Текст книги "Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний"

Из второй книжки воспоминаний
«По коням!»
(июнь 1958 г. – сентябрь 1962 г.)

Крах и восстание из пепла

В аэропорту Внуково отец встречал меня на служебной машине. К этому времени жизнь его совершила крутой разворот. Глеба Сергеевича назначили главным редактором журнала «Вестник противовоздушной обороны». И хотя до этого он никогда не занимался литературной работой, сумел успешно проработать на этой должности вплоть до ухода в отставку. Отца даже приняли в члены Союза журналистов СССР.

Весь июль 1958 года отец целиком и полностью посвятил моему поступлению в институт. Дела журнала сами собой отошли на второй план. Из аэропорта отец отвез меня к Галине Ивановне Землянской, у которой мы с мамой должны были остановиться и в этот наш приезд в Москву. Мама собиралась приехать через неделю.

Сколько было жильцов в необъятной коммуналке на третьем этаже, не могу сказать, потому что забыл сосчитать количество кнопок звонков на входной двери, но в этой квартире можно было устроить двустороннее велосипедное движение. Чтобы дойти из кухни до двери комнаты Галины Ивановны, требовалось потратить несколько минут. Сама ее комната была треугольной формы: от входной двери стены расходились в разные стороны к огромному окну под углом не менее 45 градусов. Было удивительно, как в этом неудобоваримом пространстве мог поместиться даже концертный рояль.

Отдавая ключи от квартиры, отец распорядился: «Сейчас же позвони Астангову и только после этого ложись спать.

Надеюсь, ты не забыл: он ждет твоего звонка. Я освобожусь к обеду, – продолжал Глеб Сергеевич. – Как только пройдешь второй тур, немедленно звони. Вот номер телефона, а это пятнашки. – Он протянул мне листок бумаги и горсть монет. – Специально для тебя наменял, чтобы всегда были под рукой. Ну, отдыхай. Завтра очень ответственный день». И, расцеловав меня, стремительно исчез.

Меня ждали. Постель была застелена чистым бельем, а на столе лежала записка: «Еда в холодильнике. Ложись спать. Буду дома после шести. Г.И.». Стало быть, в моем распоряжении было целых пять часов, чтобы выспаться после бессонной ночи. Но как только я почистил зубы, принял душ и сел у телефона в раздумье, звонить Михаилу Федоровичу или нет, дома появился Володя. Он нарочно удрал с работы, чтобы встретить меня раньше родительницы и поболтать. Естественно, начались расспросы, разговоры…

Сам Володя был заядлым театралом, и думаю, в глубине души тоже мечтал о театральной карьере. Но его интересовала опера. В те времена на сцене Большого выступали два выдающихся тенора: С. Лемешев и И. Козловский. Их поклонники, среди которых преобладали лица женского пола, делились на два враждующих лагеря: «козловки» и «лемешевки». Володя принадлежал к «лемешевцам» и яростно спорил с моей мамой, которая конечно же была «козловкой». Поклонницы солистов Большого театра носили неблагозвучное прозвище «сырих», поскольку их «штаб-квартирой» была площадка на улице Горького возле магазина «Сыры».

Когда у мамы с Володей заходил спор о том, кто лучший Ленский, страсти закипали нешуточные. Его увлечение музыкой было очень серьезным. В 1969 году мы пришли в гости к Землянским. Они получили многокомнатную квартиру в старом доме на Арбате, в одной из комнат размещалась коллекция пластинок и классный проигрыватель. Помню, там было полное собрание всех опер Дж. Верди, не говоря уже о П.И. Чайковском, С. Рахманинове и других корифеях российской музыки. Володя утверждал, что может продирижировать с оркестром любую оперу Верди.

В шесть часов пришла Галина Ивановна, следом за ней Глеб Сергеевич, который первым делом спросил, звонил ли я Астангову. «Звонил, – соврал я, – но к телефону никто не подошел. Завтра позвоню». Я действительно решил позвонить на следующий день и похвастаться, что я прошел на третий тур в Щукинском училище. В том, что это будет именно так, я ни секунды не сомневался. Галина Ивановна накрыла стол, и тут уж совсем стало не до сна. Пришлось подробно рассказывать о нашей жизни в Риге, о моих планах, и в этот вечер я лег спать далеко за полночь. Утром проснулся с тревожным ощущением: что-то произошло! Посмотрел на часы и понял: катастрофа!.. До начала второго тура в Щуке оставалось чуть больше получаса. Я просто не услышал звонок будильника. Как ошпаренный вскочил с постели и, даже не почистив зубы, стремглав бросился к станции метро «Кировская».

В училище вбежал, когда тур уже начался. Пришлось врать секретарю приемной комиссии, что я только что прилетел из Риги. На мое счастье, меня допустили к прослушиванию. Почему я решил читать «Нунчу», до сих пор не понимаю. Мы с Женей Солдатовой договорились, что это не мой материал, и вдруг на вопрос: «Что будете читать?» – я, не задумываясь, выпаливаю: «Горький, из „Сказок об Италии", „Нунча"!..» За длинным столом комиссии кто-то саркастически хмыкнул. Понимаю, делаю что-то не то, но остановиться уже не могу, меня несет…

«Достаточно! – слышу я устало-равнодушный голос. – Басню, пожалуйста». Как – «басню»? Ведь я прочитал всего два абзаца!.. Ощущение надвигающейся катастрофы охватывает меня все сильнее и сильнее. «А может быть, я прочитаю вам…» И устало-равнодушный голос превращается в угрожающий: «Вы не слышали, о чем мы вас попросили? Басню!..» Это означает только одно: провал! Не с треском – с грохотом! Ни Блок, ни Достоевский, ни тем более Сережа Десницкий их в данном случае не интересовали.

Что я наделал!..

Значит, зря весь последний год я готовился к поступлению, зря ночами учил отрывок за отрывком, стихотворение за стихотворением, зря так бесчестно и подло ввел в заблуждение Михаила Федоровича, зря доводил маму до слез. Все зря!..

Впервые в жизни я ощутил такое отчаяние. Сидел на банкетке, уставившись в одну точку, ни о чем не думал, ничего не чувствовал, кроме одного – глухой безысходности. Надо было встать, поехать на вокзал и купить обратный билет в Ригу… Сколько я так просидел, не знаю. По-моему, целую вечность.

«Что грустишь? Прокатили? – услышал я над собой звонкий мальчишеский голос, поднял голову и увидел вихрастого паренька небольшого роста с веселыми голубыми глазами. – Меня тоже бортанули. Пошли во МХАТ, там сегодня последняя консультация перед первым туром».

Меня поразило не то, что он без тени смущения заговорил совершенно с незнакомым ему человеком, а то, как он обратился ко мне. Неужели можно вот так легко говорить о несчастье, что обрушилось на наши головы?! «Прокатили, бортанули…» Уничтожили! Убили!

«Кончай киснуть! Не удалось здесь, в другом месте прорвемся! Пошли!..» Парнишка весь светился оптимизмом и невольно заразил и меня.

Как ни странно, абитуриентов в Школе-студии было немного. Мы подошли к столику, за которым сидела молоденькая девушка. Она заполняла консультационные листы. «Бабятинский Валерий», – назвал себя мой новый знакомый. Следом за ним представился я. Так мы и познакомились.

Когда нашу «пятерку» завели в 7-ю аудиторию, я ахнул от неожиданности. Напротив двери за столом, покрытым зеленой материей, сидела моя старая знакомая – Евгения Николаевна Морес. Она меня тоже узнала и вызвала читать первым. Теперь-то я знаю, что читать или играть лучше всего «с устатку» и голодным, а тогда поразился, откуда во мне такая легкость и свобода. У голодного и уставшего человека нет сил наигрывать, что-то изображать. «Ну, вот теперь вы готовы несравненно лучше, – сказала Евгения Николаевна после того, как я закончил, и огласила приговор: – На первый тур».

Это была крохотная, но победа! И день 25 июня, начавшийся для меня так ужасно, все же закончился небольшим успехом. Выйдя из Школы-студии, я вспомнил, что забыл позвонить отцу, и кинулся к телефону-автомату. На том конце провода никто трубку так и не взял. «Ох и влетит же мне!» – подумал я и позвонил на квартиру Землянским. «Не пытайся оправдаться! – прозвучал в трубке суровый голос Галины Ивановны. – Немедленно домой!»

На Мархлевского меня уже ждали. Оказывается, Глеб Сергеевич сам поехал в Щукинское училище и узнал, что сын его на третий тур не прошел. Мое исчезновение всполошило всех Землянских не на шутку.

«И где ты пропадал? – набросилась на меня Галина Ивановна, едва я переступил порог. – Мы тут с ума сходим, а он шатается неизвестно где!.. Мать три раза звонила, места себе не находит!.. Что молчишь?»

«Есть хочу», – пролепетал я. Со вчерашнего вечера у меня во рту не было ни крошки.

Меня усадили за стол, и я рассказал о своих злоключениях, не преминув прибавить, что мое чтение очень понравилось Е.Н. Морес.

Когда я пошел провожать отца на троллейбус, мы заговорили о том, как быть дальше: звонить М.Ф. Астангову или погодить? И пришли к выводу, что сейчас звонить глупо: в Щуке я произвел неблагоприятное впечатление, и просить Михаила Федоровича, чтобы он упросил кого-нибудь из педагогов прослушать меня еще раз, просто некрасиво. Посмотрим, как у меня сложатся дела во МХАТе.

На следующее утро я позвонил Жене Солдатовой. Она тут же примчалась ко мне, и началось!.. Наша репетиция перед завтрашним первым туром во МХАТе длилась пять часов без перерыва! Так долго я никогда еще не работал. В половине шестого мы решили закончить, и я в знак благодарности повел Женю обедать. Денег на ресторан у меня, естественно, не было, пришлось угощать ее в столовке у Сретенских ворот.

Мы прошли с Женей всю мою программу от начала до конца, выбрали репертуар, который следует читать, а также запасные варианты на случай, если комиссия попросит прочитать что-либо еще. «Хорошо бы тебя к Карлычу определить», – в задумчивости проговорила Женя, допивая яблочный компот. «Какому Карлычу?» – дрожащим голосом спросил я. «Есть у нас такой педагог – Виктор Карлович Монюков, – объяснила Женя. – Мне кажется, ты в его вкусе… Ладно, там видно будет». Она поставила пустой стакан на стол. «Встречаемся завтра в Школе-студии в 12 часов!..»

Народу на этот раз в Школе-студии было не протолкнуться. И на третьем этаже, где проходили прослушивания, и на втором – возле раздевалки, и даже на лестнице гудел, шумел встревоженный абитуриентский улей. Я с трудом разыскал Женю. «Все в порядке, – успокоила она меня. – Я договорилась, пойдешь к Карлычу». Это был добрый знак.

Ждать пришлось довольно долго, прежде чем я услышал свою фамилию и вместе с остальными членами «пятерки» направился в уже хорошо знакомую мне 7– ю аудиторию. За столом экзаменатора сидел импозантный, красивый мужчина средних лет. За его спиной, у окна, человек пятнадцать студентов. Любовь к педагогу проявляется у студентов в том, что они с удовольствием присутствуют на всех занятиях мастера, даже если это всего-навсего первый тур приемных экзаменов. Карлыча в Школе-студии любили. Попытался найти среди зрителей Женю, не нашел и от этого страшно разозлился. На кого? Не знаю. Разозлился, и все!

Монюков мне понравился: строгий, серьезный, без тени позерства или самодовольства. Он принялся просматривать экзаменационные листки, изредка коротко взглядывая на дрожащих абитуриентов. Была в нем эдакая барская стать, в каждом движении ощущалась порода.

Я читал четвертым. Тех, кто читал до меня, я слушал вполуха, стараясь не глядеть в их полные ужаса глаза. Наконец Монюков назвал мою фамилию: решительный момент наступил.

«С чего хотите начать, Сергей Глебович?» – никто еще не называл меня по имени-отчеству, и я смутился, а смутившись, разозлился опять. «С Достоевского!» – с вызовом ответил я. «Весьма похвальная дерзость, – успокоил меня Виктор Карлович. – Прошу».

Я заранее решил, что моим основным партнером в «Игроке» будет игровое поле рулетки – в данных условиях стол экзаменатора, тем более что покрыт он был зеленой скатертью. Прежде чем начать, мысленно нарисовал на этой скатерти все сектора, как тому следует быть в настоящем сasino, и, когда все цифры и надписи встали на свои места, начал: «Прямо передо мной, на зеленом сукне начертано было слово „Passe"…» И рукой указал туда, где, по моим представлениям, оно должно было находиться. Получилось это у меня довольно реалистично: кто-то из студентов за спиной Карлыча даже привстал, чтобы получше разглядеть, куда я указываю. Это меня воодушевило, и я понял: «Серега, ты на верном пути!»

По темпераменту и по натуре своей я не игрок, но понять, что такое азарт, кажется, могу. Конечно, этот мальчишеский азарт не идет ни в какое сравнение с той болезненной страстью, которую испытывают настоящие игроки, но я был искренен, и этого оказалось довольно. Лихорадочное состояние, по-моему, довелось испытать каждому, мне-то уж точно, поэтому никакого насилия над своей психикой я не совершал.

«Я тогда ощущал какое-то непреодолимое наслаждение хватать и загребать банковские билеты, нараставшие кучей предо мной…»

Я вспомнил, как, играя с Виталиком в «фантики», я однажды обобрал его до нитки. Какое же фантастическое удовольствие я тогда испытал!..

«…Я бросился на билеты, скомкал их в карман, не считая, загреб все мое золото, все свертки и побежал из вокзала…»

Я закончил и осторожно взглянул на Карлыча. Он сидел, чуть подавшись вперед, и, как мне показалось, с интересом разглядывал меня. «Так… А сейчас давайте послушаем в вашем исполнении басню. У вас, я надеюсь, Крылов?» И далась им всем эта басня! «У меня, конечно, Крылов, но предупреждаю заранее: басни я читать не умею, – решил я стоять до последнего. – Давайте, я вам лучше Блока почитаю». – «Блока мы обязательно послушаем, но басню, Сергей… – Монюков заглянул в бумаги, – Глебович, вам все равно прочитать придется. Прошу».

«Эх!.. Двум смертям не бывать, одной не миновать», – сказал я сам себе и набросился на Крылова с таким остервенением, что во рту даже оскомина появилась.

«По улицам слона водили, как видно, напоказ…»

Прочитав первую строчку, я, вероятно, скроил такую постную рожу, что среди студентов послышались смешки. А что? Так мог бы читать эту басню человек, который принципиально не одобряет вождения слонов по городу и бездомных собак на улицах оного. И если бы у меня хватило ума прочитать в этом ключе всю басню, мог бы родиться интересный актерский ход. Но тогда я бубнил слова Крылова, не слишком вдаваясь в житейские проблемы Моськи. Карлыч сразу понял это. «Достаточно, – остановил он меня. – Вы правы, басня не ваша стихия». Я вздохнул с облегчением и, даже не дав педагогу предложить мне продолжить, объявил: «Александр Блок. Без названия».

Тут я чувствовал себя как рыба в воде. Читал и получал удовольствие от Блока, от стихов, от самого себя. Да, вот каким наглецом я был!.. Все благополучно катилось к концу, как вдруг после последней фразы: «Неужели и жизнь отшумела? Отшумела, как платье твое…» – в аудитории раздался смех. Виктор Карлович даже обернулся к студентам, давая понять: такая реакция ему не нравится. Те тут же смолкли.

Я решил обидеться, но, поразмыслив, пришел к выводу, что подобная реакция вполне правомерна. Такие суровые, горькие слова может говорить человек, много испытавший на своем веку, а не семнадцатилетний пацан, у которого только позавчера молоко на губах начало обсыхать. Они правы – это смешно.

После меня читала еще одна девочка. Маленького роста, со вздернутым носиком, она изо всех сил пыталась доказать, что ей всего лет пять, не больше. У нее это не очень получалось, и, чтобы прекратить муки исполнительницы и зрителей, Монюков произнес: «Благодарю вас. Все свободны». Девочка с носиком заплакала и выскочила из аудитории, мы встали со своих мест и направились к выходу. «Десницкий, задержитесь!» – раздался за моей спиной голос Виктора Карловича. Я с сильно бьющимся сердцем подошел к столу.

«Я направляю вас на второй тур, но хочу, чтобы там вы читали комиссии, в которой буду присутствовать я. – Он показал мне мой консультационный лист. – Видите, я написал: «Ко мне». Накладки не должно быть, но все же… Если вас направят к другому педагогу, напомните об этой надписи. Желаю успеха!»

Я поблагодарил и, не чуя под собой ног от радости, направился к двери. «Об одном прошу, басню больше никому и никогда не читайте. Вы правы, это не ваша стихия». Я осторожно закрыл за собой дверь 7-й аудитории.

Женя поджидала меня в холле возле доски объявлений. Я было собрался наброситься на нее с упреками, почему она не пошла слушать меня, но не успел. «Молчи, я все знаю, – остановила она меня. – Читал ты сегодня на крепкую четверочку. Значит, есть, куда расти». – «Откуда ты знаешь? Ведь тебя там не было». – «Ошибаешься, была! Просто боялась помешать тебе и спряталась за ширмой».

В учебной части мне сказали, что второй тур будет где-то в середине следующей недели, о дне прослушивания я сам должен справляться по телефону Б-9-39-36. Ну надо же!.. До сих пор номер телефона помню.

И наступили дни томительного ожидания. Каждый день я звонил по указанному номеру и слышал один и тот же ответ: «День прослушивания пока неизвестен». Между тем из Риги приехала мама. Семья отца уехала в Киев к родственникам, Глеб Сергеевич обрел свободу, и впервые за очень долгие годы мы проводили время втроем: папа, мама и я. Это было замечательно. Не передать как!..

Постепенно рана, нанесенная мне провалом в Щукинском училище, стала затягиваться, и я обрел душевный покой, который мне был так необходим. Мы ходили по музеям, на выставки, ездили на ВСХВ и обедали однажды в тамошней «Чайхане», пошли на футбол в Лужники: играл мой любимый «Спартак» и «Кайрат». Наши выиграли, и мама радовалась вместе со мной, как девочка. Жизнь была прекрасна и удивительна, если бы не одно тревожное обстоятельство: прошла неделя, а второй тур по-прежнему маячил где-то вдали, в туманной неизвестности.

С Женей все это время я не виделся: решил сделать перерыв в наших занятиях. Иногда излишек репетиций хуже, чем если бы их совсем не было. Я боялся «заболтать» свой репертуар и избегал встреч с Солдатовой и разговоров по телефону. Решил: буду терпеливо ждать.

И дождался. Второй тур назначили на 11 июля.

Женя поджидала меня в проезде Художественного, возле стеклянных дверей дома под номером 3а. «Напрасно ты избегал встреч со мной. Я только хотела кое-что поправить». В ее голосе звучала неподдельная обида. «Прости. Очень не хотелось тебя беспокоить. Я и так отнял у тебя слишком много времени», – начал я оправдываться. «Ладно, пойдем. – Она была само великодушие. – Посмотрим, как ты без меня справишься».

Еще накануне я загадал: если второй тур будет проходить в 7-й аудитории, успех мне обеспечен. И как вы думаете, в какую аудиторию нас повели? Правильно. В 7– ю. Я ликовал. А рядом со мной шла красивая девушка, которая дрожала мелкой дрожью и без устали повторяла: «Я провалюсь!.. Вот увидите, я обязательно провалюсь!..»

На этот раз за экзаменационным столом рядом с Монюковым сидели Е.Н. Морес и молодой человек с круглым добродушным лицом и веселыми глазами. Как я узнал значительно позже, это был начинающий критик Б.М. Поюровский, с которым у нас позже сложились очень добрые отношения.

Когда мы вошли в аудиторию, Виктор Карлович что-то тихо сказал на ухо Евгении Николаевне, шепнул два слова Борису Михайловичу и вышел за дверь. Вот те раз! Он же хотел, чтобы на втором туре я читал именно ему, а сам взял и… покинул меня в самый ответственный момент.

Расстроился я ужасно и уже представлял, как мы с мамой поедем на вокзал, чтобы покупать обратные билеты в Ригу.

Евгения Николаевна вызвала читать какого-то мальчика из нашей пятерки, а я сидел, уставившись в щербатые паркетины у себя под ногами, и… страдал. Я все понял: за две с лишним недели, что мы не виделись, Карлыч успел разочароваться во мне, и в Школе-студии меня ждет такой же грандиозный провал, как и в Щуке.

Мальчик закончил читать, а Монюков в аудитории так и не появился. Следующей читала девочка с длинной тощей косой и таким же длинным тощеньким голосом. «Бедные люди» Достоевского выходили у нее такими несчастными, что хотелось сказать ей: «Отпусти бедолаг на волю!.. Быть может, на свободе, без твоего участия, им станет чуточку легче…»

Вдруг дверь в аудиторию отворилась, и Карлыч пропустил вперед невысокого человека с совершенно круглой головой, наподобие баскетбольного мячика. Лишь светлая тонзура обрамляла череп необыкновенно правильной формы. Студенты, сидевшие у окна в качестве зрителей, вскочили как по команде. Сразу стало ясно: в аудиторию вошел очень важный человек. «Садитесь, товарищи. Садитесь». Вошедший мягким движением руки усадил всех на места. И вообще все движения у него были какими-то плавными, успокаивающими. Как будто он хотел нас всех обласкать, утешить. «Мне продолжать?» – робко спросила несчастная девочка. Монюков вопросительно взглянул на Евгению Николаевну. Та, в свою очередь, обернулась к пришедшему. «Почитайте нам, пожалуйста, басню», – попросил тот тихим, вкрадчивым голосом. Ну вот! Опять! Чуть что, сразу басню!.. Как будто все они сговорились!

И тут на наших глазах случилась невероятная метаморфоза: тощий дистрофик ожил. Девочка подпрыгнула на своих ножках-палочках и закричала так, что, наверное, ее услышали случайные прохожие в проезде Художественного театра: «Стрекоза и Муравей!» Прокричав название, она стала прыгать по аудитории на одной ножке, как будто играла в «классики», потом сделала фуэте и стала танцевать, словно заправская балерина… «Попрыгунья стрекоза… лето красное пропела…» Она остановилась, сложила руки и… запела! Это был самый настоящий вокализ! Зрители от хохота легли вповалку!..

«Спасибо! Достаточно… – Виктор Карлович не мог говорить, только утирал глаза клетчатым платком. – Вениамин Захарович, – обратился он к важному гостю, которого привел с собой, – может быть, хотите еще что-то послушать?» То т тоже достал из кармана платок: «Я думаю, и так все ясно». Казалось, несчастная девочка комиссии понравилась, но в списке допущенных на третий тур я ее почему-то не нашел.

Карлыч вызвал читать девушку, которая убеждала нас, что обязательно провалится. «Простите, как вы сказали? – спросил таинственный Вениамин Захарович. – Я не расслышал». – «Вуркина», – громко и даже с вызовом ответила девушка. «Что?! – удивился Карлыч. – Вуркина?» – «Да не Вуркина, а Вуркина!..» – поправила его девушка и покраснела. О-о-о!.. Оказывается, у этого прелестного создания очень серьезные проблемы с дикцией. Таких, насколько я знаю, в театральные институты не принимают. «Врач-логопед уверен: дефект моей речи легко устраним. Я уже две недели с ним занимаюсь. И принесла справку… Она должна быть у вас!..» – заволновалась Лиля. «Не волнуйтесь, пожалуйста. – Монюков протянул какую-то бумажку Вениамину Захаровичу. – Вы нам лучше скажите, что будете читать».

«Роберт Бернс», – звонким, дрожащим голосом ответила то ли Журкина, то ли Вуркина, и мне стало страшно: а вдруг она сейчас опозорится? В свои неполные девятнадцать Лиля была так хороша, что у любого представителя сильного пола возникало труднопреодолимое желание защитить ее, помочь этой слабенькой, беззащитной, но такой очаровательной женщине.

 
Ты свистни, тебя не заставлю я ждать!
Ты свистни, тебя не заставлю я ждать!
Пусть будут браниться отец твой и мать,
Ты свистни, тебя не заставлю я ждать!..
 

Она читала потрясающе!.. Огромные, широко распахнутые глаза звали любимого, молили его, обещали столько радости, столько счастья!.. И никаких дефектов речи я, например, не услышал. А если они и были, то придавали ее облику какую-то дополнительную прелесть! Чистый, хрустальный голос звучал под сводами 7-й аудитории звонко и уверенно. Браво, Лиля Вуркина! То есть, Журкина!

Так я познакомился со своей будущей однокурсницей.

Никогда еще я не волновался так страшно, как в этот раз: коленки мои ходуном ходили, а во рту появился противный металлический привкус. Не хватало еще, чтобы я здесь в обморок грохнулся. Однако, как оказалось, это лихорадочное состояние очень помогло мне, когда я начал читать Достоевского. Пожалуй, это было мое лучшее исполнение «Игрока». Даже Женя меня похвалила. «А кто этот человек, которого Карлыч привел с собой?» – спросил я. «Ты что! Это наш ректор, Вениамин Захарович Радомысленский. Ему твой «Игрок», по-моему, понравился». Это было приятно слышать, но… К сожалению, больше читать мне этот отрывок не довелось.

Мы были последней «пятеркой». Мастера довольно долго совещались при закрытых дверях, а когда вышли, Монюков сам подошел ко мне: «На третьем туре начинай с Блока. Даже если кто-то попросит читать Достоевского или Беранже, никого не слушай. Ты меня понял? Если надо будет, я тебя поддержу». Конечно, я все понял и страшно обрадовался. Значит, я прошел на третий тур, который должен был состояться послезавтра. Оставался последний рубеж, который я должен во что бы то ни стало преодолеть.

«Теперь ты просто обязан позвонить Астангову, – даже не сказал, а распорядился отец. – Нехорошо столько времени держать человека в неведении».

И я позвонил.

Михаил Федорович сразу же набросился на меня: «Сережа, куда вы пропали? Мы с Аллочкой специально отложили отъезд в Рузу, ждем вашего звонка, а вас все нет и нет!.. Поймите, может быть, вы уже опоздали!» Я с трудом смог вклиниться в негодующий словесный поток великого артиста и рассказать ему все с самого начала. И о том, как прилетел в Москву сразу после выпускного бала, и о том, как проспал и как помчался в училище и все же опоздал, и о том, как ни с того ни с сего решил читать «Нунчу» и потом долго сидел в коридоре, понимая, что случилась катастрофа, что я навредил не только себе, но и подвел такого замечательного человека, как Михаил Федорович… И о том, наконец, как с отчаяния пошел на консультацию во МХАТ и вот завтра должен читать на третьем туре. Астангов молча выслушал меня, как-то странно хмыкнул и уже спокойно произнес: «Замечательный урок!.. Ну что же, дорогой мой, если завтра провалишься во МХАТе, звони.

Я все-таки попробую тебе помочь. Ну а если победишь мхатовских монстров, значит, так тому и должно было быть. Поверь, мхатовская школа ничуть не хуже вахтанговской. Желаю успеха и жду завтра твоего звонка. Когда начало тура?» – «В семь часов вечера», – ответил я. «Ничего. Мы ложимся поздно. Звони!» И повесил трубку. Слушая короткие телефонные гудки, я вдруг сообразил, что впервые Михаил Федорович говорил со мной на «ты»!.. Для меня это тоже стало событием.

Третий тур проходил в Большом зале. Так называлось не слишком просторное помещение на втором этаже, где проходили дипломные спектакли выпускных курсов. И где, кстати, родился театр «Современник», первые спектакли его ставились именно на этой сцене. Но сейчас занавес был закрыт, все стулья для зрителей убраны, а у входа вытянулся стол для приемной комиссии, И вот сверху по широкой лестнице начали спускаться вершители наших судеб: В.З. Радомысленский, В.О. Топорков, В.Я. Станицын, П.В. Массальский, А.М. Карев, Г.А. Герасимов, С.С. Пилявская, Д.Н. Журавлев, Е.Н. Морес, В.П. Марков, А.А. Скрябин, И.М. Тарханов, К.Н. Головко, В.Н. Богомолов, конечно же мой «талисман» В.К. Монюков и педагоги-стажеры Е. Радомысленский, О. Герасимов и иже с ними.

Это сейчас я могу назвать каждого из них, а тогда эти важно шествующие люди казались мне сонмом корифеев Художественного театра. Эдаким Ареопагом. Точь-в-точь полное собрание Брокгауза и Эфрона на театральный манер.

Нас завели в зал и рассадили на стулья. Момент торжественный.

«Десницкий Сергей Глебович, 17 лет, окончил школу в этом году», – возглашает Вениамин Захарович.

Вот те раз! Выхожу на середину зала к одиноко стоящему стулу, берусь за его спинку правой рукой и, следуя совету Карлыча, объявляю: «Александр Блок. „Без названия"». Набираю в легкие воздух, чтобы начать читать, как неожиданно в зал с грохотом врывается человек. Опрокидывает стул, чуть не сбивает с ног студентку с кипой бумаг в руках, но при этом крадется на цыпочках, пытаясь остаться незамеченным.

И комиссия, и мы, абитуриенты, как по команде, поворачиваем головы в сторону двери.

«Александр Михайлович!.. Мы уже начали!..» В голосе Радомысленского столько осуждения и справедливой укоризны, что вошедший весь скукоживается и свистящим шепотом умоляет: «Извините, опоздал!..» Ну, конечно же это он! Небольшого роста с прической, которая так и не решила, с какой стороны у нее пробор: слева или справа?.. А волосы на затылке встали дыбом. Комиссаров! Мое поколение кинозрителей помнит, как смешно Александр Михайлович играл в кинофильме «Цирк» роль Скамейкина.

Наконец все успокаивается. «Можно начинать?» – не слишком уверенно спрашиваю я. «Да, да… Конечно, начинайте», – великодушно разрешает Вениамин Захарович, но я вижу, что он недоволен. «А позвольте спросить вас, уважаемый Сергей Глебович, – вдруг раздается из-за стола вальяжный барский голос Массальского (его я тоже узнал по кинофильму «Цирк»), – как вы закончили среднюю школу?» – «Нормально», – отвечаю я. «А что сие „нормально" означает?» – не отстает от меня Павел Владимирович. Зачем ему понадобилась моя успеваемость? Бред какой-то. «У меня в аттестате четыре четверки», – отвечаю я, почему-то разозлившись. «А остальные тройки?» – не унимается Массальский. «Нет, пятерки!» Я раздражаюсь все больше. «Вот как! Отличники в артисты подались. Страшновато!»

Я понимаю, это острота, но никто вокруг не смеется, и мне, признаюсь, становится тошно и обидно. Надо мной тут просто потешаются. «Надеюсь, больше у вас нет вопросов?» В голосе Радомысленского звучит явное недовольство. «Нет, нет… Благодарю вас. Я удовлетворен», – не меняя вальяжной осанки, отвечает Павел Владимирович. «Друг мой, – обращается ко мне Вениамин Захарович, – надеюсь, вы не сердитесь, что возникла такая ненужная пауза?» Только этого не хватало, чтобы я сердился! Я!.. «Вот и хорошо. – Голос ректора все так же покоен и ласков. – Если вы готовы, можете начинать».

Это было поразительно! Вениамин Захарович обладал удивительным даром подбодрить, поддержать, вселить уверенность, и он проделал это со мной после такого неуместного допроса. Кстати, за все время нашего общения на сцене и за кулисами между мной и Массальским ни разу не возникло чувства хотя бы издали напоминающего человеческую приязнь. Друг к другу мы были холодно-равнодушны.

Я вдруг совершенно успокоился и начал читать. Не знаю, как это выглядело со стороны, но чувствовал я себя… хорошо. А в зале стояла плотная напряженная тишина. Не сочтите за похвальбу, но ведь из-за чего-то меня все-таки приняли в студию Художественного театра?..

«Неужели и жизнь отшумела, отшумела, как платье твое?..» – закончил я читать и посмотрел прямо в глаза Радомысленскому. Он сидел точно напротив меня. Возникла пауза, в которой я не знал, что делать. Продолжать свою программу или дождаться пожелания кого-то из комиссии? Меня выручил А.М. Карев. «А как у нас обстоят дела с голосом? – рявкнул он. – Есть у вас что-нибудь не такое интимное?» – «Маяковский. „Разговор с товарищем Лениным"», – громко отрапортовал я. Об этом мы с Женей договорились заранее: если попросят послушать голос, буду читать Владимира Владимировича. «Давайте Маяковского!» Бас у Карева был знаменитый. «Но я не с начала начну, потому что там начало тоже не очень…» Договорить он мне не дал: «Начинайте, откуда хотите! Не тяните кота за хвост!»