Текст книги "Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний"

Несколько дней в компании ВНЮКа пролетели незаметно, наступила грустная минута расставания. И тут в моей жизни произошло еще одно чрезвычайно важное событие: я познакомился со своей будущей женой. Буквально в день отлета Карины в Барнаул на Садово-Черногрязскую из Трускавца приехала ее мама (моя будущая теща) и младшие сестры – Светлана и Юля. Анна Сидоровна, живая, энергичная женщина, тут же взяла с меня слово, что я буду бывать у них запросто, потому что друзья Карины и Володи – ее друзья. Я, конечно, возражать не стал, и мы расстались как очень хорошие знакомые. А тут и 1 сентября подоспело, и начался для меня…

Второй год счастья

Начало нового учебного года в точности повторило прошлогоднюю церемонию: те же объятия и поцелуи у дверей Школы-студии в проезде Художественного театра, тот же телячий восторг студентов в Большом зале, то же непременное: «По коням!..» И какое-то светлое, возвышенное настроение, ожидание праздника и непременно сбывающегося счастья!..

Георгий Авдеевич сообщил, что нам предстоит работа над отрывками, и на курсе появятся новые педагоги. Перемены в нашей жизни мы почувствовали сразу: больше не надо было ходить по кругу со стульями в руках и играть в детские игры. «Колечко на крылечке!» осталось далеко позади. Так мы поняли, что взрослеем. И началось мучительное ожидание распределения ролей и отрывков.

На Трифоновке тоже произошли существенные перемены. Нас перевели в самую большую комнату, которую годом ранее занимал 4-й курс. Жить там, где обитали Лазаревы, Невинный, Фролов, Кашпур, мы сочли высокой честью и переезду очень обрадовались.

Нынешние студенты могут не поверить, но то, что я рассказываю, – сущая правда. В комнате стояло восемь кроватей с металлической сеткой, четыре тумбочки, стол, платяной шкаф и два стула. Если в проходе между кроватями и столом сталкивались двое, один должен был уступить дорогу. Одна тумбочка была на двоих, а без стола мы вполне могли обойтись, потому что питались исключительно в общепите, а занимались в Театральной библиотеке или сидя на кроватях. Здесь квартировали восемь человек: с нашего курса – Шахов, Тарасов, Маланьин, Холодняков и я. С третьего – Перов, Шибанков, Родионов.

Мы торопили открытие нового здания, поскольку условия жизни там должны были быть царскими: в комнате всего лишь четыре человека, на каждом этаже две кухни с двумя газовыми плитами в каждой и четыре кабинки душа – по две в каждом крыле здания. На старой Трифоновке тоже был душ – две кабинки на все театральные вузы Москвы. Будущие звезды театра и кинематографа должны были довольствоваться малым. Конечно, скромность украшает человека, но подобное состояние общественной гигиены скорее напоминает жестокий аскетизм первобытных людей.

…Наступил день, когда вместе с нашими мастерами в аудиторию, куда был вызван весь курс, вошли еще два педагога: Софья Станиславовна Пилявская (ее я знал по рассказам Карины) и неизвестная женщина, ее суровый облик и строгий взгляд из-под сдвинутых бровей говорили о непростом характере и не обещали тем, кто попадет к ней в отрывок, ничего хорошего. Она мне не понравилась. «Валентина Алексеевна Гузарева, – представил суровую даму Георгий Авдеевич. – Актриса Художественного театра». Вот кого он имел в виду, когда говорил, что у нас на курсе будут новые педагоги!

После короткого вступительного слова началось объявление распределения ролей и отрывков. «Только бы не попасть к этой Гузаревой! – молил я про себя руководителя курса. – К кому угодно, только не к ней!» Я очень хотел поработать с Пилявской.

«Ремарк. „Время жить и время умирать", – прочел Герасимов. – В отрывке заняты Пешкин и Десницкий. Педагоги – Михаил Николаевич Кедров и Евгений Вениаминович Радомысленский». Почему в отрывке на двух студентов назначены два педагога, я пойму позже, а пока жутко обрадовался – пронесло.

Однако Георгий Авдеевич продолжал читать список, и через короткое время я услышал: «Антон Павлович Чехов, рассказ „Супруга". Ольга Дмитриевна – Ерохина, Николай Евграфович – Десницкий. Педагог – Гузарева Валентина Алексеевна». Вот что значит – влип так влип! Я так расстроился, что остальное распределение слушал уже вполуха.

Следующим утром состоялась первая репетиция отрывка из романа Ремарка. Этот немецкий писатель был в то время очень популярен.

Прошу простить мою дерзость, но я позволю себе немного отвлечься и порассуждать на тему «Система Станиславского и ее применение в Художественном театре». Конечно, все актеры второго поколения мхатовцев молились на гениального старика, имя его произносилось как заклинание: «Станиславский!..» Того гляди, человек в обморок от экстаза хлопнется. Но, уверен, больше половины из них ни разу не брали в руки ни «Работу актера над собой», ни «Работу актера над ролью». Я, например, как-то обнаглел и задал этот вопрос Софье Станиславовне. И услышал в ответ: «А зачем мне читать? Все, что он написал, я из его уст собственными ушами слышала». Уверен, нечто подобное ответили бы мне и Ливанов, и Грибов, и Зуева, и Степанова, и Тарасова, и Массальский, и все остальные. Для них система была не догма, а живой процесс, в котором они участвовали не как послушные школяры, а как художники.

Если бы Станиславский изобрел универсальный способ актерской игры, грош цена была бы такой системе. Она превратила бы артиста в ремесленника, у которого все работы сделаны под копирку и похожи одна на другую, как близнецы. Умение, безусловно, необходимо, но, помимо умения, существует в каждом творчестве нечто эфемерное, непостижимое, что нельзя определить словами и что отличает одного художника от другого, одну работу от другой. Может быть, теоретик искусства способен разъять поэму Пушкина или симфонию Рахманинова на составные части и придумать им точные, наукообразные определения, но художник – никогда!.. Да ему это и не нужно. Кто из вас способен рассказать, как возникает шедевр? Я, например, не берусь.

Точно так же в театре. Посмотрите, какие все разные: Ливанов и Грибов, Зуева и Степанова. Недаром Станиславский сказал однажды: «Зуеву не надо учить моей системе. Она сама – система!..» Как мне кажется, свои работы Константин Сергеевич написал в помощь артисту, чтобы тот знал, как подготовить себя, свою психофизику к творческому процессу, в который даже такой гениальный человек, как он, не смел вмешиваться. А его знаменитое: «Не верю!» – не что иное, как корректировка пути, по которому идет творец. В этой связи я вспоминаю, как оценивал наш труд Василий Александрович Орлов. Он никогда не употреблял таких слов, как «хорошо», «замечательно». Или «плохо», «ужасно». Если он хотел похвалить, то говорил: «Верно». А если артист слышал от него: «Нет, не так. Неверно», значит, плохо сыграл. И не спорь. Или вспомните рассказ В.О. Топоркова про то, как во время репетиции «Мертвых душ» ему не давалась сцена, где Чичиков пытается подслушать через полуоткрытую дверь разговор в соседней комнате. Как ни старался он – то так подойдет к двери, то эдак, – из-за режиссерского столика слышалось одно и то же: «Не верю!» И вдруг кто-то за дверью что-то шепнул Топоркову, тот не расслышал и, чуть подавшись вперед, шепотом переспросил: «Что-что?..» И в ту же секунду раздался радостный возглас Константина Сергеевича: «Вот-вот!.. Верю!..» И сколько бы меня ни убеждали, что Станиславский был зануда, который не столько помогал артистам, сколько мешал им, ни за что не поверю. Человек, поставивший «Женитьбу Фигаро» и те же «Мертвые души», не способен на занудство. Он просто не терпел фальшь и актерский наигрыш, а это уже совсем другое дело. Тут надо предъявлять претензии исполнителю, а не режиссеру.

Совсем другое дело Михаил Николаевич. Как-то раз один режиссер, узнав, что я репетировал с Кедровым, воскликнул с завистью: «Как тебе повезло!.. Представляю, как это было интересно!» Ах, если бы он только знал!.. Нигде никогда и ни с кем я не репетировал с ощущением такой нескончаемой муки, какую познал только в работе с ним. Безусловно, Кедров талантливый человек. Даже очень талантливый. Беда его в том, что он был не только хранителем верности системе Станиславского, но и самым настоящим догматиком. Малейшее отклонение от буквы того, о чем говорил или писал К.С., не давало ни ему, ни актерам возможности двинуться дальше. Массовую сцену «Суда» в спектакле «Зимняя сказка» он репетировал целый сезон! Представляете?! Десять месяцев два десятка актеров каждый день приходили на репетицию и повторяли одно и то же… одно и то же… Свихнуться можно!

Когда я из «Современника» перешел во МХАТ, ввод в эту массовку стал моей первой работой в Художественном театре. Поэтому я знаю сцену «Суда», что называется, изнутри. Она произвела на меня убийственное впечатление. Особенно после того, как я два сезона проработал в самом живом по тем временам московском театре. Все реакции актеров были настолько пусты и формальны, что оторопь брала: разве так можно?! Оказывается, не только можно, но и нужно, потому что в противном случае ты будешь резко выделяться из общей массы и твоя живая реакция разоблачит мертвечину остальных. Все живые реакции были убиты Кедровым еще во время репетиций.

Перед гастролями в Японию в 1968 году, чтобы сократить количество артистов и сэкономить валюту, Михаил Николаевич вводил меня на роль Свистунова в свой спектакль «Ревизор». Роль эпизодическая, без единого слова, и, казалось, особых сложностей у меня не будет, тем более я самым внимательным образом посмотрел, как ее играет основной исполнитель А. Семенов. Как бы не так! На репетиции по вводу в Новреппоме (Новое репетиционное помещение) я со скрупулезной точностью повторил рисунок Анатолия, и… началось!.. «Вы считаете, что справились с поставленной задачей?» – спросил меня Кедров. Я понял: пришел мой конец. Скажешь «да», и твои мучения закончатся не раньше чем через три часа. Начнется длинный разговор про систему, про «предлагаемые обстоятельства», «сквозное действие», «сверхзадачу» и тому подобном. Поэтому я решился на неслыханную в общении с мэтром дерзость. «Простите, Михаил Николаевич, – понурив покаянную голову, сказал я. – Можно, я попробую еще раз?» – и, не дожидаясь ответа, выскочил за дверь. Сыграв сцену во второй раз, я тут же, не переводя дыхания, попросил Кедрова: «Опять не то!.. Еще раз попробую. Можно?» – и, не дав режиссеру опомниться, опять скрылся за дверью. Короче, на этой репетиции я показал ему шесть или семь вариантов исполнения этого эпизода. Михаил Николаевич был умный человек и сразу понял, что я сознательно веду себя таким хамским образом, и, когда я наконец выдохся, он, к моему удивлению, не стал меня распекать или унижать в отместку, а, чуть помедлив, улыбнулся и тихо произнес: «Пожалуй, оставьте первый вариант». Репетиция на этом закончилась. Я, весь красный от стыда, вздохнул с облегчением.

Ремарка мы репетировали три раза в неделю. Во вторник с Кедровым, а в четверг и субботу с Евгением Вениаминовичем. Не думайте, что только Михаил Николаевич мучил нас. С Радомысленским мы тоже намаялись. Будь здоров! Это была его первая педагогическая работа, и бедняга зачастую просто не знал, что нам подсказать, какие замечания сделать. Поэтому предпочитал длинные разговоры о творчестве Ремарка, о Первой мировой, о пацифизме, о гражданском долге, так что на практическую работу у нас оставалось всего полчаса, а порой и того меньше. К тому же Евгений Вениаминович репетировал только по утрам: с 9 до 12. Мы с Володей всякий раз мучительно боролись со сном, и репетиция превращалась для нас в пытку.

Смешно, но я не помню содержания нашего отрывка. Только две фразы. Первая: «Вам привет от Фрезенбурга». И последняя. На вопрос Пешкина: «Почему вы не кричите?» – мой герой отвечал: «Я кричу, только вы не слышите». И все. После экзамена ребята еще долго издевались надо мной: стоило мне появиться в Студии, как кто-нибудь обязательно спешил порадовать меня: «Сережа, тебе привет». Первое время я покупался на эту приманку и наивно спрашивал: «От кого?» – «От Фрезенбурга», – следовал ответ и телячий восторг всех, кто был в это время рядом.

Михаил Федорович, узнав, что одним из педагогов у меня будет Кедров, очень обрадовался: «Я его не знаю, но это один из учеников Станиславского, так что, считай, тебе крупно повезло». Почему все, кому бы я ни сказал, что я целый семестр репетировал с Кедровым, многозначительно кивают головами, и в их глазах я читаю одну и ту же реакцию: «Как тебе повезло!»? Как будто среди учеников Константина Сергеевича не может быть второгодников.

Я не стал разочаровывать Астангова, и на расспросы, как идет работа, старался ответить однозначно, не вдаваясь в подробности. К счастью, он не пытался их из меня вытянуть.

На первую репетицию к Гузаревой я шел, как на плаху. Я был уверен, что на зачете в январе меня ждет чудовищный провал и даже отчисление из Студии. От Ремарка ничего хорошего ожидать не приходилось, а с грозной дамой, которую нам представил Георгий Авдеевич, я вряд ли найду общий язык. И вдруг!.. Ах, если бы почаще в нашей жизни случались такие неожиданности.

Несмотря на свою суровую внешность, Гузарева оказалась мягким и даже в каком-то смысле беззащитным человеком. На первой репетиции она предупредила нас: «Я никогда прежде педагогикой не занималась и очень прошу вас обоих помочь мне». Вот те на!.. Я мог чего угодно ожидать от нее, но только не этого. Но чем я, ничего еще не умеющий студент, могу помочь этой немолодой и, судя по всему, немало повидавшей на своем веку женщине? «Не стесняйтесь, – просила она, – и, если почувствуете, что мы что-то делаем не так, тут же мне говорите».

Таким подходом к работе Валентина Алексеевна купила меня с потрохами. Конечно, не мог я ей что-либо подсказать или поправить, но ощущение подобной сопричастности учебному процессу создавало удивительное чувство свободы и снимало внутренний эмоциональный зажим. После первой нашей репетиции я уходил из Студии окрыленный и почти уверенный в конечной победе. Как же я был наивен!.. Такую полную и безоговорочную радость я испытал только при самом начале нашей работы. Дальше, как и полагается в любом творчестве, начались проблемы.

Обладая незаурядной, сильной индивидуальностью, Валентина Алексеевна невольно пыталась навязать ученикам свои представления, свою манеру существования на сценической площадке. И тут неизбежно возникал конфликт между актером и режиссером. Необыкновенно эмоциональная, с обнаженными нервами, готовая каждую секунду зарыдать, вспыхивающая моментально, как спичка, она требовала такого же исполнения от других. Но у меня темперамент совсем иной. Я тоже могу взорваться, но иначе, по-своему. И, может быть, не так ярко, не так сильно, не так душераздирающе, как она. А это, по мнению Валентины Алексеевны, никуда не годилось. Она сокрушалась: неужели я не в состоянии хотя бы на половину воплотить ее видение роли?! Сначала пыталась убедить в своей правоте, потом искала приспособления, которые могли бы довести меня до нужного ей градуса. Все тщетно. Я бился как рыба об лед, из кожи вон лез, пыхтел от натуги – ничего не получалось. Вернее, получалось, но не по-моему, а как-то коряво и, главное, очень неестественно, жутко фальшиво. А Гузарева требовала все решительнее, все настойчивее и отступать была не намерена. Какое это было мучение!.. Беда Гузаревой и моя, естественно, состояла в том, что она уже видела готовый портрет, а я еще не опустил листок фотобумаги в проявитель.

Как я хотел порадовать Валентину Алексеевну!.. Ведь по-человечески она была мне удивительно симпатична. А на поверку выходило: я приношу ей одни огорчения. После репетиций я часто провожал ее домой. Жила Гузарева на улице Кирова в том же доме, где и Вениамин Захарович, и многие другие артисты Художественного театра. По дороге мы много говорили о вещах посторонних. Я рассказал ей о своем детстве, а она о своей юности. Во время войны Валентина Алексеевна по льду Ладожского озера доставляла на «полуторке» продукты в осажденный Ленинград, а обратно везла на Большую землю женщин, тяжелораненых и детишек. Однажды попала под бомбежку фашистских самолетов, левое заднее колесо ее машины провалилось в полынью. Каждую секунду машина могла уйти под лед, а в кузове десятки перепуганных насмерть ребятишек!.. «Я везла целый детский дом. Это были дети тех, кто умер во время блокады. И когда я услышала, как трещит подо мной лед, у меня появились первые седые волосы. А ведь было мне тогда всего 19 лет», – просто сказала Валентина Алексеевна. Ее спасли шоферы других машин, которые под бомбежкой на буксире вытянули и «полуторку», и ее пассажиров, и поседевшего водителя на твердый лед. Этот ее рассказ ошеломил меня. Оказалось, мой педагог – самый настоящий Герой Отечественной войны. Правда, на груди у Гузаревой сверкала всего лишь скромная медаль «За оборону Ленинграда», но это не имело для меня никакого значения. Героями люди становятся не по распоряжению из Кремля, а потому, что по велению сердца выполняют свой долг перед людьми и перед Богом, не жалея жизни.

После этого рассказа Валентины Алексеевны какое могло быть сопротивление ее режиссерским требованиям с моей стороны?! С утроенным усердием я пытался выполнить все, что она требовала, и пусть не всегда у меня это получалось, но педагог остался мной доволен, и на зачете по мастерству нас даже слегка похвалили, хотя я сам считал: меня хвалить было не за что. Эта работа стала для меня предметным уроком того, как надо пробиваться к существу роли даже в том случае, когда твои представления о ней не совпадают с желаниями режиссера.

Мне очень понравилась одна из сестер Карины – Светлана. Наверное, я испытывал к ней, как говорили раньше, любовную приязнь. Кроме того, примите во внимание, что в апреле мне стукнуло восемнадцать, а среди моих сверстников считалось позором, если у такого великовозрастного балбеса, каким был ваш покорный слуга, нет девушки, за которой он бы ухаживал. Светлана принимала знаки внимания с моей стороны спокойно, но я видел, что нравлюсь ей, и это мне льстило.

Летом 1959 года в Сокольниках открылась первая Американская национальная выставка, ажиотаж вокруг нее был необыкновенным. В сентябре она еще работала, и я упросил отца достать мне два билета, потому что купить их в открытой продаже было невозможно, и в один прекрасный день мы со Светланой отправились в Сокольники.

Честно скажу, выставка не произвела на меня того сногсшибательного впечатления, какое я ожидал. По-моему там было всего три-четыре павильона и открытые площадки, на которых стояли автомобили и сельскохозяйственная техника. В главном павильоне непрерывно шел фильм об Америке, снятый очень здорово и с технической, и с художественной точки зрения, но очень уж напоминавший наши советские «агитки». Только на заморский манер.

Но что по-настоящему неудержимо притягивало всех посетителей выставки, так это длинная очередь к киоску, где в картонном стаканчике советским людям совершенно бесплатно давали попробовать заморский напиток под названием «пепси-кола». К тому же мне ужасно хотелось узнать наконец, что представляет собой напиток, который пили противные янки в спектакле Детского театра «Я хочу домой». Но, к сожалению, на этот раз фортуна повернулась ко мне своей арьергардной частью, и таинственную кока-колу я попробовал лишь через девять лет на гастролях в Японии.

В двадцатых числах ноября произошло знаменательное событие: мы переехали в новое общежитие. Был радостный, солнечный день. Над Москвой раскинулась звенящая синь безоблачного неба, легкий морозец пощипывал щеки. К нашему бараку пришла машина, в которую мы погрузили свои чемоданы, и налегке, пешком отправились к новому месту жительства, которое располагалось метрах в пятистах по той же Трифоновской улице. В глубине двора стояло пятиэтажное здание из серого кирпича в форме буквы «П». Мхатовцев поселили на третьем этаже. Мужчины получили левую часть этой буквы, женщины – правую.

Все комнаты были рассчитаны на четырех человек и оригинальностью планировки друг от друга не отличались. Четыре стенных шкафчика, кровати, у каждой из них тумбочка. То ч ь – в-точь как в больнице. Посреди комнаты – четыре стула и стол. В старом общежитии подобная роскошь была немыслима. К тому же мама из Риги прислала мне занавески на окно, скатерть на стол и салфетки на все четыре тумбочки. Отец подарил старую настольную лампу из черного эбонита. В нашей комнате стало даже уютно.

Моими соседями стали третьекурсники Донат Родионов и Владимир Анисько, а также однокашник Слава Холодняков.

Почему нас решили перемешать, мне неведомо, но никто из руководства не спрашивал меня, с кем я хочу жить. Так что мне предстояло целый год прожить вместе с этими ребятами. Хотя определение «ребята» не очень к ним подходит. Слава, например, служил в армии, а Донат вообще до поступления в Школу-студию был офицером. Вот ему-то и пришла в голову мысль: жить коммуной. Анисько сразу наотрез отказался. Вообще, он был очень странный, как я тогда думал, человек. Очень красивый, он считался на своем курсе героем и, может быть, потому был замкнутым, даже высокомерным. Вскоре, правда, он чуть не вылетел из студии, и спеси у него слегка поубавилось, но я так и не сумел найти с ним общий язык. Так что «коммуна» наша состояла из трех человек, потому что мы с Холодняковым приняли предложение Родионова. С каждой стипендии сдавали ему в «общий котел» по 200 рублей и старались прожить на эти деньги целый месяц. Заранее закупали сахар, чай, макароны, крупы. По утрам варили кашу, а по вечерам макароны или вермишель, которые два раза в неделю сдабривали тушенкой или какими-нибудь рыбными консервами. В день стипендии покупали шесть сосисок, что, по нашим понятиям, считалось непозволительной роскошью. Не могу сказать, что желудок мой ликовал от такого рациона, но я приучил его довольствоваться малым, и он вынужден был с этим примириться и умерить свои желания. Надо сказать, идея коммуны себя оправдала: когда наши товарищи из других комнат голодали, у нас была еда. Скромная, однообразная, но была.

Узнав, что мы переехали в новое общежитие, Астанговы очень обрадовались. Особенно Алла Владимировна: «Наконец-то, Сережа, вы будете жить по-человечески. Но имейте в виду, это отнюдь не означает, что вам будет отказано от дивана в кабинете Михаила Федоровича».

Новый, 1960 год я встретил без особой радости, хотя никаких видимых причин для такого настроения у меня не было. Влюбленность в Наташу Никонову как-то сама собой утихла. Скорее всего, причиной тому стала Светлана, о которой я думал все чаще.

Прощай, моя «любовь на первом курсе»! Прощай навсегда…

Наше расставание прошло легко, никакой тяжести на сердце я не испытывал, никакой душевной смуты не было и в помине. Конечно, было грустно, но постепенно радостное ожидание чего-то непременно светлого и счастливого, которое вот-вот должно случиться, овладевало мной. Ведь впереди долгая и непременно счастливая, как мне тогда казалось, жизнь, и лить слезы оттого, что она может сложиться неудачно, когда тебе всего лишь 18 лет, нормальный человек не способен.

Буквально накануне моего отъезда на каникулы в общежитие на Трифоновку пришли в гости две очаровательные девушки – Марьяна и Настя. Вы спросите: а чего тут особенного? Мало ли хорошеньких девушек приходило к студентам театральных вузов и прежде, и потом?.. Что верно, то верно. Но этих девушек я ни за что не смог бы отнести к разряду обычных гостей, потому что фамилия у них была слишком необычная – Вертинские!.. Да, представьте себе, дочери того самого Александра Вертинского, у могилы которого я стоял всего два с половиной года назад и песни которого на рентгеновских снимках пользовались такой популярностью в середине 50-х годов. Судя по всему, девочки убежали из дому. Одеты они были в школьную форму, которая в советские времена представляла собой мрачную модель коммунистического монашества: темно-коричневые, закрытые под самое горлышко платья и черные фартуки. Лишь на манжетах и воротничке узенькие полоски белых кружев. В таком наряде не то что в гости, просто по-соседски посидеть у подруги за чашкой чая не каждая барышня решится.

Последней женой Вертинского была актриса Лидия Владимировна, женщина необыкновенной, какой-то загадочной, мистической красоты. В фильме «Садко» она играла волшебную птицу Феникс и одной своей внешностью производила убийственное впечатление. Мне поначалу даже казалось, что это не живой человек, а искусно сделанная кукла. Поговаривали, что она любительница спиртного и что отношения с дочками у нее, мягко говоря, натянутые. Думаю, сплетни эти не лишены оснований, поскольку ни разу не слышал, чтобы Настя, вспоминая отца, упоминала рядом с его именем имя матери. Девочки пришли в общежитие страшно голодными. Володя Шибанков, однокурсник Жени Солдатовой, в комнате которого Вертинские нашли приют, заглянул к нам, чтобы разжиться чем-нибудь съестным для Насти и Марьяны. Помню, я предложил сварить кашу. «Геркулеса» у нас было навалом. «Ты что?! – возмутился Володя. – Чтобы Вертинские и… «Геркулес»? Ну ты даешь!» Пришлось ограничиться чаем с белым хлебом.

Я смотрел, как эти две очаровательные девчонки, обжигаясь, пили чай, жадно поглощали не очень свежие куски хлеба из нашей столовой на первом этаже, и думал: «В Риге я мечтать не мог о том, что познакомлюсь с дочерьми Александра Вертинского, и вот – на тебе! Сижу с ними за столом и угощаю чаем».

С Настей я спустя полтора десятка лет буду работать во МХАТе, но почему-то ни разу не напомню ей эту нашу первую встречу в общежитии на Трифоновке.

Во время одного из моих визитов к Астанговым Алла Владимировна отвела меня в сторонку и спросила: «Сережа, неужели вам не хочется посмотреть Михаила Федоровича в „Гамлете"?..»

Честно говоря, я боялся идти на этот спектакль. Мне казалось, Астангов уже не может играть эту роль, ведь принц Датский – студент Виттенбергского университета, а Михаилу Федоровичу под шестьдесят, трудно представить себе даже закоренелого второгодника в таком зрелом возрасте. Я невнятно пробормотал что-то вроде того, что администраторы Вахтанговского театра не очень благосклонны к студентам из Школы-студии. И это частично было правдой: мхатовцам давали пропуска на верхний ярус в самую последнюю очередь. Алла Владимировна понимающе кивнула: «А вы попросите Михаила Федоровича. Я думаю, вам он не откажет. Больше скажу, ему будет приятно».

И в самом деле, он искренне обрадовался: «На ближайший спектакль я свой лимит у администратора выбрал. А посему могу пригласить на следующий. Позвони мне через неделю».

На спектакль я позвал Диму Гаврилова. В директорской ложе мы с ним оказались в гордом одиночестве, и я ловил на себе недоуменные взгляды из партера: мол, что это за молодые наглецы, которым оказана такая честь?.. К слову сказать, смотреть спектакль из ложи не слишком удобно: сцену ты видишь под углом и в основном все артисты повернуты к тебе в профиль. Зато почетно.

Дима, напротив, чувствовал себя комфортно и был очень доволен нашим исключительным положением. Наконец свет в зале погас, и спектакль начался.

С самой знаменитой пьесой Шекспира и ее воплощением на театральных подмостках я уже был знаком. Помимо того незабываемого «Гамлета», случайным свидетелем которого я стал перед отъездом Театра им. В. Маяковского на гастроли в Таллин, мне удалось весной 1959 года на сцене мхатовского филиала посмотреть гастрольный спектакль мемориального шекспировского театра «Глобус». Заглавную роль в нем играл Майкл Рэдгрейв. Он произвел на меня очень сильное впечатление, хотя тоже был далеко не молод: ему исполнилось 50 лет. Двумя годами ранее Москву посетил знаменитый Пол Скофилд, который произвел фурор в среде нашего театрального бомонда, но его я видел только на фотографиях. Возраст Скофилда во время его московского триумфа был 34 года. А самым «юным» Гамлетом был 25-летний актер Маяковки Михаил Козаков. Но подходящий для студента возраст был главным достоинством его исполнения, во всем остальном Михаил явно уступал своему английскому тезке Майклу, который отличался простотой исполнения и глубиной проникновения в противоречивый характер своего героя. Гораздо позже я видел в этой великой роли на сцене Театра на Таганке В. Высоцкого (33 года), а в кино И. Смоктуновского (39 лет) и Мэла Гибсона (34 года). В скобках я отметил возраст актеров в тот момент, когда они начали играть Гамлета. В день премьеры спектакля в Театре им. Вахтангова Михаилу Федоровичу было 58 лет.

Я так подробно говорю о возрастной шкале, потому что исполнение Астангова вызывало оживленные дискуссии. Горячие головы будущих Мочаловых и Сальвинии были убеждены, что «старики» должны наконец посторониться и уступить дорогу молодежи!.. И первым среди них был Дима Гаврилов.

Не смущаясь тем обстоятельством, что сидит он в ложе, как «фон-барон», только благодаря Михаилу Федоровичу, Дмитрий в антракте, не понижая голоса, критиковал и постановку, и исполнение. Больше других, естественно, досталось от него главному герою. Я краснел и в который раз ругал себя за то, что я пошел в театр не один, а с товарищем.

Но что бы там ни говорил мой однокурсник и прочие «смельчаки», Михаил Федорович играл Гамлета замечательно. Я не говорю «гениально» только потому, что боюсь таких громких слов. Самый подходящий возраст для исполнения этой роли, судя по той шкале, которая у меня получилась, – промежуток между тридцатью и сорока годами. Но все же смею утверждать, что самое большое впечатление произвели на меня Редгрейв и Астангов. Иннокентий Михайлович был изысканно ненормален, и порой казалось, его Гамлет все время находится на грани безумия. Для Мэла Гибсона главным в роли была измена матери и, вследствие этого, поруганная семейная честь, за которую он вступался со всей страстью своего темперамента. А Владимир Семенович даже в Шекспире умудрился остаться парнем с гитарой с Большого Каретного, его Гамлет восстает не против вселенского зла, а воюет с нашей советской несправедливостью и ложью.

Совсем другим был принц Датский у Астангова. Для своей статьи «Мысли о Гамлете» Михаил Федорович взял эпиграфом слова Ромена Роллана: «Как только начинаешь думать – жить невозможно». Та к он и играл – на краю бездны. Я не знаю другого актера, у которого мысль на сцене была бы такой реально ощутимой и такой испепеляюще страстной. Астангов в Гамлете не размышлял, а метался от одного края бездны к другому, прекрасно понимая: искоренить торжествующее на земле зло ему не дано. Но чем ярче эта мысль обжигала его воспаленный мозг, тем яростнее был его протест! «Мир расшатался, и страшней всего, что я рожден восстановить его!..»