Текст книги "Друзья и враги Димки Бобрикова"

На «уроке мира» наш классный Василий Иванович рассказывал, что Советский Союз сейчас переживает новый этап – демократического обновления, – и поэтому в стране появились настоящие выборы, разные партии, политические права и свободы. Теперь каждая республика сможет самостоятельно определять путь своих собственных реформ.

– Скоро развалится старая советская телега! – с места выкрикнул Кефир.

Василий Иванович внимательно посмотрел на младшего Никифорова.

– Я бы не стал так радоваться деструктивным процессам, Юрий. Ведь Советский Союз – историческая форма существования России. Если он рухнет, произойдет огромная трагедия для миллионов людей. Мы на этой территории живем вместе уже сотни лет.

Но Юрка не слушал и не слышал, развернулся к девчонкам и говорил что-то «умное». Люська легонько крутанула его обратно, обеими руками подперла свою голову и ловила слова историка.

А потом, в конце урока, Василий Иванович сообщил:

– Ребята, все седьмые классы отправляют в сентябре в колхоз на уборку капусты.

Юрка скривил очередную гримасу и опять выкрикнул:

– Почему мы должны убирать чужую капусту?

– Физический труд – элемент воспитания. Колхоз за нашу помощь обещал школе выделить продукты для столовой. И каждый сможет взять домой капусту. Взаимопомощь всегда помогала добиться многого, даже в сложные периоды. Вместе, а не раздельно проще решать вопросы развития. Это же, кстати, касается и сохранения Советского Союза.

Юркина физиономия изобразила такую гримасу, как будто он зашел в наш овощной павильон и нюхнул там гнилой картошки.

– Никифоров, – не выдержала Люська, – вот с такой рожей и останешься на всю жизнь!

Кефир огрызнулся в ответ.

Я не очень хотел отправляться в колхоз, но, похоже, понимал, о чем вел разговор историк. А еще меня грела мысль о том, что в поездке мы, возможно, со Светой окажемся рядом, в одном автобусе. Или на соседних делянках.

Мы еще немного пообсуждали будущую поездку, а потом решили пойти в центр города – погулять. Когда я вышел, в школьном дворе уже образовались группки по интересам. Люська стояла со Светой и о чем-то разговаривала. С ними были Ярик и еще пара ребят из пионерского актива. И я присоединился к ним с ощущением, что мне совершенно неважно, куда мы пойдем. Со Светой я готов был ехать с большой радостью даже в колхоз убирать капусту.

Пчелиный подарок

Короткий путь в центр вел через железную дорогу по знакомой тропинке из замасленных шпал. Мы тут частенько бродили, а еще расплющивали монеты под колесами тепловозов. Положишь пятачок на рельсу, а как проедет состав – получишь желтую и еще теплую металлическую пластинку. На железке работали родители многих ребят из нашей школы и эксперименты с монетами не приветствовали – опасно это.

У огромного вокзала с колоннами стоял красный пожарный состав, использовавшийся как украшение. Около него все фотографировались на память. И мы не стали исключением. Я достал свою «Смену», перекрутил пленку, навел резкость, настроил диафрагму и попросил проходящего мимо дядечку в шляпе щелкнуть. Наша общая фотография и сейчас лежит в моем альбоме.

Я помню, с каким волнением она создавалась. Сначала просовываешь руки в рукава маминого пальто с норковым воротником – но не так, как обычно, а наоборот, снаружи внутрь, – и оказываешься в гладком коконе из подкладки. Ярик мне помог закрутить полы вокруг рук, чтобы пленка не засветилась. В ладони у меня была заветная фотокатушка и бачок для проявки, куда по спирали на ощупь нужно намотать пленку и плотно закрыть. После чего можно разматывать пальто, заливать проявитель, затем фиксаж. А когда я все это проделал и вытащил готовый негатив, выяснилось, что на всей пленке получился лишь один снимок, где мы вместе, вшестером. Там угадывались знакомые черты школьных товарищей. И Светы. Остальные кадры оказались испорченными.

У Дворца культуры висела большая афиша, где на холсте красками написано: STARTEENAGER. The new show-program. Внизу маленькими русскими буквами: «шоу-программа для подростков. Участвуют победители отборочных этапов. Организатор: Сальский горком ВЛКСМ». Я предположил, что традиционный городской конкурс подростковой самодеятельности нынешней осенью усилиями комсомольцев, благодаря перестройке и демократизации, планировал выйти на международный уровень, чем поделился со своими попутчиками. «А может, и иностранцы приедут!» – заключил Ярик, и все заулыбались от радости.

В центре – море школьников: девочек с белыми бантами, мальчиков в парадных рубашках. Мы хотели сходить в кино, но билеты в наш кинотеатр «Дружба» оказались почти раскуплены, и стояла такая очередь, как будто давали сливочное масло без талонов. И мы решили ограничиться мороженым. Я как пионерский вожак занял очередь, купил на выданный мамой рубль шесть вафельных стаканчиков на всех и получил десять копеек сдачи. Было тепло и солнечно. Носились надоедливые мухи, деловито жужжали пчелы, перелетая с цветка на цветок. В воздухе пахло южной осенью, хризантемами, или, как их называли у нас, дубкам и.

Света скромно стояла и разглядывала еще незнакомые городские красоты. Я не сводил с нее глаз, ловил себя на мысли, что эти новые чувства, наверное, немного оскорбляют мою симпатию к Наташе, но не мог с собой ничего поделать.

В зеленом городском парке работали аттракционы, а под звуки «Крыла-а-а-атые качели-и-и-и летят-летят-летя-а-а-ат» на них ломилась толпа желающих. Особый спрос – на «Вихрь» и «Машинки», но толкаться желания не было. Мы заняли освободившуюся лавочку и упивались праздничным настроением. Нарядные школьники, звучащая со всех сторон музыка, флаги создавали атмосферу радости, какого-то подъема.

– Вот он – наш Сальск-Франциско! Какая красотища кругом! – с легкой иронией произнес я.

– А нашу Кущёвку, где мы жили до того, как сюда приехали, называли Кущ-Вегасом! – улыбаясь, сказала Света.

Я смотрел на ее лицо и не мог скрыть своей очарованности, какого-то манящего плена. Но вспоминал о Наташе и осекался. А спустя минуту опять смотрел на Свету.

– Димка, у тебя мороженое сейчас растает! – заметила вездесущая Люська.

И я принялся слизывать стекавшие потоки молочной сладости, но думал совсем не о мороженом. Слушал голос Светы, смотрел на лучики солнца в голубых глазах, на школьное платье с белым фартуком, пытался уловить свежий запах ее чистых волос. Увлекшись, я потерял счет времени, перестал размышлять о чем-то кроме того, что нахожусь рядом. Ловил каждое мгновение, внимал каждому ее слову, видел даже легкое движение ресниц. Лизнув мороженое, почувствовал языком что-то постороннее, но живое. Через мгновение острый болезненный укол в язык. Во рту кто-то копошился, и я выплюнул это, преодолевая дикую боль.

– Пчела! – пробубнил стремительно распухавшим языком.

– Укусила?

– М-м-м…

– Димку пчела укусила! – высоким девичьим звоном затараторила паникерша Люська. – Больно тебе? Надо жало вытащить!

Я мычал в ответ, а в голове звенело от боли.

– Побежали в поликлинику, у меня мама туда устроилась работать! – услышал я серьезный голос Светы.

Она взяла меня за руку выше локтя, как придерживают больных, и потащила от группки наших в сторону железнодорожной поликлиники, находившейся совсем рядом.

Я упивался красотой момента и страдал от боли. В пустом коридоре поликлиники на стенах висели разные плакаты о вреде алкоголизма и наркомании, угрозе СПИДа, который не спит, как и наш сосед сверху, не выключавший музыку ни днем, ни ночью.

Света подвела меня к кабинету, где на дверях висела табличка «врач-терапевт», и приоткрыла дверь. За столом сидела женщина в белом халате с кудрявыми светлыми волосами.

– Мам, тут Диму пчела укусила за язык. Можешь помочь?

– Проходите. Сейчас посмотрим.

Мама Светы поправила очки и поманила меня к стулу.

– Оставь меня, наверное, с молодым человеком наедине. Все же вопрос деликатный.

Мне, с одной стороны, не хотелось, чтобы Света уходила, но и сидеть перед ней с высунутым языком в идиотском положении – идея так себе.

– Да ну, пущ Швеша оштаеша, – выдавил я из себя звуки.

Но Света тихонько открыла дверь и выскользнула из кабинета.

– Ну и как нас так угораздило? Показываем пострадавший язык. – Вопрос не требовал ответа и скорее был отвлекающим маневром: мама-врач пинцетом что-то быстро подцепила и потащила. – Всё. Теперь вы, молодой человек, лишились пчелиного жала. Благо она не смогла его глубоко засунуть. Пчеле повезло меньше, поскольку без него она не проживет, а вот вам еще жить и жить. – Врач улыбнулась. – Сейчас я дам таблетку. Опухоль спадет через час-другой. Ничего страшного. И хорошо, что вы быстро пришли, а не то могла быть аллергическая реакция.

Через несколько минут мы со Светой вышли из поликлиники. Искать наших одноклассников было бессмысленным делом: они растворились в толпе празднующих школьников. Поэтому мы направились в сторону автобусной остановки. Света считала меня пострадавшим и настояла на транспортном варианте вместо пешего.

В скрипучем желтом полупустом ЛиАЗе мы расположились на дерматиновом сиденье темно-вишневого цвета сразу за водителем. Перед нашими лицами висел огромный плакат Сабрины[19]19
  Сабри́на – популярная поп-певица 1980-х гг.


[Закрыть] с копной черных курчавых волос, в расстегнутой кожаной косухе, под которой не наблюдалось иной одежды. Видимо, в жару фотографировали. Итальянская певица демонстрировала свои острые белые зубы, как бы намекая всем, что готова грудью защищать спину водителя от возможного нападения со стороны пассажиров. По контуру лобового стекла на бархатную ткань с кисточками нацепили не меньше полутора сотен самых разнообразных значков. И от этого старенький автобус стал напоминать пожилую собаку-чемпиона, упакованную медалями снизу доверху.

Рядом с нами стояла касса, куда я бросил десятикопеечную монету в прорезь и выкрутил два билета с бледным рисунком.

– Чур, мой верхний, – задорно произнесла Света.

Я оторвал билеты друг от друга, и мы принялись складывать цифры.

– Похоже, у тебя счастливый. – Света смотрела на меня и улыбалась. – Загадывай желание. Только билет съешь дома, и только когда язык перестанет болеть. Да и кондуктор может зайти, а ты билет слопал!

В моей голове присутствовало лишь одно желание: растянуть дорогу до дома на целую вечность. Но, будучи реалистом, решил загадать поцелуй.

По пути Света мне рассказала немного о себе. Ее родители получили квартиру в военном городке. Окна располагались прямо над «девяткой» – нашим магазином. Неподалеку была библиотека, куда я часто заходил после школы. Там я читал книги и журналы о фермерстве и разведении кроликов.

Когда мы проезжали мимо их дома, Света показала мне свои окна. Теперь ходить мимо библиотеки поводов прибавилось.

От остановки до дома Светы было сотни полторы метров, и мою неловкую попытку проводить она тут же отмела.

– Тебе домой надо ехать, больной. Как ты потом идти будешь?

И Света, выскочив из автобуса, помахала мне рукой под скрип закрывающихся гармошечных дверей.

Я, словно ежик в тумане, поехал дальше. На своей остановке сразу же после того, как вышел из автобуса, засунул билет в рот, разжевал его сквозь боль и проглотил. Вид, наверное, у меня был самый дурацкий, а какой-то старик в кепке, наблюдая за моими действиями, засмеялся.

– Счастливый, видать! Ох, какое же оно у тебя желанное, это самое желание! – выдал он хриплым голосом и, прищурившись, посмотрел на меня по-доброму.

– Угу, – промычал я в ответ. И попытался улыбнуться.

Через несколько минут, оказавшись дома, увидел на кухонном столе записку: «Дима, в холодильнике котлеты и макароны. Поешь. Мама». Но с распухшим языком точно есть не хотелось. Я думал о дурацкой ситуации, в какую попал, а еще о том, что пчелиный укус мне подарил столько минут рядом с этой девочкой. Перебирал в памяти события сегодняшнего дня: линейка, поднятие флага, поход в центр, мороженое, поликлиника… И тут вспомнил о похвальном листе… Под ремнем его не оказалось. Я ощупал обе штанины – его там тоже не было. Потерял. Ну какой растяпа!

Перед сном я, конечно, думал о своих влюбленностях и не мог отделаться от неловкости. Мои чувства к Наташе чуточку побледнели, мне так показалось. И от этого стало стыдно. Не является ли мое новое увлечение изменой? Вроде бы нет. Я же ничего не обещал. Да что там, даже не признался Наташе в своих чувствах! Хотя нет. В письме-то написал. Но Наташа еще не ответила. Может, не дошло письмо или получила и не знает, что написать. Или не хочет обидеть. А разве можно любить сразу двух? Я ведь не стремился к этому, но так случилось. Правильно ли, когда тебе нравятся две девочки, а ты председатель совета пионерской дружины школы? Я же должен быть образцом для всех, а тут такое. Ну какое? Разве я хотел этим девочкам зла? Нет, конечно. Разве я хочу их обидеть? Тоже нет. Это ведь всего лишь мои чувства. И нет в них, наверное, ничего страшного, запретного, осуждаемого. Или все же есть? Мои чувства светлые, я точно знал. И я хочу добра и счастья Свете и Наташе. И сам, конечно, тоже хотел быть счастливым. Но пока не знал – как.

Школьные будни

3 сентября 1991 года

Первый по-настоящему учебный день начался с урока русского языка. Жанна Ивановна, чтобы не прыгать с места в трудовой карьер, задала традиционное сочинение «Как я провел лето». А сама сидела за учительским столом, качала ногой, разглядывала нас, загорелых и подтянувшихся, пыталась скрыть улыбку от радости нашего появления перед ней.

Потом «англичанин» Михаил Робертович все так же, как и прежде, размахивал своей полутораметровой указкой. Он, бывало, в порыве страсти яростно стучал ею по деревянной крышке лингафонной кафедры, ни разу при мне не включавшейся. Но от этого строже Михаил Робертович не становился. Мы знали, что он был добряком. После урока к нему подбежала Дашка, положила ручищи на стол и с карамельной улыбкой решила продемонстрировать прогресс в английском. Она открыла общую тетрадку, куда записывала разноцветными фломастерами слова иностранных песен русскими буквами. На первой странице красным значилось: «Ю ма хо, ю ма со», а ниже «Модерн Токинг»[20]20
  Песня «You’re my heart, you’re my soul» («Ты мое сердце, ты моя душа») дуэта Modern Talking.


[Закрыть]. Дашка перелистнула страничку.

– Михаил Робертович, а как переводится песня «Рашн, рашн, рашн герл, май бейби, гив ми, гив ми онли лав»[21]21
  Слова из песни популярной группы «Комбинация» («Russian girl»).


[Закрыть]? – И слащаво заулыбалась.

Англичанин густо покраснел и вымолвил:

– Я думаю, весь текст переводить для вас пока еще не стоит. Могу лишь сказать то, что и без меня должно быть понятно. «Рашн герл» – «русская девочка». А «май бейби» – «моя малышка». Дальше сами поймете, когда подрастете и будете лучше знать язык.

Дашка этим ответом не удовлетворилась, изобразила на лице недоумение и живописно отчалила от учителя, как большой трехпалубный теплоход от причала.

Вообще с этим английским одна умора. Помню, как Ярик в пятом классе довел Михаила Робертовича до белого каления. Ему английский совсем не давался. И каждую четверть он мужественно исправлял твердую тройку на хилую четверку.

Спрашивает на уроке у него как-то Михаил Робертович: «What are you doing?»[22]22
  Что ты делаешь? (англ.)


[Закрыть] А Ярик, садовая голова, говорит: «I am not duren». Михаил Робертович опять спрашивает, а тот твердит: «I am not duren». «Англичанин» хватался за голову и носился с указкой: «I am standing! I am sitting! I am jumping! What are you doing, Yaroslav?»[23]23
  Я стою! Я сижу! Я прыгаю! Что ты делаешь, Ярослав? (англ.)


[Закрыть] Но Ярик не сдавался. За что и получил «пару». После урока он собирал тетрадки и учебники в спортивную сумку, надув губы.

– Еще и обзывается!

– Кто обзывается?

– Кто-кто? Михаил Робертович! Говорит мне: «Ты дурень?» А я отвечаю: «Нет, я не дурень». А он бесится. Еще и двойку поставил! А ты чего ржешь?

Когда я ему объяснил, в чем дело, он долго хмыкал, не мог поверить, а потом подкупающе разулыбался. С тех пор фраза «I am not duren» стала для Ярика фирменной. Если что-то ему оказывалось непонятно, он всегда мог вставить «I am not duren» – и ему все прощалось.

А потом на последнем уроке – музыке – внезапно пришло стихийное бедствие: Ирина Петровна объявила о подготовке к театрализованному школьному празднику – «Осеннему балу». Обычно в нем принимали участие семиклассники. Вот и наш черед пришел. У тоскующей Ирины Петровны все мероприятия и конкурсы сводились к одному. Недостаток женского счастья она компенсировала игривой мозаикой школьных конкурсов, балов, фестивалей, имевших романтический подтекст, а подготовка к ним продолжалась бесконечно. «Осенний бал» с джентльменами и барышнями сменял смотр «А ну-ка, парни», за ним – «А ну-ка, девушки», после – праздник лирики «Навстречу весне!» и прочее. Рыцари искали своих дам, принцессы ждали принцев, а Чебурашка самым очевидным образом грустила по Крокодилу Гене.

«Осенний бал» обычно проходил в конце сентября при полном зале настороженных предков перед родительским собранием. Модель была избрана не без ехидства: сначала ты будешь позориться и изображать из себя джентльмена в манишке, а потом, после театрализованного представления, твоих родителей заведут в класс и позорить продолжат – расскажут, что ты не рыцарь, а негодяй, хулиган и двоечник.

К этой катастрофе мы готовились несколько недель. Все танцевали в костюмах, изображали из себя благородных мужей. Ну мы-то – пацаны, ладно, можно и манишку надеть на крайний случай, чтоб джентльменом побыть, а вот какая леди из Дашки, например, – большой вопрос.

Танцев я не боялся – их легко выучить, но старшеклассники нас предупредили: конкурсы с вопросами и заданиями бывают коварнейшие. И Ирина Петровна специально так подстроила. Да и пара может выпасть самая неподходящая.

Ну вот, например, вытяну я Гальку Бекасину – Лысую. И как быть? Потом надо мной все пацаны будут смеяться, женить на ней, на страшной. Сейчас Галька, конечно, не лысая. Но в первом классе она носила коротенькую стрижку, как после тифа. И мы ее Лысой называли. Волосы редкие, тоненькие, светлые, бледное лицо с маленькими глазками и школьная форма – вот и вся Галька. Смотреть не на что. И еле-еле троечница. Еще и шепелявит. Дашка мне как-то говорила на полном серьезе, что «у нее язык не двигается, полумертвый, потому и сипивявит». Галька в первом классе прославилась на контрольной. Распереживалась и оставила вместо ответа под стулом огромную лужу. Забыть-то такое невозможно! Как с ней после всего случившегося в романтических конкурсах участвовать? И кто знает, что Ирине Петровне в голову взбредет в плане задания?

Еще я волновался, что в качестве пары мне Дашка может попасться. Это вообще была бы катастрофа, похлеще чернобыльской[24]24
  Авария на Чернобыльской атомной электростанции (1986 г.) – одна из наиболее масштабных экологических катастроф XX в.


[Закрыть]. Она меня постоянно отчитывала и хмурилась, если что-то делал не так, как будто ее подвел, не оправдал надежд. Такое покровительственное отношение у нее сложилось после наших долгих лет совместной жизни за одной партой. Признаю́сь, я виноват – давал ей надежду: порой оказывал учебно-методическую помощь во время контрольных или самостоятельных. Короче говоря, давал списывать. А как не дать, если она щипалась? И больно! Но в начале учебного года, сразу после дачного разговора, я задумал от нее уйти. Последней каплей моего терпения стал Дашкин разговор с Вартитер. Та сидела впереди нас со своим женихом Ашотом. Она с ним ездила вместе на школьном автобусе из соседнего села.

У Вартитер – модель счастья простая. Жениха ей родители подыскали. А потом траектория понятна: полюбили, поженились, сережек золотых купили, дети появились, дом построили. Вот и счастья привалило. А я так не умею. Мне абы кого не надо. Мне душевная гармония нужна, любовь, красота, взаимопонимание.

Так вот, в школьном автобусе армянская парочка поссорилась. Вчера Ашот не вышел из автобуса, чтобы довести избранницу до ворот дома, а потом прыгать до своей остановки по осенней грязевой сельской жиже километра полтора. Вартитер, повернувшись на перемене к нам, делилась с Дашкой девичьими огорчениями. Та внимательно слушала, подпирая второй подбородок округлой рукой, осуждающе качала головой и прищуривалась. А потом как выдаст: «А мой дурак и не додумается никогда до дома меня проводить!» И, произнося эти гадкие слова, Дашка весьма прямолинейно и выразительно качнула головой в мою сторону. С каких пор я стал Дашкиным дураком, мне было неизвестно. Но эта формулировка задела меня за живое. Я промолчал, но решил действовать. Сразу собрать вещи и пересесть было чревато скандалом. Дашка могла и драку устроить, а с ней биться я не планировал в силу разницы весовых категорий. Самое обидное то, что эти слова слышали одноклассники. И даже Кефир усмехнулся. Это стало последней каплей, это уж чересчур!

На следующее утро я пристроил свои вещи на последней парте, в другом конце класса, где никто не сидел. Дашка зло на меня посматривала весь день да и потом тоже.

Я считал, что, если она мне выпадет парой на «Осеннем балу», дело может кончиться трагически. Одно меня грело: в этом мероприятии будет участвовать и Света. И если она мне попадется, то будет просто прекрасно. Но все равно, «Осенний бал» – однозначное зло и провокация со стороны Ирины Петровны. Мы все так считали.

Дни побежали один за другим. Уроки, домашка, общение в пионерской комнате, мероприятия. Вожатская являлась местом наших встреч. Мы часто приходили туда на переменах или после уроков. Обсуждали проекты или просто проводили время. В прошлом году, когда Юрка руководил, мы тоже собирались. Но он сам заходил редко, а потом и вовсе перестал. И мы – пионерский актив – варились в собственном соку без председателя. Я любил бывать в вожатской. Мне было интересно пообщаться с Ларисой, в чем-то поучаствовать. А теперь надеялся, что сюда заглянет Света. Так случалось нередко, к моей большой радости. Но чаще мы встречались утром по пути в школу. Шли по одной улочке, она где-то впереди или сзади, болтала с девчонками, а я выстраивал маршруты – обогнать ее или плестись сзади, надеясь на то, что Света обратит на меня внимание.

На переменах я всегда радовался, если наши занятия проходили в соседних кабинетах. Можно хотя бы поздороваться или перекинуться несколькими фразами. Нас объединяла общая работа в совете дружины. Я использовал пионерские вопросы для того, чтобы подойти и завести разговор. Общественные дела мог обсуждать совершенно спокойно. А вот продемонстрировать свою симпатию было страшно. Когда я с ней разговаривал на другие темы, слова мои терялись, голова отказывалась работать, на меня нападала какая-то сковывающая робость и тупость.

Как с ней подружиться поближе, по-настоящему, я не знал, но представлял идеальный сюжет таким образом: надо будет как-нибудь нарвать цветов, прийти к ней домой, позвонить в дверь и, когда она откроет, выпалить: «Ты мне очень нравишься! Это тебе!» После чего между нами должна была начаться та самая дружба, ну и любовь, естественно. Меня бы пригласили зайти, напоили чаем с яблочным пирогом, конфетами, а мои ромашки – да, это должны быть именно ромашки – стояли бы на столе в хрустальной вазе и говорили обо всем без лишних слов. Но что-то с реализацией плана не задавалось. Ромашки осенью отцвели, астры дарить не хотелось – это какой-то цветок увядания. Да и смелости нужно набраться, а вот она никак не хотела заполнять мой внутренний сосуд решимости.

Поэтому лучшим способом чаще встречаться стала активная работа в дружине. Я пропадал в вожатской часами. Мы выдумывали мероприятия, обсуждали разные идеи, а потом часто вместе шли домой. И если с нами была Света, то день считался удачным, почти праздник ом.

Как-то раз мы с Яриком после уроков просидели в вожатской несколько часов. Обсуждали грядущие мероприятия. Света так и не появилась. Я опечалился и пребывал в состоянии легкой меланхолии. Мы решили идти домой. По дороге поднимали ногами первую опавшую листву. Под ореховым деревом остановились, спугнув несколько ворон.

– Ты видел когда-нибудь, как они грецкие орехи едят? Они хитрые такие. Мы с отцом наблюдали, когда с дачи шли. У нас там по дороге лесополоса есть. И орехов целое море, и ворон видимо-невидимо. Они хватают клювом орех и взлетают повыше. Над асфальтом стараются скинуть с высоты, чтобы тот разбился. А потом спускаются и клюют. Если с первого раза не получается расколоть, еще раз кидают. Вот кто их научил над асфальтом орехи кидать?

Вороны посматривали на нас с недоверием и некоторой злобой. И ждали, когда мы, их конкуренты, свалим отсюда побыстрее, а они смогли бы налопаться до отвала. Мы очистили найденные орехи от толстой зеленой оболочки, от чего пальцы приобрели йодисто-коричневый цвет, набрали полные карманы и неспешно пошли дальше.

– Юрка – гад, не хочет теперь в «перевертыши» играть на марки. Говорит, что теперь они его навсегда, – виновато прогундосил Ярик.

Я не знал, что ответить. И вообще старался не думать о проигрыше.

– А у меня уже этих «Финалов» столько, что готов почти целую коллекцию на кон поставить. Дело чести теперь выиграть!

Ярик, чувствуя свою вину, решил разрядить обстановку. Рассказал о том, как его старшей сестре Маринке все же купили на шестнадцатилетие американские джинсы, стоившие половину зарплаты их мамы. И когда шло обсуждение этого судьбоносного решения, а их папа узнал о стоимости, то телевизор в нашей квартире слышно не было от его крика.

– Сто рублей за какую-то тряпку!

– Но она уже девушка! Ей нужно красиво и модно выглядеть! – причитала мама.

И папа в конце концов сдался. А через несколько дней раздавался уже голос мамы Ярика. Маринка решила сделать джинсы моднее и поставила их вываривать в огромном чане со стиральным порошком. Но самое преступное оказалось то, что она осмелилась прорезать дырку на колене ножницами, а потом силикатным кирпичом добивалась «эффекта естественной потертости».

– Испортила такую дорогую вещь! – голосила мама.

– Да ты не понимаешь. Это же «мальвины» получились! Писк моды! Как у Мадонны!

– Мода с дыркой на колене ходить? Они же были совсем новые! Сто рублей за них отдала!

У меня джинсов не было – не дорос еще до них, как говорил мой папа. В магазинах их не продавали, хотя там мало что можно купить в принципе. Но мы туда все равно заходили для развлечения или за какой-то мелочью: пирожными, кукурузными палочками или булочками, или «Ситро» выпить. Газировка, кстати, была хороша тем, что можно сразу сдать бутылку и вернуть бо́льшую часть потраченного…

Зашли и в этот раз. Привычные мясные кости в «девятке» тоже куда-то исчезли. Не говоря уже о колбасе, за которую шел смертный бой даже по талонам. Но за ней нас в магазин не отправляли, все чаще за хлебом. И это было опрометчивое решение: от еще теплой кирпичной буханки, только привезенной в синем фургоне с комбината, оставалось к дому чуть больше половины. Папа всегда комментировал, поглядывая на меня: «Какая-то огромная мышь у нас полбуханки съела».

В продуктовом магазине стояла очередь за макаронами. На их пачке серыми буквами на поблекшем фоне читалось «Рожки». Сразу за нами в магазин проникла бабка Зинка с авоськой, и тут же послышался ее зычный голос: «А кто последний за ро́жками?» Ударение она ставила на первый слог, видимо представляя вместо загнутых макарон рога какого-то молодого представителя фауны в бумажных коробках.

Бабка Зинка авторитетом у нас не пользовалась. Она торговала семечками и фруктовой пастилой у магазина, где сидела на низенькой раскладной табуретке с малюсеньким столиком-прилавком. Фрукты для пастилы бабка Зинка собирала в нашем дворе. И поэтому ругалась, когда мы подходили к алычовому или абрикосовому дереву, чтобы сорвать несколько штук. Почему-то считала их своими. С целью демонстрации агрессии на первом этаже с грохотом открывалось окно с крашеной деревянной рамой, и оттуда, как кукушка из часов, выглядывала бабка Зинка с недовольной физиономией. Обычно она ничего доброго не произносила. А сама технология сближала бабку Зинку с Юркиной матерью. И сравнение не работало в пользу последней.

– Все ветки поломали! Ух я вам сейчас!

Такая угроза, звучавшая лет семь-восемь назад, могла и испугать. Бабка Зинка теоретически могла нам всыпать. Но в сегодняшней реальности орущая не вполне адекватно оценивала собственные силовые возможности.

Мы вышли из магазина. У входа стояло рабочее место бабки Зинки: табуретка и эмалированный тазик с семечками: большой граненый стакан стоил пять копеек, маленький – три. Чтобы никто не схватил жменю[25]25
  Жме́ня – пригоршня, горсть.


[Закрыть], пока хозяйка стоит в очереди, бабка укутала тазик большой полупрозрачной косынкой и привязала ее к ножкам. Рядом виднелась оранжевая (алычовая или абрикосовая) и бордовая (вишневая) пастила, свернутая в рулончики, замотанные бумагой. Но мы предпочитали семечки покупать у ее конкурентки – бабушки Вовчика – бабы Нонны. Она торговала там же, только через дорогу. Запомнить было несложно – получалось в рифму: баба Зина сидела у магазина, а баба Нонна – у овощного павильона. Причин нашего выбора насчитывалось несколько. Во-первых, бабушка Вовчика всегда досыпала горсть семечек сверху в бумажный кулечек, а бабка Зинка никогда так не делала. А во-вторых, когда мы отдавали свои монеты бабе Нонне, бабка Зинка кривила физиономию, как будто жевала кислючую зеленую алычу (она говорила «лычу»), из которой пастилу и делала. Видно было это даже издалека. И еще мы понимали: баба Нонна торговала, чтобы как-то свести концы с концами, а бабка Зинка торговала из любви к деньгам.

Раньше они, как соседки, сидели рядом, а потом между ними произошел разлад. Не без участия Вовчика.