Текст книги "Друзья и враги Димки Бобрикова"

Дежурство. Случай с Дашкой

В один из дней первым уроком у нас в расписании стояла география. Но к установленному времени Елена Павловна в класс не пришла. Как не было и Дашки. Мы сидели в классе, дурачились, а потом в дверях появилась Лариса и сказала, что проведет урок сама, поскольку Елена Павловна заболела. Заразная хворь, похоже, скосила не только географичку, но и ее дочку. Но потом все прояснилось. И мне даже стало очень стыдно за многие свои поступки и мысли.

Дашка появилась в школе через пару дней. Она пришла в солнцезащитных очках, судя по всему маминых. И не снимала их ни на переменах, ни на уроках, чем вызывала взрыв интереса.

– Глаза болят. Нельзя, чтобы солнце светило, – тихим голосом, непохожим на ее обычный громогласный, объясняла она.

Так она и проходила весь день. Я поглядывал на бывшую соседку по парте и не узнавал ее. Что-то в ней было не так.

По составленному еще в первые учебные дни графику дежурств, учитывавшему прежнюю схему рассадки, мы с Дашкой остались в классе после уроков – мыть полы и убирать. Команда на дежурство формировалась из участников разного пола. Задачей мальчиков было поднять все стулья на парты кверху ножками и принести несколько ведер воды. Девчонки в это время мыли доску, подметали, пока мы оставляли водяные кляксы по пути из туалета, где набирали воду в кране, к классу.

Обычно Дашку не унять, она как радио – трещала без умолку. А тут – тишина. Подметает и молчит, доску протирает и тоже молчит. Никаких тебе наставлений, претензий – а это ее любимый формат диалога.

Я не выдержал и говорю:

– Дашка, что с тобой? Плохо себя чувствуешь? Ты не выздоровела еще?

Дашка молчит. Я опять спрашиваю. А она как заревет. Бросила тряпку, села за стол Василия Ивановича и рыдает.

– Ты чего, Даш?

– Ничего!

– Почему ты плачешь?

А она снимает солнцезащитные очки, а там синяк под глазом, желтым отливает по краям.

– Кто тебе так?

– Никто!

– Как это – никто?

Дашка всхлипывала и молчала. А потом:

– Он мне никто!

– Про кого ты?

Молчит и в ответ всхлипывает. Потом подняла на меня красные глаза и говорит:

– Про отчима! Он когда выпьет…

– Отчима?

– Да. Он мне не отец. Муж мамы. Заставлял папой называть. И злился, если…

И дальше рыдать. У меня глаза на лоб полезли.

– Накинулся пьяный на маму, а я вмешалась. Вот и получила. Сыночку своему Славику все разрешает. Это ведь он у вас на даче клубнику обрывает – и пойди попробуй скажи ему. Сразу злоба.

Дашка всхлипывала и смотрела на меня исподлобья. Я понимал: со мной она делилась не просто рядовой, обычной, повседневной, бессмысленной информацией, а тайной. Ее тщательно скрывали, пытаясь изобразить благополучие. И все же Дашка решила раскрыться. Именно передо мной. Я не мог это доверие не оценить.

– Теперь водку только по талонам продают – вот он и бесится. Нашел выход – по дороге с работы у бабки самогонку покупает, у той, что семечками торгует около «девятки».

– У бабки Зинки? – переспросил я. Моему удивлению не было предела.

– Похоже, у нее. Она в сумке своей таскает бутылки, а делает вид, что семечками торгует с пастилой. А отчим сосиски с мясокомбината на самогонку меняет. Потом стоит у пивной бочки с дружками. Пиво с самогонкой пьют, лишь бы пьянее оказаться. – Дашка немного успокоилась и размазывала слезы по розовым пухлым щекам. – Мать не знает, куда от стыда деться. Она ведь учительница. А мимо этой бочки вся школа ходит. И учителя, и ученики. А если он выпьет – агрессивным становится. Я по звуку открывающейся двери, по тому, как он ключ в замочную скважину вставляет, могу определить, был он у этой бочки или нет, пьяный или трезвый. Мать плачет целыми днями.

Признаться честно, и я несколько раз там видел Дашкиного отчима.

– Даш, да не переживай ты так.

– Да чего не переживать? Мы с матерью, ну для тебя с Еленой Павловной, теперь у бабушки живем. После того как он меня побил. А еще обзывал жирухой! – Дашка опять залилась слезами. – И маму тоже. Сам весит сто двадцать! А я ненавижу себя за этот лишний вес! Не могу на себя в зеркало смотреть! Ну почему со мной так?

Я был в полном замешательстве. Мне стало так жалко Дашку и так стыдно за все насмешки и шуточки над ней! Хотел бы ей помочь, но не знал как.

– Даш, не расстраивайся.

– Я решила. Я докажу. И ему, и себе!

– Докажешь?

Дашка всхлипывала.

– Справлюсь. Мы с мамой справимся.

– Что ты решила?

– Буду бегать, пока не похудею. Докажу всем! И ему! Я никакая не толстуха, не жиркомбинат, не толстожопая! Только пообещай мне! Будешь помогать?

Я кивнул.

– Спрашивай меня каждый день, сколько я пробежала. Только каждый день! Я уже начала – сегодня полкилометра, всего два круга, но завтра будет три. Спрашивай каждый день. Ладно?

Мне ничего не оставалось делать, кроме как пообещать.

– И никаких больше бутербродов! Тем более теперь колбасы дома и не будет.

Я даже горько улыбнулся. Меня впечатлила решимость Дашки, как и ее история.

Мы завершили уборку и пошли домой. Нам было по пути.

Дашка вдруг говорит:

– Ты прости меня… Я тебя тогда дураком назвала. Ты совсем не дурак. Я так не думала никогда. Просто было немного обидно… Но сейчас стало понятно.

– Ты о чем?

Дашка помялась:

– Да вижу, как ты смотришь на эту новенькую из параллельного класса. Она, конечно, красивая. Света.

У меня застучало сердце, стало тяжелее идти. Оказывается, мои самые сокровенные мысли так легко читаются. Совсем без слов. Получается, можно и без объяснений все понять.

А Дашка продолжала:

– Поэтому больше не буду.

– Что не будешь?

– Да ничего. – Дашка как-то странно ухмыльнулась. – Предлагаю после стольких лет за одной партой оставаться друзьями.

Мы остановились у перекрестка. Я задумался над ее словами, качнул головой в знак согласия, а Дашка тем временем махнула мне рукой и пошла в проулок, который вел к небольшому домику ее бабушки с белыми лебедями на заборе.

Так получилось

После скандального выхода из пионерии Юрка заметно обнаглел. Его превращение из пионерского руководителя в какого-то дерзкого и высокомерного отщепенца заметили все. Наши одноклассники удивленно обсуждали произошедшие изменения: «А ты заметил, Кефир в последнее время обурел?» или «Юрка опух». После возвращения из колхоза мы с ним почти перестали общаться. Он периодически пытался меня задеть, подколоть, но что-то его останавливало от решительных действий.

Росточком он был невелик, чуть ниже среднего, худой как дрыщ, с реденькими волосами. Ко всему прочему, период обнагления совпал у него с таким явлением, как «играй гормон». Кефир, лишившись по собственной воле лидерской позиции в пионерии, пытался укрепить свой статус за счет развязности и нахальства. А для начала решил поупражняться на самых безобидных – рыжем «ботанике» Зайцеве и усатом увальне Мельниченко. Он их то толкал, то ставил им подножки, чтобы увидеть, как туловище одноклассника, едва не шмякнувшись о пол, спасает себя от падения приземлением на ладони. Отвешивал им пинка под зад, делая серую отметину на выглаженных мамой брюках. Так Кефир обозначал свое превосходство. Этого ему было мало. Еще большее удовольствие ему доставляло насмехаться над девчонками. Чаще всего объектом шуток становилась Дашка. Она после нашего откровенного разговора стала мне почти как сестра. Но Дашка могла за себя и постоять. Поэтому Кефир с ней осторожничал. Зато с остальными не особенно церемонился.

В качестве наиболее желаемой жертвы он видел меня. Думаю, у него имелось две причины. Первая – он хотел победы надо мной, потому что я подхватил выкинутое им знамя, а значит, стал врагом. А второе – личная причина. Мне казалось – вернее, я был почти на сто процентов в этом уверен, поскольку видел все своими глазами, – ему тож е нравится Света.

Поворачивается Юрка как-то на уроке ко мне (а сидел он впереди) и говорит, немного пренебрежительно кривя левую часть лица:

– Ну что, коммуняка, развалил пионерию? Финал твоей пионерии приходит! Ничего от нее скоро не останется. Вы теперь все будете на свалке истории!

Мне стало так обидно. И я процедил сквозь зубы:

– Заткнись, урод!

– Ты скоро будешь никто!

– Заткнись!

– Короче… я решил. Парта, за которой ты сидишь, тоже будет моей. Запрещаю складывать на нее руки, тетради убирай и книжки свои вонючие!

Я удивился такой наглости. Бояться Юрку не было причин, но такого я не ожидал.

– Пошел ты!

А Кефир не успокаивался. Взял мою ручку, тетрадь, учебник и грубо сгреб на мои колени.

– Убирай! И чтоб я больше…

Фразу он не договорил, поскольку возмущение, переполнившее меня, заставило резко толкнуть его обеими руками. Кефир был оттеснен на свою территорию, а стул, как неваляшка, зашатался вместе с ним из стороны в сторону. А еще в момент выброса моих рук одна из них неловко задела Юркину челюсть.

– Ну все тебе! – зловеще процедил Кефир. – После уроков махаемся!

– Махаемся! Демократ тут нашелся. Ты – шваль, самая настоящая!

Юрка замахнулся рукой в мою сторону, но в класс зашла Татьяна Никаноровна, и он резко развернулся. Лишь несколько раз сквозь зубы цедил угрозы и поглядывал через плечо.

В школьной коридорной повестке наш будущий «махач» вышел в новостные лидеры. Конечно, ведь подраться решили бывший и нынешний пионерские начальники. После уроков между школой и бетонным забором, там, где обычно собирались курильщики, было многолюдно. Ждали действа яркого и остросюжетного с политической составляющей.

Драться мне не хотелось, но вариантов не было. А еще и подпрыгивающий около меня Кефир, изображающий боксирующую крысу из какого-то мультфильма, меня раздражал, и хотелось его быстро успокоить. Никифоров на публику показывал какой-то финт, подсмотренный в боевике: сам стоит на одной ноге, а другой якобы наносит мощный удар противнику.

Вываляться в пыли, порвать одежду, испачкать ее в крови я не планировал. Юрка был ниже меня на голову и все тренировался в прыжках, разминал худые руки и накалял атмосферу. Вокруг собралась толпа подзуживающих и подгавкивающих любителей повысить градус острых ощущений. Там же стоял напряженный Ярик, державший мою сумку.

– Ну махайтесь уже! – послышалось в толпе. После чего Юрка подскочил и ударил кулаком в плечо.

– Щас ты у меня получишь, коммуняка! Козел! – заверещал он.

Мне было больно. Я в ответную бахнул ему по груди. Звук получился глухой, но громкий, как будто по двери соседей. Юрку это вывело из равновесия, и он накинулся на меня. Чтобы не попадать под его удары, я воспользовался длиной своих рук, схватил Кефира за грудки и методично бил: под глаз, по челюсти – короче, куда попало. Юркины коротенькие руки до моей физиономии почти не дотягивались.

– Так нечестно! Давай я выше стану! Вон, на плиту, например, залезу, чтоб мы одинакового роста стали! – подвизгивал Юрка сопливым гундосым голоском.

Вокруг послышалось довольное ржание наблюдателей.

– Может, тебе сразу морду подставить? – воскликнул я, увидев среди толпы сочувствующие взгляды и поддержку.

Усатый Мельниченко злорадно улыбался, кивал мне и произносил настолько громко, чтобы слышал я и не слышал его обидчик Кефир: «Мочи его! Мочи!»

И я нанес удар по челюсти.

– На тебе за пионерию!

Еще удар.

– На тебе за девчонок!

Еще удар.

– На тебе за всех наших!

Изо рта Юрки вылетело что-то белое, проделав в воздухе головокружительный полукруг, забрав с собой остатки наглости, крутизны и спеси моего боевого партнера и предшественника по пионерии.

– Ты за это поплатишься! – шепеляво проскулил Кефир, сплевывая розовую кровяную слюну. – Будешь вставлять! – прогундел он свой самый сильный аргумент в этой позорной для него ситуации, удаляясь с кучкой сочувствующих.

Толпа зашумела, получив тему для обсуждения. Слышались крики и возгласы. Кто-то курил и ржал как конь. Но после нервного возгласа: «ГЭС идет!» – все рассыпались мгновенно. Ярик немного замешкался и подобрал что-то с земли. Разглядел это и с довольной физиономией засунул в нагрудный карман школьной куртки.

Идти нам нужно было одной дорогой. Кефир с парой дружков шел немного впереди. Время от времени он оборачивался и выкрикивал какие-то угрозы:

– Получишь еще! Это больших денег стоит! Раскошелишься!

– Подорожник приложи, – может, вырастет заново! – сострил я под одобрительные смешки.

Без переднего зуба Кефир выглядел трагикомично. А добавила веселья бабка Зинка. Когда вся наша толпа проходила мимо «девятки», она встрепенулась, почуяв возможность подзаработать:

– Ребятки, покупаем семечки!

Вообще, бабка Зинка после избрания Геннадия Васильевича председателем горсовета неожиданно стала очень приветливой. И даже подсыпа́ла Юрке сверху в кулечек горсть семечек, чего не делала никогда раньше. Сыпала и приговаривала: «Ты, Юрочка, папке привет передавай от бабы Зины, он у тебя такой видный!»

А когда она в тот день увидела Кефира, ее голос стал еще слаще, просто приторным:

– Юрочка, подходи к бабушке Зине за семечками!

Кефир бросил на нее затравленный взгляд, посчитав эти призывы изощренной формой издевательства.

– Да нечем ему теперь ваши семечки грызть. Беззубый он теперь! – ответил кто-то.

Рядом заржали, а Кефир, лишенный части себя прежнего, как в физическом смысле, так и в плане социального статуса, поспешил ретироваться.

Я шел позади в компании наблюдателей нашей драки. Живо обсуждали детали.

– А этот кретин говорит – у меня руки короче, чем твои. Это нечестно. Зачем тогда лез, раз руки короткие у тебя?

– Бобриков, тебя ГЭС вызывает! – послышалось сзади.

Я обернулся. В нашу сторону бежал запыхавшийся Мельниченко. Он раскраснелся как помидор.

– Сказала… уффф… оххх… чтобы ты завтра с восьми утра у нее был. Вместе с Кефиром.

Мне уже было все равно. Я готов предстать перед кем угодно, даже чертом. Вины за собой не чувствовал, а после победы над Кефиром, хоть и стал в каком-то смысле агрессором, испытал, к собственному удивлению, некоторое облегчение.

С этими мыслями и добрался до дома. Через некоторое время пришли родители с работы. Я понимал – драка вряд ли останется тайной – и вынужден был признаться. Зашел на кухню, где было все готово к ужину.

– Я в школе подрался… – И поймал на себе взгляд родителей.

У мамы он был не слишком строгим. А отец оглядел меня с ног до головы и с любопытством слушал, что я еще скажу.

– С Никифоровым.

– Понятно. Рассказывай.

Родительский настрой казался довольно миролюбивым, и я признался во всем:

– Да он сам виноват! То девчонок обижал, то на меня пытался наехать. Про пионерию гадости говорил. Я ему за это зуб выбил. Случайно. Так получилось.

Мне показалось, что папа эту информацию воспринял с некоторым удовлетворением, хотя внешне было видно – он взволнован. Мама молчала, но ее взгляд не говорил об осуждении. Я чувствовал – они переживают за меня.

Вечером в нашу дверь позвонили. Повод был волнительный, да и время самое неподходящее – по телевизору шла очередная серия фильма «Богатые тоже плачут», и на улице не найти ни души. Фильм смотрели почти все, но признавались единицы. Тетя Тоня, движимая жаждой возмездия, пришлепала к нам. Ну ей-то проще – она на работу не торопится и может утром на повторе сериал посмотреть. За широкой спиной печальной и сосредоточенной тети Тони прятался жалкий Юрка без переднего зуба.

Они осмотрели нашу небогатую гостиную. Там не было ничего необычного: мебельная стенка, стоявший на ней хрусталь с книжками, праздничная посуда за стеклянной дверцей, какое-то плетистое растение наподобие макраме-авоськи на стене, мой раскладной диван и еще кресло-кровать, стол с двумя крыльями, мой аквариум с гурами и сомиком.

Тетя Тоня уселась в кресло и завела светскую беседу, но при этом часто вздыхала и охала. Разговор шел совсем не о нашей драке и выбитом зубе: о погоде, дефицитных товарах. Мама им налила чаю и предложила домашние булочки с маком. Тетя Тоня что-то бормотала, постоянно отвлекаясь на шедший по телевизору сериал, где несчастная дикарка Марианна фирменными жестами вытирала нос рукавом. Рядом шмыгал соплями и Никифоров. Мне его было жалко – он выглядел разгромленным, сидел в дальнем углу дивана и водил большим пальцем на ноге в белых носках по рисунку нашего ковра.

Тетя Тоня причитала без остановки.

– Отец, – многозначительно произнесла она и кивнула в сторону Юрки, – дома почти не появляется. Переехал на дачу. Воспитываю одна сына. Люди вон и отдыхать ездят, и машины покупают, а у нас все не так. Был учителем – все сидел над книжками, а как начальником стал – так и исчез. И вообще, – тетя Тоня вздохнула, – горе одно с ним. С отцом этим. Кобелирующий элеме нт!

Мама сочувственно вздохнула, папа отвлекся от газеты, а я навострил уши.

– Вкусные булочки. Но тесто забитое!

На лице мамы появилось недоумение.

– Это же Юрке зуб надо будет вставлять! Наверное, придется золотой делать. Да где же это золото взять? Тем более нужно специальное, стоматологическое.

Я победно молчал, поглядывал на наказанного провокатора и думал о том, сколько же может стоить то самое золото.

Мама выслушала тетю Тоню и говорит:

– Ну, если нужно золото, то у нас есть старые золотые коронки моей мамы, Димкиной бабушки. Их можно переплавить и сделать зуб Юре.

Я посмотрел на одноклассника и представил его с передним золотым зубом, сделанным из коронки, которую носила во рту моя бабушка. И мне стало немного веселее.

Через десяток минут озолотившийся Кефир со своей мамой, прихватив с собой в качестве отступного пару старых коронок, валявшихся в серванте в рюмке для водки, вышли за дверь. После этого Юрка потерял для меня всякий интерес.

Когда незваные гости ушли, я ждал серьезного нагоняя, но мама лишь сказала:

– Дима, не связывайся с дураками. Все могло закончиться иначе, более трагично.

Я сделал вид, что понял.

Отец взъерошил мои волосы, ухмыльнулся и пошел на кухню с газетой.

Вечером я решил уточнить:

– Мам, а кто такой «кобелирующий элемент»?

Она посмотрела на меня. Ее глаза не могли скрыть улыбку.

– Так называют тех, кто увлекается не одной женщиной, а несколькими.

Меня эта информация расстроила. Вечером в кровати я думал о том, что я тоже являюсь кобелирующим элементом, как и Крокодил Гена, раз мне нравится и Света, и Наташа. Стыд и позор! А еще меня беспокоила завтрашняя встреча с директрисой.

В чистилище

В кабинете директрисы я не был ни разу. Попадание туда ничего хорошего не предвещало. Наверное, если составить рейтинг ужасных мест, то кабинет Свинолуповой находился в пятерке лидеров вместе с тюрьмой, концлагерем, кладбищем и адским котлом с чертями. Дверь со стеклянной табличкой у всех, кого я знал, вызывала не только панический страх, но и, скажем честно, искреннее любопытство.

Я приоткрыл дверь. В приемной сидела за печатной машинкой пожилая секретарь Любовь Андреевна с цветастой шалью на плечах. Рядом создавала облако кружка с чаем.

– Меня вызывали, – произнес я трагическим голосом.

– А-а-а, еще один боец. Подожди. Сейчас Никифоров выйдет. Присаживайся. – Любовь Андреевна осмотрела меня беглым взглядом из-под очков и продолжила стучать по клавишам.

Я приземлился на краешек стула у двери. Приемная была завалена стопками документов, папками с тряпичными завязками. Какие-то из них лежали так давно, что были превращены в подставки для многочисленных цветов. Их там было невероятное количество, как в джунглях. На широком блюде около огромной монстеры с многопалыми листьями блестели ароматные краснобокие яблоки. Есть мне совсем не хотелось, но почему-то думалось о том, что если Любовь Андреевна перестанет печатать, возьмет с тарелки яблоко и откусит его, то райские заросли приемной сгинут в тартарары, а комната мгновенно превратится в подразделение ада с пеклом, гарью и стонами грешников. Собственно, именно эту картину я себе живо представлял, когда шел к директрисе.

Через несколько минут из кабинета ГЭС вышел пунцовый и взъерошенный Никифоров. Он зыркнул на меня и пошагал прочь. Я заметил, что на его груди не было значка с американским флагом, которым он так гордился. Без него Кефир в последнее время не появлялся.

– Проходи, – произнесла секретарь и махнула головой в сторону двери директрисы.

Я на негнущихся ногах с трудом преодолел два метра, понимая, что там меня может ждать бездонная пропасть, куда полечу с замершим от ужаса сердцем. Открыл обшитую дерматином дверь и вошел в небольшой кабинет.

Там было тихо. Генриетта Эдуардовна печально сидела на своем месте за столом буквой «Т». На нем – настольная лампа, позади в углу – бархатное знамя с вышитым гербом. Ничего кошмарного, даже уютно.

– А вот и второй участник драки! – Повисла пауза. – Такого наша школа еще не видывала! Председатель совета пионерской дружины теперь выбивает зубы обидчикам! Просто ЧП школьного масштаба!

Я чувствовал, что паркет подо мной может рассыпаться в одночасье и мои ожидания о падении в бездну скоро сбудутся. Свинолупова сделала еще одну паузу и указала на стул, когда увидела, как мое тело нависло худой тучкой у ножки буквы «Т», на вершине которой расположилась она сама. Я отодвинул доисторический стул с округлыми шляпками гвоздиков на обивке и опустился на него.

Директриса внезапно перешла на дружелюбный тон.

– Ты знаешь, Дима… – ГЭС задумалась, подбирая нужные слова. – Когда я летом увидела тот позорный ролик, где Никифоров чуть не сжег галстук, мне стало так стыдно. И за его отца тоже. Тем более оба имеют непосредственное отношение к школе. Это произошло у нас. Мы вскормили лицемеров, пригрели на груди подлецов. Доверились им, а они предали. Я тоже виновата. И, честно, мне очень неловко. Не разглядела истинной сущности этих бессовестных людей.

Генриетта Эдуардовна опять замолчала. Ее взгляд был направлен на стену, где, как три бородатых богатыря, висели портреты Маркса, Энгельса и Ленина в одинаковых золоченых рамах.

– Драка – это плохо. Но когда она нужна, чтобы отстоять правду, – стоит того. Я говорю не очень педагогически правильные слова, но это мои убеждения. Зло, если будет встречать на своем пути равнодушие, если никто не поставит ему заслон, получит простор для распространения. И тогда оно победит. Свою точку зрения надо отстаивать. Не молчать в тряпочку, не прятаться в кустах, а засучивать рукава, делать. Проявлять характер, противостоять. По-другому мы ничего не сможем добиться. Быть равнодушным просто. Без мнения еще проще. Бездумно кивать, поддакивать в то время, когда надо встать и сказать «нет», – значит потворствовать злу. Говорю тебе это, Дима, как руководителю нашей пионерской организации. У нас заигрались в демократию настолько, что некоторые готовы и святое растоптать своими грязными сапожищами. А все должны стоять и аплодировать им. Нет! Нельзя так! Иначе все рухнет!

Я слушал ГЭС с большим удивлением, поскольку планировал получить выговор, нагоняй, а тут совсем другой коленкор[30]30
  Коленко́р – цветной переплетный тканевый материал для книг, здесь: совсем другое дело.


[Закрыть], как говорит мой дедушка.

– Ты, надеюсь, меня услышал?

Мне пришлось лишь молча кивнуть.

– Тогда оставим эту тему. Не хочу больше ее обсуждать. Никифоровы вели себя вызывающе. И если, так случилось, – значит, Вселенная подала сигнал. И им, и нам!

Мои брови чуть приподнялись. ГЭС продолжала:

– А теперь еще один вопрос. По делу. Надо провести работу с нашими отстающими. Как равный с равным. Поговорить с двоечниками, хулиганами, объяснить им по-товарищески, как себя вести надо. Все же это честь школы. Это наш коллектив. Конечно, после драки ты не являешься образцом поведения, но возглавляешь коллективный орган, а не представляешь себя лично. Поэтому действуй.

Генриетта Эдуардовна сделала еще несколько наставлений, а потом отпустила меня.

Когда я вышел за дверь, испытал чрезвычайную легкость. Как будто на речке в деревне. Ты нырнул, присел под водой, а на твои плечи своими скользкими ступнями залез Витька. И, чтобы освободиться от его тяжелой туши, давящей на тебя сверху, нужно совершить усилие – резко подняться на ноги, выпрямиться. И когда ты делаешь это – почувствуешь толчок, прыжок, а через мгновение он громко шмякнется в воду с радостными возгласами. И лишь твои плечи, только что державшие его, будут ныть от радости и необычайной свободы.