Текст книги "Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний"

Эргли

Лето 55-го года мы опять проводили в гостях у Илечки в удивительно красивом месте, которое называлось тоже очень красиво – Ergli, что в переводе означает «Орлы». Дом Первого секретаря Эргльского райкома партии стоял на самом краю поселка у подножия холма, поросшего густым лесом, за которым находилось безымянное озеро. Там и рыба водилась, и дикие утки выводили в прибрежных камышах утят, но главное его достоинство заключалось в том, что в этом озере можно было купаться. Поросший мягкой травой берег полого спускался к воде, и на дне лежал не противный глинистый ил, как это часто бывает в таких водоемах, а мелкий желтый песок. Одним словом, благословенное место – самый настоящий курорт.

Эргли – одно из красивейших мест в Латвии.

Маленький поселок лежит в уютной ложбине, через которую протекает небольшая порожистая речушка, а по сторонам его вольготно разлеглись пологие холмы, сплошь поросшие лесом.

Тут на пути то вдруг вырастет густой подлесок и никому не позволит продраться сквозь свои колючие заросли; то прозрачно-солнечный сосняк разбежится перед глазами, упираясь в небесную синь прямыми гладкими стволами, по которым медленно стекают янтарные слезы; то густая дубовая дубрава освежит своей тенистой прохладой, а сумеречный ельник роскошно бросит под ноги рыжий ковер из опавших сухих иголок, разукрасив его разноцветными шляпками толстоногих сыроежек. Красота, да и только!..

А если по едва заметной тропинке пройти чуть дальше, то обязательно выйдешь к лесному озеру. Не к одному, так к другому; не к большому, так к маленькому. Их в округе наберется штук шесть, никак не меньше.

Кто хоть раз бывал на берегу такого озера, тот наверняка согласится со мной: волшебные сказки, знакомые с раннего детства, оживают на твоих глазах. Деревья вплотную столпились у самого края, и по ровной глади стоячей воды медленно плывут пушистые отражения ватных облаков. А в прозрачной глубине на самом дне из-под корявых коряг топляка бегут наверх длинные цепочки крохотных пузырьков воздуха из подводных ключей, и кажется, вот-вот – и красавица-русалка вынырнет на поверхность, обдав тебя прозрачным дождем ледяных брызг.

Однажды мы с Борей набрели на лесное озеро. И вдруг!.. Какое счастье! Возле берега стоял привязанный к едва заметному в густой траве колышку самый настоящий плот. Конечно, если бы мы сказали маме, что забираемся в такую даль, нам бы здорово влетело, но мы ничего не говорили, а ей в голову не могло прийти, что ее драгоценные чада уходят от дома так далеко: за несколько километров. Конечно, мы с братом рисковали, пускаясь в «морское» путешествие без спросу у хозяина этого роскошного плавсредства. Кто знает, какова была бы его реакция, если бы он увидел, как два пацана, изображая пиратов, гоняют по озеру на его плоту. Но отказать себе в таком удовольствии мы не могли! На наше счастье, в те несколько дней, что мы провели на лесном озере, никто здесь так и не объявился, и наше «преступление» благополучно сошло нам с рук.

Приятелей в Эрглях у меня не было, но вынужденное одиночество я переносил здесь довольно легко. Во-первых, в хорошую погоду мы с Борей могли купаться в озере, во-вторых, я подружился с личным шофером Илечки Иваном Александровичем, который потихоньку начал обучать меня премудростям сельского быта. Он и его жена Нина с двумя дочками-погодками жили на втором этаже в том же доме, что и мы; у них была корова, для которой надо было заготавливать сено на зиму, и дядя Ваня прежде всего научил меня косить.

Для людей, мало сведущих в вопросах ведения сельского хозяйства, должен сообщить, что косить можно либо рано утром на рассвете, либо сразу после заката солнца, пока на траве лежит роса. Сухую траву косить практически невозможно: коса лишь приминает ее к земле и после того, как пройдешь по лугу хотя бы один раз, за тобой остается уродливая полоса торчащих в разные стороны пучков травы, сильно смахивающая на стриженную испорченной машинкой голову первоклассника. Поэтому встать нужно было пораньше, в три часа, на ходу плеснуть в лицо ледяной водой из умывальника, галопом проглотить обязательную овсяную кашу, запивая ее горячим какао, и, прихватив узелок со снедью, заботливо приготовленный мамой накануне, поскорее бежать во двор, где Иван Александрович уже заводил свой неутомимый газик.

Кто не вставал в такую рань, тот не знает, какое это удивительное чувство – ожидание восхода солнца. За спиной небо все еще по-ночному темное, и даже слабый свет звезд пробивается сквозь его густую синеву. А впереди, на востоке, изломанная очертаниями лесистых холмов, уже протянулась оранжевая полоса утренней зари. Чуть повыше яркие краски растушевываются, переходя в нежно-розовый фон, который понемногу сереет, съедая ночную тьму. Наконец из-за холма медленно вытягивается узенький край солнечного диска, и в ту же секунду разноголосый птичий хор оглашает округу радостным щебетаньем. День обещает быть жарким, но сейчас утренняя прохлада заставляет меня зябкое житься: дядя Ваня снял брезентовую крышу, и встречный ветер бросает навстречу летящему газику горькие запахи полыни и сладкий аромат луговых цветов. На душе так хорошо и радостно, что хочется кричать во всю глотку, пугая кувыркающихся в упругом утреннем воздухе ласточек и стрижей.

Угнаться за дядей Ваней мне, конечно, было не под силу. Он трижды прошел луговую поляну из конца в конец, а я и трех четвертей не осилил. Но это меня совершенно не волновало. Главной целью моей было получить одобрение шефа, то есть Ивана Александровича. И когда он, придирчиво оглядев мою работу, чуть улыбнувшись, произнес: «Ну что ж, Сережа?.. Молодец!» – я был счастлив. Меня так и распирало от гордости.

Солнце поднималось выше и выше, становилось жарко. Пот ручьями стекал по моему лицу, руки налились свинцовой тяжестью, я изо всех сил старался не показать, что мне трудно, но, когда услышал: «Шабаш, перекур!» – с наслаждением рухнул на землю в только что скошенную траву.

Потом мы завтракали, и свежий хлеб с маслом, крутые яйца, холодное молоко и толстый шматок сыра с тмином никогда не казались мне такими вкусными, как этим жарким июньским утром. Домой мы вернулись после двух. Но прежде чем пообедать и лечь спать, отправились на озеро, чтобы смыть с разгоряченных тел полуденную пыль.

«Вечером косить пойдешь?» – спросил дядя Ваня. «Конечно, пойду», – без тени сомнения ответил я. Но когда часов в пять мама стала будить меня, я не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. Жестокая крепотура сковала мышцы так, что, казалось, отныне я смогу передвигаться только на костылях.

«Ничего, отойдешь, – посмеиваясь, успокаивал меня Иван Александрович. – Завтра побежишь резвее прежнего». И ведь прав оказался: не назавтра, конечно, но через пару дней крепотура прошла, и я опять отправился с дядей Ваней на луг, но теперь уже не косить, а ворошить подсохшую траву.

Мне нравилось быть наравне со взрослыми, выполнять ту же работу, что и они, потому что в собственных глазах я сразу становился взрослее. А какому пацану в 14 лет не хочется выглядеть старше? И лишь однажды я должен был признать себя абсолютным «слабаком».

А дело было так.

Нелегкая занесла нашего неутомимого Первого секретаря в Соединенные Штаты. Там в Алабаме или Техасе Никита Сергеевич увидел кукурузу под три метра ростом, влюбился в длинноногую американку и возжелал, чтобы на полях нашей необъятной Родины тоже росла точно такая же. Вернувшись домой, наш кремлевский мудрец распорядился, чтобы на следующий год на полях всех союзных республик была посеяна «царица полей». Даже специальный мультфильм под названием «Чудесница» по этому поводу сняли, и в Москве у Красных Ворот открыли одноименное кафе. Эргльский район Латвии издревле считался животноводческим. Рельеф здесь был холмистый, поэтому выращивать пшеницу или рожь на холмах было не с руки, а вот пасти скот на богатых травяной смесью лугах – в самый раз. Никогда и нигде я не видел, чтобы трава вырастала по пояс взрослому человеку, как это было на эргльских лугах. Представляете, как жировали на таких кормах коровы и прочие парнокопытные?.. Но!.. «По хрущевскому велению, по Никитину хотению» эти роскошные луга были перепаханы и засеяны новомодной кукурузой. Невдомек было только кремлевскому «кукурузнику», а заодно с ним и партийным функционерам рангом пониже, в том числе и моей тетушке, что все эти травы – и клевер, и вика, и люцерна – многолетние растения. Партийным боссам это простительно: сельхозакадемий они не заканчивали и вообще отличались не слишком высоким уровнем знаний, кроме марксизма-ленинизма, естественно. Это поднимало их в собственных глазах над другими людьми, но в практической жизни частенько оборачивалось грандиозным конфузом. Так оно и в данном случае произошло.

Когда по расчетам малосведущих в кукурузных делах агрономов пришла пора бороздить кукурузные всходы, они вывели на поля технику и… обомлели. Там, где по весне чернела свежевспаханная земля и где теперь должны были зеленеть дружные всходы, вовсю бушевало прежнее разнотравье, так что всходы эти и при самом ближайшем рассмотрении найти было практически невозможно. Не захотел старина клевер, а вместе с ним красавица-вика и неженка люцерна идти на поводу партийной дури.

Что делать? Катастрофа!..

Но недаром еще Владимир Ильич прокартавил: «Большевики перед трудностями никогда не пасуют». Директиву ЦК хочешь не хочешь, а выполнять надо. Поэтому, посовещавшись немного, решило партийное начальство все эти заросшие «сорняками» поля… прополоть. Вручную!.. Спецтехнику для этого еще не придумали. А ведь это не огородная грядка, а поля в сотню гектаров!.. Колхозники в открытую стали над ними издеваться. И вот, чтобы чуть умерить народное недовольство, решил районный партактив на собственном примере показать, как с этой напастью следует бороться.

В одно солнечное воскресное утро весь аппарат Эргльского райкома партии под руководством «вождя районного масштаба» с песнями на двух машинах выехал на поля ближайшего совхоза, чтобы начать общерайонную кампанию по прополке «царицы полей». Я, естественно, увязался за «вождем», то есть за тетей Илей.

То, что мы увидели, когда прибыли на место, превзошло все самые пессимистические ожидания. Во-первых, кукурузы никто не увидел. Даже те, кто знал, как она выглядит. Трава чуть ниже пояса, и все. Приехал директор совхоза и показал, где и как следует искать кукурузные росточки. Глядя на них, нам всем хотелось плакать. Честное слово! Такими они были жалкими, несчастными.

Технология прополки была такова: во-первых, найти кукурузный росток и по возможности не спутать его с каким-нибудь другим растением; во-вторых, постараться выдрать вокруг него в радиусе хотя бы 15 сантиметров кормовую траву и сорняки и, в-третьих, подгрести к основанию драгоценного растения побольше земли, чтобы взошедшая кукурузинка из-за отсутствия опоры не сломалась под напором природных стихий – ветра или дождя. Я видел, как помрачнело лицо моей тетушки и глубокая складка крайней озабоченности прорезала ее лоб возле переносицы. «Ну что ж, – сказала она. – Начнем!» И первая встала на колени, скрывшись за стеной травяных зарослей. Остальные потянулись за ней.

Помню, день был солнечный, жаркий, и часа через полтора я, во-первых, обгорел, а во-вторых, совершенно выбился из сил. Выдирать многолетнюю траву из земли оказалось делом очень и очень трудным. Оглянувшись назад, я увидел, что прополз всего метров десять, не больше. Двигаться дальше не было сил, я упал в тень райкомовского газика, и даже если бы мне, как Степе Лиходееву у М.А. Булгакова, сказали бы: «Вставай, а не то мы тебя расстреляем!» – я бы ответил точь-в-точь как Степа: «Стреляйте!»

У взрослых дела шли получше, хотя я собственными глазами видел, как некоторые, по ошибке выдрав кукурузный росток из земли, поспешно закапывали его опять в надежде, что никто не узнает.

К обеду стало ясно: чтобы прополоть все поле, потребуется несколько дней. Никогда я не видел Эльзу Антоновну такой взбешенной. Тут же на поле она провела заседание бюро райкома, которое постановило: «Полоть кукурузу руками бесполезно!..» После чего весь аппарат райкома сел в машины и поехал домой. Песен, правда, уже не пели.

За этот самовольный поступок моей тетушке на парткомиссии ЦК сурово погрозили пальчиком и «поставили на вид». Но именно благодаря Э.А. Кругловой в нашем районе о кукурузе больше никто даже не заикался. А годика через полтора вслед за оппортунистами из Эрглей вся наша необъятная страна примирилась с тем, что алабамская красавица в наших климатических условиях не прижилась. И хотя я никогда не слышал, чтобы Илечка непристойно выражалась, хотя она боготворила Никиту Сергеевича за то, что своим докладом на ХХ съезде партии тот вернул честное имя ее мужу, в данном, конкретном случае она ругнулась по полной программе. И ведь за дело. Слава Богу, никто из ее коллег не стал доносить в КГБ, какие новые звания присвоила моя тетя Генеральному секретарю ЦК КПСС, а не то бы загремела Эльза Антоновна из своего райкомовского кресла так, что и костей не собрала бы ни в жисть.

Дом, в котором жила Иля, отапливался печами, и на зиму нужно было заготовить дрова. Я с готовностью взялся за это нелегкое дело. Прежде всего необходимо было распилить здоровенные куски березовых стволов на чурбаки нужного размера, а затем уже расколоть их на поленья. Пилить дрова двуручной пилой одному – дело совершенно безнадежное, поэтому в помощники я взял брата Борю. О чем в дальнейшем сильно пожалел.

Конечно, он был не виноват в том, что, когда мы стали поднимать березовый ствол, чтобы положить его на козлы, братишка не выдержал такой тяжести и уронил свой конец. Я попытался удержать свой, в области поясницы у меня что-то противно хрустнуло, и с детских лет я стал страдать старческим недугом, а именно – радикулитом. Но это еще не все. На указательном пальце левой руки у меня на всю жизнь остался шрам от злополучной пилы. Очень трудно начать распил полена, особенно если пильщики не слишком опытны, а мы с Борей занимались этим впервые в жизни. Пила постоянно прыгала у нас из стороны в сторону и в один злосчастный момент соскочила с полена и прошлась своими острыми зубьями не по дереву, а по моему указательному пальцу, содрав кожу до кости. Засунув пораненный палец в рот, я побежал в дом, чтобы мама залила его йодом и перебинтовала. В принципе травма была пустяковая, но, когда я вынул палец изо рта и увидел выступившую из ранки кровь, все поплыло у меня перед глазами, и я благополучно грохнулся в обморок, вдобавок ко всему больно ударившись головой об угол кухонного стола. Оказалось, я не могу выносить вида собственной крови. Я был страшно раздосадован этим обстоятельством: подобная инфантильность приравнивала меня к слабому полу. Позор!..

В Эрглях я впервые в своей жизни ездил с Иваном Александровичем на ночную ловлю раков. В Житомире мы с пацанами ловили раков в Каменке. Борис, брат Толика Смоляницкого, знал рачьи места, и мы, забравшись по пояс в воду, шарили голыми руками под прибрежными корягами и валунами, лежащими на дне. Результатом такой «охоты» была пара-другая раков и прокусанные до крови острыми клешнями наши беззащитные пальцы. Потом, уже в Риге, я с дядей Эльмаром как-то ездил на станцию Баббите (это по дороге в Юрмалу). Там мы в канале ловили раков на приманку. К самодельной сетке на длинной палке он привязал куски чуть подгнившего мяса и опустил это хлипкое сооружение в воду. Потом мы долго сидели и уныло ждали, когда же наконец кто-нибудь из бестолкового рачьего семейства прельстится столь неаппетитной, на мой взгляд, закуской и залезет в сетку. Когда какой-нибудь чудак решался на подобное безумие, надо было осторожно, но быстро вытащить сетку из воды. Случалось, добыча уходила из-под самого нашего носа: почуяв неладное, рак отпускал протухшее «лакомство» и плюхался обратно в воду. А бывало, ему удавалось оторвать от привязанного к сетке мяса изрядный кусок и невредимым уползти восвояси. Незадачливые раколовы опять оставались ни с чем. Таким образом, за целый день мы с дядей Эльмаром наловили штук двадцать разнокалиберных особей: и тех, которые «за 5 рублей», и тех, которые «за 3».

Совсем другое дело ночная ловля!.. Оказывается, в темное время суток раки выползают на берег. Не знаю, чем вызвана эта их миграция, но, по-моему, они совершают самую большую глупость в своей недолгой жизни. Намотав на палки ветошь, смоченную бензином, мы с пылающими факелами ходили вдоль берега и голыми руками, но ничуть не рискуя осторожно брали их за спинку и бросали «мигрантов» в цинковое ведро. При этом, само собой, выбирали только самых крупных, самых упитанных. В эту ночь мы собрали полтора мешка самых отборных раков. Тут же на берегу развели костер и сварили первую порцию… Потом вторую… С перчиком, лавровым листом и душистым укропом… Пальчики оближешь!..

А вернувшись рано утром домой и вывалив свой улов в чугунную ванну, мы воочию убедились в преимуществе ночной «охоты» на раков перед всеми прочими способами добычи этого деликатеса. Ванна наполнилась более чем наполовину. Ни раньше, ни потом мне не доводилось видеть их сразу в таком количестве.

Реабилитация дяди Саши

Летом 56-го года, когда мы всей семьей, как обычно, отдыхали в Эрглях, произошло еще одно чрезвычайно важное для всех нас событие. Реабилитировали дядю Сашу. Произошло это так.

Однажды Иля вернулась с работы раньше обычного, как говорится, сама не своя. Они с мамой закрылись в дальней комнате и что-то долго обсуждали. Потом вышли, обе с заплаканными глазами. Мне хотелось спросить: «Что случилось?» – но я почему-то не решился. После ужина мы обычно играли в карты. «Кинг», «девятка», переводной «дурак» помогали коротать вечера и в каком-то смысле заменяли нам телевизор. Но в этот вечер Иля сразу ушла к себе, а мама молча принялась мыть посуду. Я довольно долго сидел с ней на кухне и тоже молчал. Понимал, любопытство мое сейчас неуместно. Наконец мама вытерла руки и, кажется, только тут заметила мое присутствие. Села напротив и впервые в жизни завела со мной разговор не об отметках или моем не всегда примерном поведении, а о вещах куда более серьезных.

«Сережа, я должна тебе сказать: мы с Илей обманывали тебя».

Вот те раз! Услышать от мамы такое признание!.. Чего-чего, а этого я никак от своей родительницы не ожидал. Но она, не обращая внимания на мое удивление, продолжала: «Дядя Саша не погиб на фронте, как мы тебе говорили. Осенью 37-го года его арестовали, а весной выдали справку, что Ланда Александр Михайлович осужден на десять лет без права переписки. После этого никто из нас не знал, где он и что с ним. Только через десять лет Иля получила официальное извещение, что он умер в лагере от тифа. Но она никому не верила и ждала его все эти годы».

В рижской квартире в комнате, которая до нашего переезда служила тетушке спальней, на стене висел большой портрет мужчины в армейской форме довоенного образца. Густые темные волосы, озорные, веселые глаза. Мы с Борей были уверены, что это Илечкин муж, который погиб в 41-м под Москвой. А оказывается…

«Сегодня Иля получила официальное извещение о его смерти, – продолжала мама, – а завтра должна ехать в военкомат, чтобы оформить нужные бумаги. Я прошу тебя поехать с ней, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Завтра ей будет очень тяжело. Ты меня понимаешь?..»

Впервые в жизни мне не хотелось никуда ехать. Я не очень представлял себе, как должен себя вести, что говорить… Вообще не умел и не умею утешать. Мне всегда казалось, что, когда человеку плохо, никакие слова не помогут и лучше остаться одному. Но отказаться от этой поездки не мог.

Военкомата в Эрглях не было, поэтому мы должны были ехать в поселок Мадона, что находился от нас примерно в пятидесяти километрах. Выехали рано, чтобы к девяти часам уже быть на месте. Иля взяла с собой свой потрепанный кожаный портфельчик, с которым ходила на работу в райком, поставила к себе на колени и всю дорогу не выпускала из рук. В этот портфельчик она сложила все, что удалось сберечь после ареста дяди Саши: медаль, почетную грамоту с каких-то спортивных соревнований, поздравление с праздником Октября какого-то значительного лица и еще что-то в этом роде. Зачем ей понадобилось брать с собой все эти дорогие ей пустяки, которые в настоящее время не имели никакой ценности, не знаю. Может быть, она хотела ими подтвердить невиновность мужа и значимость его вклада в дело революции? Пока мы ехали, в машине царила напряженная, гнетущая тишина. Дядя Ваня никогда не отличался особой говорливостью, я затаился на заднем сиденье и хотел только одного: чтобы эта поездка поскорее закончилась. Иля была необыкновенно сосредоточенна и за все время до Мадоны не проронила ни слова.

Наконец приехали.

Тетушка зашла в здание, где размещался военкомат, мы с Иваном Александровичем остались ждать ее. Кому приходилось ждать кого-нибудь в машине, тот знает, как томительно тянутся эти минуты ожидания. Про себя я решил, что оформление документов займет не более получаса, и действительно, буквально через двадцать минут Иля вышла из военкомата. Дядя Ваня завел машину, собираясь в обратный путь, но она, открыв дверцу газика, остановила его: «Простите, ребятки, но это надолго. Думаю, освобожусь не раньше пяти. Так что чувствуйте себя совершенно свободными: погуляйте, сходите в кино, а к пяти подъезжайте. Договорились? – И, не дожидаясь ответа на свой риторический вопрос, сунула мне в руку сотенную купюру. – Пообедайте где-нибудь в кафе или ресторане».

Мы опять остались одни. До пяти часов вечера была целая вечность.

«Ты, пожалуй, сходи в кино, – предложил дядя Ваня. – А я покемарю маленько». Он достал из багажника специально припасенную на этот случай подушку, уютно устроился на заднем сиденье и буквально через минуту стал тихонько посапывать и посвистывать носом. Уснул. А я со ста рублями в кармане (поверьте, в то время для пятнадцатилетнего пацана это было огромное богатство) остался предоставленным самому себе. Куда идти?.. Чем заняться?.. В обычное время я счел бы эту абсолютную свободу внезапно свалившимся на меня счастьем, но сегодня… Я не понимал, что со мной происходит: в кино мне совершенно не хотелось, бесцельно болтаться по незнакомому городу тоже было неинтересно. Даже предстоящее посещение ресторана не вызвало во мне никаких эмоций. Я понимал: в стенах военкомата сейчас происходит что-то очень значительное, имеющее непосредственное отношение не только к родной сестре моей матери, но и ко мне самому, ко всей нашей семье. Понимал не умом, нет. Мне было ужасно тоскливо, на душе скребли кошки, и по непонятной причине было реальное ощущение, что вот-вот должно случиться что-то недоброе.

Мы прождали Илю до самого вечера.

Извелись страшно!.. Доели все, что прихватил с собой из дома Иван Александрович, в ближайшем магазине купили две бутылки невкусного лимонада и кулек пряников, которыми можно было убивать крупный рогатый скот. С большим трудом мне удалось уговорить дядю Ваню, что расплачиваться за все это «великолепие» буду я. Только где-то в половине седьмого бедная моя тетушка наконец-то вышла из дверей военкомата. От счастья я готов был прыгать до небес. Но, увидев ее лицо, мигом осекся, и вся моя радость моментально улетучилась. Никогда ни прежде, ни потом я не видел Илечку в подобном состоянии. В ее глазах застыла такая мука, что мурашки поползли у меня по спине. Иван Александрович тоже все понял, ни о чем не спрашивая, завел машину, и мы поехали домой. Коричневый портфельчик она по-прежнему не выпускала из рук, но, странное дело, в результате визита в военкомат старина заметно располнел.

Мама, дожидаясь нашего возвращения, тоже страшно волновалась и, когда мы подъехали к дому, встретила нас так, словно мы отсутствовали целую вечность. После ужина Боря, как обычно, принес карты, но играть в тот вечер мы опять не стали: Иля решила рассказать нам, что произошло с ней сегодня в военкомате. Братик мой устроил скандал, но его тут же, без долгих разговоров отправили в кровать, а мы с мамой, устроившись за кухонным столом, стали слушать тетушкин рассказ.

Принял Эльзу Антоновну майор КГБ – очень вежливый, предупредительный, с колючим бобриком рыжих волос на голове. (Почему-то именно этот бобрик мне особенно врезался в память.) Он вышел навстречу из-за стола, пожал руку и произнес шаблонную, давно выученную им фразу по поводу того, что он, мол, искренне сожалеет, и так далее, и тому подобное. Короче, официально попросил прощения за то, что Александр Михайлович Ланда был репрессирован, в результате чего погиб. Как у него повернулся язык, чтобы извиниться за смерть ни в чем не повинного человека?! Конечно, вполне возможно, что сам он никого не убил, но служит в том учреждении, которое совершало это не одну тысячу раз. «Простите, мы вашего мужа расстреляли. Не сердитесь, пожалуйста, ошибочка вышла» – так, что ли?.. Не знаю, но, наверное, приблизительно так. Рассказывая, Иля просто сказала: «Попросил прощения». После чего усадил за стол и, раскрыв перед ней пухлую папку, предложил ознакомиться.

Первое, что она увидела на картонной обложке: «Дело №…», а ниже, под этим самым номером с дробью, синими чернилами чья-то рука каллиграфическим почерком вывела: «Ланда-Круглов»… «Стало нестерпимо душно, – призналась Илечка. – Разноцветные круги поплыли перед глазами, и, ей-богу, мне стоило большого труда, чтобы справиться с тошнотой». Майор это заметил, открыл пошире форточку, налил из граненого графина с такой же граненой пробкой-рюмочкой стакан воды и, сочувственно покачав головой, проникновенно сказал: «Читайте. А я часика через полтора загляну к вам». И, беззвучно ступая по мягкому ковру, вышел из кабинета, тихо, без стука прикрыв за собой дверь.

Поначалу Иля не могла читать. Буквы расползались в разные стороны, перед глазами стоял мутный туман. Чтобы привести себя в порядок, она вышла на улицу и предупредила нас, чтобы мы ее не ждали скоро. Только после этого, вернувшись в кабинет, собрала всю свою волю в кулак и буквально заставила себя тщательно, не торопясь, прочитать каждую бумажку. А их в папке под №… собралось достаточно много. Иля решила прочитать все, от начала до конца. И даже такие формальные документы, как постановление о задержании и ордер на обыск в квартире на Чистых прудах, список вещей, отобранных при аресте, медицинская справка и тому подобное, она прочитала два раза, чтобы ничего не пропустить. Главные «сюрпризы» ждали ее впереди.

Оказалось, арестовали дядю Сашу, основываясь на показаниях его сослуживцев. Большинство этих людей, как говорила Иля, были их друзьями. Но одно дело – ходить друг к другу в гости, и совсем другое – выдержать пытки и не сломаться. Фамилий, имен я, естественно, не запомнил, поскольку все описываемые события происходили до моего рождения. Но мама знала всех, кто бывал в доме ее сестры, и всякий раз, когда Иля называла кого-нибудь из этих людей, сокрушенно повторяла: «Не может быть!.. Он всегда производил впечатление порядочного человека…» Впечатление впечатлением, но реальность оказалась намного примитивней и страшнее любого впечатления. Согласно версии следствия, в Политуправлении РККА созрел заговор: партийное руководство Красной армии, а точнее – самая ее верхушка, намеревалось убить товарища Сталина и захватить власть в стране. Александр Круглов был одним из «главарей» этой банды «предателей».

Во время многочасовых допросов, на очных ставках он все с негодованием отрицал, не назвал ни одной фамилии, а о тех, кто оклеветал его, отзывался исключительно как о людях честных, беззаветно преданных делу коммунизма. Наивность дяди Саши может вызвать только восхищение. Кроме того, читая протоколы допросов, Илечка поразилась еще одному обстоятельству: необыкновенному терпению мужа. Выходец из Одессы, товарищ Ланда всегда отличался бешеным, неукротимым темпераментом. Горячее южное солнце бурлило в его еврейской крови.

«Он ненавидел несправедливость, ложь, предательство! – со слезами на глазах говорила моя тетушка. – И, если сталкивался с человеческой нечистоплотностью, моментально закипал, и укротить его было невозможно! И вдруг… Такое смирение!.. Я не узнавала Сашу. Читая эти жуткие протоколы, я видела перед собой совершенно другого человека. Терпеливый, вежливый, он все время пытался объяснить тупому майору, что произошла чудовищная ошибка, что никакого заговора не было и в помине, а все обвинения в его адрес и в адрес его товарищей – самая настоящая нелепость. Как жаль, что этого терпения хватило ему всего на две недели. Если бы он сумел вытерпеть до конца, может, сейчас был бы жив».

По прошествии двух недель после ареста следователь застрелил Александра Михайловича Ланду в собственном кабинете. В деле находилась объяснительная записка, в которой дознаватель подробно описал все произошедшее в тот трагический день.

Можно предположить, что чекиста заводило ангельское терпение и несгибаемое упрямство подследственного, и в конце концов он первый не выдержал. Во время последнего в жизни дяди Саши допроса в сердцах заявил ему, что «вообще все жиды предатели и всех их, от мала до велика, надо вытравить из нашей жизни, как клопов-паразитов, дустом». (Я постарался передать только смысл сказанного, избегая обычных в таких случаях трудно переводимых идиоматических выражений.)

Такого оскорбления одесский еврей вынести не смог. Он набросился на своего мучителя, оба упали на пол, и подследственный голыми руками стал душить майора. Товарищ Ланда смолоду был очень сильным человеком, к тому же ярость придала ему еще большие силы, и он наверняка задушил бы чекиста-антисемита, если бы тот, уже хрипя и дергаясь в предсмертных конвульсиях, каким-то невероятным усилием не сумел бы вытащить из кобуры на боку свой служебный револьвер. Пуля попала в самое сердце дяди Саши, он умер мгновенно.

А Илечке только через десять лет после его смерти выдали официальную справку, что «Ланда Александр Михайлович умер от тифа в мордовском лагере №…».

Закончив свой рассказ, тетушка моя застыла как каменная, сцепив руки на столе и глядя прямо перед собой. Она не плакала, но в глазах ее уже не было той страшной муки, которую я заметил, когда она вышла из военкомата. Мама тихо всхлипывала и утирала глаза краешком кухонного полотенца, висевшего у нее на плече.

Потом мы пили чай и обсуждали уже конкретные проблемы нашей будущей жизни. Во-первых, Иле полагалась материальная компенсация за утраченное в 37-м году имущество. Точно не помню, но сумма была примерно 30–40 тысяч рублей. По тем временам деньги очень приличные, если не сказать – большие. Куда они в результате ушли, не могу сказать, потому что не помню, чтобы у нас в доме появились какие-либо дорогостоящие приобретения. Мне кажется, тетушка отдала всю эту сумму Герману.