесь тайная зазноба нарисовалась и ты напоследок решил переночевать у неё? – попытался я этой идиотской шуткой разговорить своего мрачного друга.

– Лучше сейчас меня ни о чём не спрашивай. Мне сначала необходимо в себя прийти и всё обдумать, а потом я расскажу тебе, что со мной произошло, причём я не уверен, что ты мне поверишь. У нас чай ещё остался?

– Чего-чего, а этого добра у нас навалом. Вон на полке пачки грузинского чая в ряд примостились.

Юра нервно разорвал пачку чая, почти всю высыпал в заварной чайник и залил его кипятком. Через некоторое время, поплескавшись у рукомойника и немного придя в себя, он сидел за столом и, отхлёбывая из кружки чёрный, как дёготь, напиток, рассказал мне, что с ним произошло. Действительно, в то, что он рассказал, поверить было трудно и кому-то даже невозможно.

– Пришёл я в очередной раз к роднику, – начал он свой рассказ, нервно закуривая папиросу, – только раскрыл этюдник, как вдруг словно из какой-то тени выходят три здоровенные фигуры – больше двух метров каждая…

– Тень-то, из которой они появились, надеюсь, прозрачная была? – пытаюсь я его рассказ обратить в шутку.

– Конечно, прозрачная, – не понял моего юмора рассказчик, – а как же, другой она и быть не может. Ты не перебивай меня, а то я ход мысли потеряю. Так вот, я сначала подумал, что это какие-то спортсмены на отдыхе, так как они были одеты, как мне показалось, в одинаковые, облегающие тела, серебристые костюмы. Меня ещё поразило то, что появились они метрах в двадцати от меня и внезапно, чуть ли не за секунду, уже стояли рядом со мной. Представляешь? Я даже подумал, что схожу с ума.

– Так если они спортсмены, да ещё такого роста, – опять не выдержал я, – они могли бежать наперегонки так стремительно, что в результате очень быстро оказались возле тебя.

– Вот ты сначала дослушай меня, – рассердился Юра, – а потом и делай свои оригинальные умозаключения. Слушай дальше. Как только они возникли передо мной, один из них говорит мне каким-то металлическим голосом: «А мы тебя знаем. Тебя ведь Юрой зовут?» – «Может, и Юрой, – говорю, – да только я вас не помню». – «А ты, когда на московском балконе находился, видел, как НЛО вокруг Останкинской башни летало?» – «Видел, и что из этого?» – «А то, что мы в том НЛО находились, и тебя заметили, и видели, как ты зарисовки делал нашего полёта». – «И что же вы от меня хотите?» – «Мы, дорогой Юра, твои родственники и хотим, чтобы ты с нами пошёл. Наш корабль рядом». – «Ещё чего! Хватит мне голову морочить. У меня всего один день для творчества остался, а я всё картину никак не могу закончить». – «Значит, ты не хочешь с родственниками добровольно пойти?» – «Нет, – говорю, – не хочу!» Только я это сказал, как тут же отключился и больше ничего не помню. Очнулся уже утром, на рассвете у родника; картина полностью закончена, и, глядя на неё, вижу, что она стала наконец такой, какой я и хотел её видеть.

Я посмотрел на его многострадальную картину и не поверил своим глазам: она была так прекрасно написана, что любой живописец был бы рад достигнуть такого результата.

– Да тебе бы сам Саврасов вместе с Левитаном позавидовали, если бы увидели этот шедевр! – восторженно воскликнул я, очарованный картиной. – И ты совершенно ничего не помнишь? Самое удивительное, что, когда вечером я искал тебя и пришёл к роднику, тебя там точно не было.

– Вот видишь, чертовщина какая-то, – чешет в затылке Юра. – Какие-то здоровенные спортсмены ко мне в родственники набиваются, хотя все мои родственники, которых я знаю, выше метра семидесяти не вырастали, все крестьяне, и спортсменов, да ещё таких высокорослых, в нашем роду никогда не было.

– В нашей жизни не всё можно объяснить, и всё распределено загадочно. Вот у тебя нашлись родственники среди инопланетян, а вот я лишён этого счастья. Но думаю, что и у меня есть то, о чём я пока даже не догадываюсь. Например, всё время мечтаю о тропиках. Я когда впервые оказался на Сейшельских островах в семидесятых годах – они только независимость от Англии объявили, – так с тех пор как магнитом туда тянет, словно там моя родина находится.

– Так и поезжай туда жить. Сегодня это всё запросто делается.

– Хотел бы поехать, но пока я чувствую, что моя жизненная дорога по России пролегает, а вот твоя – в параллельный мир сворачивает, из которого к тебе высокорослые родственники пожаловали.

– Нет уж, увольте меня от таких родственников! Я ещё желаю по российским дорогам передвигаться. Видимо, они это поняли и отпустили меня с миром. Хорошо, что мы сегодня в Москву уезжаем, а то боюсь, что ещё один день, и я здесь окончательно из поля видимости исчезну, а у меня семья, как-никак.

Когда мы садились в автобус, чтобы доехать до Мурома, водитель, видимо в чём-то заподозрив нас, долго рассматривал наши билеты, а потом, когда мы ехали в Муром, то и дело сердито косился на нас в зеркало и осуждающе качал головой. Приехав на железнодорожную станцию, мы устремились к кассе, чтобы поскорее взять билеты до Москвы на ближайший поезд, но и здесь кассирша молча и испуганно уставилась на нас, а потом заявила, что билетов до Москвы нет не только на ближайший поезд, но и на все последующие поезда тоже, после чего нервно захлопнула окошко железнодорожной кассы и затаилась.

– Видишь, это, наверное, твои новоявленные родственники продолжают чинить нам препятствия. Не хотят, чтобы ты уезжал, – предположил я.

– Вряд ли, просто совпадение, – хладнокровно ответил Юра. – Они же знают, где я живу, и при желании в Москве меня спокойно найдут.

– А ты не думаешь, что, может быть, в этой деревне находятся ворота в параллельный мир, где они проживают, и поэтому они тебя сюда и заманили, и дом тебе подсунули, чтобы ты в нём окончательно обосновался, – сделал я ещё более нелепое предположение.

Юра с изумлением посмотрел на меня, но, видимо приняв мою реплику за шутку, нахмурился и деловито произнёс:

– Как бы там ни было, а мы сегодня обязательно покинем это таинственное место, и кажется, я знаю, что надо сделать. Как только подойдёт поезд, станем проситься у проводников за деньги посадить нас в вагон. Я так уже не раз в Москву уезжал. Другого выхода нет.

Так мы и поступили. На первый поезд нам не удалось попасть, а вот во второй мы смогли устроиться, причём нас посадили в вагон сами контролёры. Поезд уже отправлялся, и мы, разочарованные неудачными переговорами с проводником, решили дожидаться ночного поезда, как вдруг из вагонной двери высунулся мужик и позвал нас. Мы на ходу с этюдниками и холстами умудрились заскочить в вагон. Мужик, оказавшийся контролёром, пригласил нас в помещение проводника, где с ласковой улыбкой на устах выписал нам штрафные квитанции. Мы оплатили ему наши штрафы за безбилетный проезд, что примерно в полтора раза превышало стоимость билета, и после этого проводник выдал нам матрацы и, указав на пустые багажные полки, пожелал спокойной ночи. Утомлённые, но счастливые, мы залезли на третьи, багажные полки, и сразу же заснули, и проспали до самой Москвы.

Как только Юра выставил многострадальную картину в салоне, её тут же купили. Из любопытства Юра поинтересовался у продавца насчёт покупателя: помнит ли он, кто приобрёл его картину. Тот не задумываясь ответил: «Да дылда какой-то с металлическим голосом, даже не торгуясь купил, а стоимость приличная была. Мы видим: клиент богатый попался, стали ему другие картины предлагать, но он даже смотреть их не стал, схватил вашу картину и словно испарился. Я даже удивился: как такой верзила смог незаметно улизнуть из салона. Меня потом наш шеф на ковёр вызвал, отругал за то, что работаю плохо, раз таких клиентов упускаю. Так что вашего покупателя я хорошо запомнил».

Больше Юра пейзажи не писал и в деревню не ездил, а полностью переключился на натюрморты, которые у него с удовольствием раскупали японцы.