Текст книги "Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний"

Выбор сделан

Учебный 1957/58 год прошел под знаком бескомпромиссной борьбы за мое светлое и независимое будущее. У мамы было два главных аргумента против того, чтобы я стал артистом. Первый: «Тебя не примут в театральный вуз. Ты сам говорил, какой там страшный конкурс». Конкурс действительно был огромный: свыше ста человек на место. И я имел глупость рассказать об этом своей маме. Но ведь Женя Солдатова безо всякого блата поступила в Школу-студию МХАТ с первой попытки и стала для меня не только живым примером творческой отваги, но и главным доводом в пользу того, что «не боги горшки обжигают». Второй мамин аргумент: «Артист – это не профессия, способная обеспечить безбедное будущее. Сначала получи нормальное человеческое образование, а потом становись кем угодно. Даже артистом».

Так с переменным успехом мы воевали вплоть до Нового года, но, несмотря на неутихающие сражения, я продолжал потихоньку, исподволь готовиться к поступлению в театральный институт. Прежде всего надо было подобрать подходящий репертуар для чтения на приемных экзаменах, а это дело очень непростое. На мое счастье в конце января Женя Солдатова приехала домой на зимние каникулы и занялась моими проблемами. Поскольку она целый семестр проучилась в лучшей театральной школе на планете, она стала в моих глазах безоговорочным авторитетом. Именно Женя посоветовала мне читать отрывок из повести Ф.М. Достоевского «Игрок» и стихотворение А. Блока «Превратила все в шутку сначала…». Я ее послушался, и в результате именно эти два названия сослужили мне добрую службу: благодаря им я поступил в Школу-студию МХАТ. Но главное, за что я бесконечно благодарен Жене, – она сумела уговорить Веру Антоновну дать сыну пусть маленький, но все-таки шанс: «Пусть Сережа в дни весенних каникул приедет в Москву, а я устрою ему прослушивание у педагогов Школы-студии. Если они скажут, что ему не стоит поступать на актерский факультет, вопрос отпадет сам собой». И, что самое удивительное, на маму этот довод подействовал.

Кроме того, я получил солидную поддержку от отца. Глеб Сергеевич убедил Веру Антоновну, что, со своей стороны, тоже организует для меня прослушивания у знаменитых московских артистов. И мама сдалась!.. 24 марта 1958 года я сел в поезд и отправился на недельку в Москву, где должна была решиться моя судьба.

Тетя Саша, как я уже говорил, имела знакомства в театральном мире, поскольку в сороковых годах работала приемщицей заказов в ателье ВТО. По просьбе отца она позвонила Алле Константиновне Тарасовой и упросила ее прослушать племянника. Та великодушно согласилась. Поэтому буквально на следующий день после моего приезда мы втроем – тетушка, отец и я – отправились в знаменитый серый дом на улице Немировича-Данченко. Это был один из первых жилищных кооперативов, его построили сразу после войны и заселили творческой интеллигенцией, большей частью артистами МХАТа. Сейчас он сплошь увешан мемориальными досками, но в 58-м году все знаменитости были еще живы, и среди них отнюдь не последнее место занимала великая Тарасова.

Глеб Сергеевич всегда отличался особой пунктуальностью, поэтому на место мы прибыли за пятнадцать минут до назначенного срока, три раза прошлись по переулку вверх-вниз и в дверь квартиры на четвертом этаже позвонили с пятиминутным опозданием. Нам открыла пожилая женщина в платке, из-под которого выбивались жиденькие прядки волос, а на фасаде ее совсем не идеальной фигуры красовался яркий фартук, на котором пышно цвели розы. Было заметно, что цветастый фартук давно нуждается в том, чтобы его выстирали… «Они отдыхают, – неприветливо пробормотала домработница. – Погодите, сейчас выйдут». И мы, раздевшись, еще минут пятнадцать простояли в прихожей, ожидая хозяйку дома. От нечего делать я почему-то принялся разглядывать голубую генеральскую шинель мужа Тарасовой, рядом с которой висело мое пальтишко. Отец тоже был генералом, но сукно на его шинели почему-то выглядело серым, в то время как на этой оно явно отливало голубизной. Может, оттого, что муж Аллы Константиновны служил в авиации?.. Кто знает…

Наконец одна из многочисленных дверей, выходивших в коридор, открылась, и к нам в прихожую выплыла… царица. Иного сравнения я подобрать не могу. На ней был роскошный фиолетовый халат (тетя Саша позже объяснила нам с отцом – «панбархатный»), в ушах сверкали бриллиантовые сережки, в глубоком вырезе на груди в такт дыханию великой актрисы поднимался и опускался кулон на золотой цепочке, тоже украшенный каким-то драгоценным камнем. На ногах – шерстяные носки домашней вязки и шлепанцы без задника. Несочетаемость украшений с халатом и особенно шерстяными носками была вопиющей, но тогда я об этом не думал. Передо мной стояла живая легенда советской сцены, актриса, в которую была безумно влюблена моя мама. Легенда царственно кивнула мне и тете Саше, протянула отцу руку, которую тот галантно поцеловал, и повела нас в гостиную.

Там хозяйка села на диванчик, обитый гобеленовой тканью, возле которого стоял торшер под розовым абажуром с белыми кистями, а нас рассадила напротив на стулья. И Глеб Сергеевич, и Александра Сергеевна сидели, как послушные первоклашки, сложив руки на коленях, и мучились. Сиденья у стульев оказались очень неудобными: пружинное нутро каждого из них страшно горбатилось и ни за что не хотело принимать форму задней части наших тел. Получалось, сидишь на бугре и все время сползаешь с него то в одну, то в другую сторону. Никогда прежде не думал, что мебель способна на такую подлость. Самое сильное впечатление на меня произвел торшер: бронзовая наяда в вытянутой руке держала обыкновенный электрический патрон, в который была вкручена обыкновенная электрическая лампочка, но ее изящное обнаженное тело было прекрасно!.. И так резко контрастировало с пышной роскошью помпезной обстановки генеральского дома.

Как и что я читал, не помню. То и дело глядел на шерстяные носки Тарасовой и на голый торс бронзовой наяды. Судя по всему, чтение мое было ужасающим, актерское дарование Сережи Десницкого в этот вечер сладко почивало! Ни отрывок прозы, ни стихотворение Алла Константиновна не дала мне дочитать до конца. Единственное, что она прослушала целиком, – это басню. Вероятно, знала: басни длинными не бывают. А когда я наконец закончил: «Ай, моська, знать, она сильна, что лает на слона», прочитала нам всем краткую лекцию о том, что актерская профессия дается не каждому, что для этого надо иметь не просто способности, но талант, и что вообще молодой человек должен в жизни выбрать тот путь, который способен осилить. Короче, Сережа, послушайся маму и займись своим делом, то есть учи или лечи. Одним словом, не годишься ты в артисты, хоть тресни!..

Для меня это означало одно – конец! Рухнули мечты, разбились все надежды.

«Не переживай, – успокаивал меня отец, когда мы вышли на улицу. – Завтра тебя послушает Астангов, и, может статься, его приговор не будет таким суровым».

Следующим вечером мы с папой поехали к нему. Михаил Федорович жил на Ленинском проспекте, как раз напротив Академии наук. На метро мы доехали до «Октябрьской» и, поскольку времени до назначенного часа у нас было много, пошли пешком по вечерней Москве. О чем говорили, не помню, но настроение у меня было боевое. После приговора Тарасовой я страшно разозлился. Не на нее, на себя, конечно! Ночь почти не спал, все ворочался с боку на бок и думал, думал, думал… «Зачем, вместо того чтобы готовиться к предстоящему прослушиванию, я забивал свою голову разной ерундой?! Почему меня волновали шерстяные носки на ногах великой актрисы? Какое мое собачье дело, свежий маникюр на ее руках или прошлогодний?» И в полудреме, которая изредка наваливалась на меня, я видел обнаженную наяду с лампочкой в поднятой руке, и она издевательски смеялась надо мной, а горбатые стулья, вторя ей, исполняли какой-то немыслимый танец… Проснулся злее вчерашнего и дал себе слово: больше такое не повторится!.. Кроме того, я дозвонился до Жени Солдатовой, и она дала мне рекомендацию, с какого отрывка начинать, что читать далее и как эффектно закончить программу. Одним словом, на этот раз я был вооружен гораздо основательней.

На дверь квартиры (к сожалению, я забыл ее номер) была привинчена бронзовая табличка. От времени она слегка позеленела, но мы смогли прочитать: «Ружников М.Ф.». Вот те раз! И, если бы не инициалы, можно было подумать, что мы ошиблись адресом. Ни папа, ни тем более я не знали, что «Астангов» – это актерский псевдоним.

Я нажал кнопку звонка. Почему-то мне казалось, что я с бо́льшим основанием смогу рассчитывать на успех, если позвоню сам. Что делать! Актеры – суеверный народ, и я не исключение. Дверь нам открыла не домработница, не хозяин дома, а его жена – Алла Владимировна. Весьма привлекательная блондинка до сорока, приветливо улыбнувшись, извинилась и сказала, что у Михаила Федоровича концерт, он немного задерживается, но будет буквально через несколько минут. Как эта встреча была не похожа на ту, что нам довелось пережить днем раньше. Ждать в прихожей и разглядывать одежду на вешалке мне не пришлось, потому что очаровательная хозяйка тут же провела нас в столовую, усадила за овальный стол и предложила чай с вареньем. Мы с папой дружно отказались. Согласитесь, пить чай в ожидании хозяина и таким образом готовиться к предстоящему экзамену по меньшей мере странно. Алла Владимировна села напротив, достала из непрезентабельной серой пачки под названием «Север» короткую папироску и закурила. Выпуская дым в потолок, она стала расспрашивать меня о школе, о моих увлечениях и, главное, почему мама против того, чтобы я стал артистом. И это были не настырные расспросы любопытной кухарки, а дружеский разговор давно знакомых людей. Я начал рассказывать и сам не заметил, как напряжение, сковавшее всего меня, потихоньку стало ослабевать, а к приходу Михаила Федоровича растаяло совершенно.

Он не пришел, а прибежал, запыхавшись, как после быстрого бега. Красивый, элегантный, с атласными лацканами на черном пиджаке и с черным галстуком-бабочкой, прямо с порога стал оправдывать свое опоздание тем, что ему пришлось пропустить вперед Ивана Семеновича Козловского, который торопился на следующий концерт, а выйдя из ЦДРИ, долго не мог поймать такси. Концерт… ЦДРИ… Козловский… От этих фантастических слов у меня сладко закружилась голова, но я вовремя спохватился и дал себе команду нюни не распускать. Папа принялся успокаивать Михаила Федоровича и убеждать, что с Аллой Владимировной нам было отнюдь не скучно и что прождали мы его совсем недолго. Я хранил молчание и готовился к предстоящему испытанию так, как, наверное, парашютист к первому прыжку. Еще раз извинившись, он что-то тихо сказал жене на ходу и скрылся в другой комнате. Она тоже извинилась и тоже вышла, оставив нас в столовой одних. Хозяева этого дома все время перед нами извинялись!.. Чудеса, да и только!.. А ведь наш сегодняшний хозяин был тоже народным артистом СССР, как и вчерашняя… Ну да ладно, оставим гордую женщину в покое.

Через пару минут Астангов вновь появился, но уже в домашней одежде: синий спортивный костюм ладно сидел на его поджарой фигуре, и сам он излучал удивительную для его лет бодрость. А ведь ему было уже под пятьдесят!.. Возраст для шестнадцатилетнего паренька если и не древний, то, уж во всяком случае, пожилой. Потрепав меня по плечу, он повел нас в свой кабинет, усадил меня на диван, сам сел рядом. Глеб Сергеевич утонул в большом кресле, что стояло сбоку от письменного стола.

«Ну, давай знакомиться», – предложил Михаил Федорович. Поскольку я буквально десять минут назад уже многое рассказал его жене, повторить «историю моей бурной жизни» было совсем не трудно, и я даже успел подумать, что репетиция – очень полезное изобретение. Любопытно, что этого замечательного артиста прежде всего интересовали мои отношения с родителями. Много позже я пойму, чем был вызван этот его интерес, но в тот момент мне было не до того, чтобы анализировать и делать какие-то выводы.

«А какая роль в твоей жизни была первой?» – неожиданно спросил Астангов. Я покраснел и, не зная, куда деваться со стыда, чуть слышно пролепетал: «Баба в Золотой рыбке». Я ждал, что Михаил Федорович начнет хохотать, но он даже не улыбнулся, а очень серьезно, глядя мне прямо в глаза, сказал: «Очень хорошо. Даже герой-любовник должен уметь играть характерные роли. Если артист лишен этого дара, ему лучше на сцене не появляться». В кабинет вошла Алла Владимировна, коротко кивнула мужу, тот понимающе прикрыл глаза и спокойно произнес: «Начнем, пожалуй. Готов?» Я собрался, как перед прыжком в холодную воду, и решительно ответил: «Готов». Астангов улыбнулся: «Сначала почитай нам что-нибудь тихое, спокойное, чтобы ты поменьше волновался, а мы все привыкли друг к другу».

Я слегка опешил. Свой репертуар я наметил заранее и собирался без раскачки, сразу, «взять быка за рога» – начать с яркого, темпераментного отрывка из романа Ф.М. Достоевского «Игрок». Просьба Михаила Федоровича ломала все мои планы. Как быть?..

Как-то в журнале «Юность» я случайно наткнулся на короткий не то рассказ, не то эссе Анатолия Алексина под названием «Письмо к другу». Написанное от первого лица, это было обращение молодого человека к своему приятелю, который бросил больную мать на произвол судьбы, и вот автор письма обращается к нему со словами укоризны. Страшно сантиментальный, этот рассказ почему-то задел меня за живое, и я решил начать именно с него. Вопреки советам Жени Солдатовой.

И я начал!..

В жизни каждого человека бывают моменты, когда ему все удается. Так и мне в этот вечер все удавалось. Я читал, не заботясь о том, остановят меня или нет, совершенно не думал о том, как я выгляжу, нравится ли то, что я делаю, или не очень. Я читал и получал огромное удовольствие. Да, представьте себе!.. Удовольствие от самого себя. Это может показаться бахвальством? Пусть! Но большинству актеров в своей творческой жизни удавалось испытать это, когда ты не умом, а кожей чувствуешь: все зрители или слушатели целиком находятся в твоей власти и ты можешь делать с ними все, что тебе заблагорассудится. Захочешь, чтобы они заплакали? Заплачут! Захочешь, чтобы рассмеялись? Будут хохотать до слез. К сожалению, такие моменты выпадают на долю актера крайне редко, мне в моей актерской судьбе удалось всего лишь пять или шесть раз испытать это упоительное чувство. И вечер в доме Астангова был первым.

Когда я закончил, то заметил, как отец, не стесняясь, вытирает платком заплаканные глаза, а Алла Владимировна серединой указательного пальца поправляет намазанные тушью ресницы. «Ничего себе, спокойное начало!» Астангов слегка покачал головой, но в голосе его слышалось явное одобрение. Мог ли я ожидать большей похвали? И полетел дальше, как на крыльях. Читал все: и Достоевского, и Блока, и Горького, и Тютчева, и Маяковского, и Беранже. Михаил Федорович ни разу не остановил меня, а когда я напоследок прочитал монолог Скупого из «Маленьких трагедий» Пушкина, весело рассмеялся, обнял меня за плечи и предложил: «Обсуждение только что услышанного я предлагаю продолжить за столом», – и, не обращая ни малейшего внимания на слабые протесты со стороны Глеба Сергеевича, повел нас в столовую.

Так вот о чем перемигивались хозяева, перед тем как я начал читать!.. Клетчатую скатерть сменила белоснежная, и стол был сервирован на четырех человек!.. Пузатые графинчики и четырехугольные штофы дружно столпились в самой его середине. Судя по количеству и разнообразию цветов и оттенков прозрачных жидкостей, что заключали в себя эти сосуды, можно было понять: в этом доме очень уважительно относятся к старинному русскому напитку, а именно – к водке.

«Глеб Сергеевич, вы какую предпочитаете? – обратился Астангов к совершенно ошарашенному отцу. – Вот рекомендую: „На березовых почках", „Калгановая", „Зубровка", „Цитрусовая", „На земляничном листе", „Чесночная"… Какую вам налить?» Папа никогда не отличался пристрастием к алкоголю. Выпить на праздники любил, но никогда не терял человеческого облика и в гурманах спиртных напитков не значился. Поэтому он промычал что-то нечленораздельное и беспомощно пожал плечами. Михаил Федорович все понял и пришел Глебу Сергеевичу на помощь: «Я лично предпочитаю сегодня вот эту. – Он взял со стола графинчик, в котором плескалась не слишком аппетитная жидкость сероватого цвета. – „На черносмородиновых почках"! Вы только нюхните. Какой аромат!» Отец послушно нюхнул и, возвращая хозяину графинчик, невнятно промямлил: «Да… Аромат!..» Хозяин страшно обрадовался: «Значит, с нее-то мы и начнем!..» Он разлил настойку по рюмкам: «Вы, Глеб Сергеевич, на Аллочку внимания не обращайте. Она всегда пьет только «Столичную». Ее мои алкогольные экзерсисы совершенно не интересуют». Потом обратился ко мне: «А тебе, Сережа, могу предложить вот этот замечательный клюквенный морс. Или ты тоже от водочки не откажешься?» – «Что вы! Что вы!.. Я ее еще никогда не пил!» – замахал я руками. Астангов одобрительно закивал головой: «И правильно!.. Водочку надо начинать пить только тогда, когда ты способен ощутить ее истинный вкус, а это умение, доложу я тебе, приходит с годами. Ну, дорогие товарищи! – Он поднял рюмку. – За вашего сына, Глеб Сергеевич! Он действительно одаренный парень, и я желаю ему всяческого благополучия на этом трудном, скользком поприще, каким – увы! – является театр!..»

Взрослые выпили водки, я отхлебнул из стакана немного морсу. Закуска, что стояла на столе, была достаточно скромная: селедка с холодным картофелем, красная рыба, маринованные огурчики, свежая ветчина и… Я, конечно, могу ошибаться, но мне кажется, в тот вечер я впервые попробовал заморскую колбасу, которую не то что никогда не ел, но даже видел впервые. Называлась она «салями».

Мы просидели в этом гостеприимном доме довольно долго: до половины двенадцатого. За первым тостом последовал второй, за графинчиком с черносмородиновыми почками был открыт штофчик с «Калгановой», и так далее, и так далее… Ведь надо было отведать все сорта водочных чудес народного артиста СССР. Так что, когда мы вышли на улицу, Глеба Сергеевича слегка пошатывало. «Сынуля, родной! – проговорил он, слегка запинаясь. – Я так рад за тебя!» Если бы он только мог представить, как я был рад!.. Сам за себя!.. Еще за столом Михаил Федорович довольно решительно распорядился: «Поезжай домой, сдавай экзамены, получай аттестат зрелости и возвращайся в Москву. Я поговорю, с кем надо, и, думаю, в сентябре ты, Сережа, станешь студентом нашего училища. Согласен?» И он еще спрашивал меня, согласен ли я!.. «Но, Михаил Федорович, вы не сделали мне ни одного замечания. – Я искренне удивился. – Неужели у меня не было ни одной ошибки?» Астангов рассмеялся: «Как это не было? Конечно, были. Но ты лучше читай со своими ошибками, чем с моими. Поверь, так лучше будет. Одним словом, приедешь в Москву, звони». И поцеловал меня в лоб!.. Мог ли я еще пару часов назад мечтать о подобном?!

Через день состоялось еще одно прослушивание. Теперь уже в Школе-студии МХАТ. Женя Солдатова договорилась об этом со своим любимым педагогом Е.Н. Морес. К этому испытанию я отнесся с некоторой прохладцей. На Евгению Николаевну мой талант почему-то благоприятного впечатления не произвел, но, в отличие от Тарасовой, она не стала убивать меня безапелляционным приговором, сказала только, что я недостаточно хорошо подготовился, и посоветовала поступать на следующий год. Смешно. «На следующий год»! Мне? Которого похвалил сам Астангов!.. Как иногда даже уважаемые люди бывают слепы и недальновидны!

Школа, прощай!

Вернувшись к маме в Ригу, я ничего не рассказал ей о визите к Тарасовой, о Е.Н. Морес упомянул вскользь, заявив, что она дала мне несколько весьма полезных советов, а вот вечер у Астангова описал во всех деталях. Правда, мама уже давно все знала, потому что отец буквально на следующий день позвонил ей и все рассказал. Конечно, не так красочно, как я, но достаточно подробно. И моя бедная мама смирилась с неизбежным. Спорить с таким безусловным авторитетом, каким в ее глазах был Михаил Федорович, она не могла и горько сожалела только об одном: не надо было соглашаться на мою поездку в Москву. Теперь же я мог совершенно открыто и спокойно готовиться к поступлению в театральный институт.

Выпускных экзаменов было много. Ни о каком ЕГЭ мы тогда ведать не ведали. Мы сдавали каждый предмет отдельно. Русский язык и литература (сочинение), математика (устно и письменно), физика, химия, история, английский, латышский язык – итого восемь штук! И продолжались эти экзамены больше трех недель!..

Все экзамены, на радость маме, я сдал на «пять»!.. И вот наконец наступил день, когда мы должны были сдавать латышский язык. Это был наш последний экзамен. Я вытянул билет, сел за парту, чтобы подготовиться к ответу, и тут ко мне подошел наш директор школы. «Смотри, если сдашь на пятерку, получишь медаль», – тихо сказал он. Собственно, медаль мне была не нужна, но, чтобы порадовать родительницу, стоило постараться. Однако это было не так просто: с латышской грамматикой у меня всегда были проблемы, и на этот раз я споткнулся именно на ней. Пятерки не вышло, но и четверке я был несказанно рад, потому что, выйдя из класса, я закончил среднюю школу. Сразу осознать грандиозность этого события так и не смог. Первый раз нарушил установившуюся традицию: не поехал с ребятами на взморье. Пришел домой, рухнул на кровать и проспал больше двенадцати часов. Видно, вымотался за экзаменационную сессию.

Как я ждал выпускной! Мне казалось в этот вечер, 23 июня 1958 года, в моей жизни должно свершиться грандиозное, незабываемое событие. А на самом деле…

Специально к этому событию мама сшила для меня в ателье новый выходной костюм. Он служил мне очень долгое время, поскольку надевал я его только по большим праздникам. Темно-синий, однобортный, на двух пуговицах, со шлицами по бокам, тонкими лацканами, что было в те годы модно, и глубоким вырезом на груди, он был первым и, пожалуй, самым красивым выходным костюмом в моей жизни. Когда я его впервые надел и посмотрел на себя в большое зеркало нашего платяного шкафа, то впервые в мою голову закралась шальная мысль: «А что… Если взглянуть непредвзятым оком, то я, ей-богу, неотразим!» И благодаря этому умозаключению успел заметить, что во всем внешнем облике зеркального отражения появилась доселе мне неведомая расхлябанная бесшабашность истинного «денди». Так, как я его себе представлял по романам английских классиков. А в довершение всего из верхнего наружного кармана пиджака «красавца» чуть-чуть торчал край батистового платочка, который мама отыскала в своих закромах, что придавало особый шарм облику выпускника 23-го среднего учебного заведения города Риги. Жесткий воротник свеженакрахмаленной рубашки приятно сдавливал свежевымытую шею, не позволяя голове без толку вертеться из стороны в сторону. Все девчонки должны были попадать от восторга, увидев перед собой эдакую красотищу!.. Но именно сегодня моя обновка не слишком радовала меня. Почему?..

Только теперь я понимаю, отчего у меня в тот день было такое непраздничное настроение. Дома меня ждал билет на самолет. В 8 часов утра 24 июня я должен был вылететь из Центрального аэропорта. Сверкающий лайнер «ИЛ-14» в какие-то четыре часа на своих крыльях доставит меня в Москву, где начнется мое восхождение к славе. Да, не смейтесь!.. Для Сережи Десницкого начнется новая счастливая жизнь, потому что еще через день, 25-го, он должен покорить весь педагогический состав Щукинского училища. Мундир отца и тут произвел свое неотразимое впечатление. Секретарь приемной комиссии не смогла устоять перед обаянием Глеба Сергеевича, ее безусловно ослепил золотой блеск генеральских погон, и меня «вне очереди», без предварительного прослушивания, внесли в список абитуриентов, допущенных ко второму туру. Я считал это хорошим знаком, предвкушал свой будущий успех и всеми мыслями был уже там, на улице Вахтангова в доме № 12а.

После «вручения» нас повели на первый этаж, где в спортзале уже ждали накрытые столы. Наши родители расстарались вовсю. Меню праздничного ужина было составлено исключительно из блюд, приготовленных нашими мамами. Знаменитые мамины пирожки с корейкой – rausi – смели со стола в какие-то пять минут. Мои одноклассники были отлично осведомлены, каковы достоинства кулинарного искусства Веры Антоновны.

Вслед за торжественным ужином последовали танцы в актовом зале. А в 4 часа, когда совсем рассвело, мы обязаны были совершить пешую прогулку по безлюдным улицам Риги. Бесцельно дошли до набережной Даугавы, зачем-то умылись ее не слишком чистой водой и разбрелись по домам.

Спать в эту ночь мама не ложилась, глаза у нее были заплаканные, но на меня это особого впечатления не произвело. Сейчас я горько сожалею о том, что не нашел в это утро добрых, ласковых слов для нее, но тогда я еще не знал, что значит прощаться со своим ребенком, который вдруг стал взрослым. Наскоро проглотив свой любимый «крестьянский завтрак», который мама заботливо приготовила для меня на прощанье и, с трудом дождавшись звонка из таксопарка, подхватил чемодан и с легким сердцем покинул дом № 4 по улице Петра Стучки. Покинул навсегда.

18 июля 2010 года.

Праздник обретения мощей прп. Сергия Радонежского

Елецкое Маланино