Текст книги "Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний"

Хотя бы издали прикоснуться к живой истории

В Школе-студии существовала традиция: «новобранцы», то есть студенты первого курса, обязательно должны встретиться с одной из основательниц Художественного театра Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой. Георгий Авдеевич предупредил нас, что буквально через неделю-другую мы пойдем к ней на квартиру, и весь курс с трепетом душевным ждал этого волнующего события. Но время шло, а встреча все время откладывалась, и в результате побывать в доме у жены А.П. Чехова нам так и не удалось.

Сначала педагоги объяснили нам, что для Ольги Леонардовны 60-летие театра, в котором она проработала с первого дня его создания, очень важное и волнительное событие, все мысли ее заняты только предстоящим юбилеем, и наш поход к ней состоится в ноябре. Но после юбилея, который театр отметил в конце октября, она простудилась, и наш визит опять отложили на неопределенное время. Все надеялись на ее скорое выздоровление, но великой актрисе становилось хуже: начались осложнения после гриппа, и 22 марта 1959 года она умерла в своей квартире в знаменитом мхатовском доме, на улице Немировича-Данченко. В том самом доме, порог которого я впервые переступил год назад, когда вместе с отцом и тетей Шурой шел к А.К. Тарасовой, чтобы та вынесла мне безжалостный приговор: «Молодой человек, у вас нет данных, чтобы поступать в театральный институт!..»

Мы оказались первым курсом, который не побывал в гостях у жены А.П. Чехова, и я горько об этом сожалею. В марте Художественный театр хоронил великую русскую актрису – свою гордость и славу. Ольга Леонардовна в последний раз побывала на своей любимой сцене. Занавес открыт, и несколько сотен зрителей, собравшихся в зрительном зале, пришли поклониться той, которую любили, которой поклонялись несколько поколений истинных любителей русского театра. И не только Художественного. А она, величественная и красивая, лежала в гробу с чуть заметной улыбкой на плотно сомкнутых устах, как будто говорила всем: «Какую замечательную жизнь я прожила!..» Честно говоря, в молодые годы я не любил и даже побаивался покойников, и вот впервые, сидя на ступеньках бельэтажа, я любовался этим прекрасным лицом и испытывал не привычный страх, а трудно объяснимый восторг.

В рассказе «Студент», который сам Чехов ценил выше других своих рассказов, говорится: «И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, – думал он, – связано с настоящим непрерывной цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой… думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладели им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».

Суть происходившего со мной в тот мартовский день 1959 года поразительно похожа на переживания студента в Страстную Пятницу 1894 года.

И все же мне довелось увидеть эту великую женщину живой: на юбилейном вечере в Художественном театре. Студентам Школы-студии раздали входные пропуска без места на верхний ярус. Мы уже были достаточно опытны и с комфортом устроились на ступенях бельэтажа. Когда под звуки Скобелевского марша из «Трех сестер» открылся занавес, зрительный зал взорвался аплодисментами. Справа от нас по диагонали на ступенях, уходящих почти к самым колосникам, сидела труппа театра. В первых рядах тузы, увешанные правительственными наградами, повыше – чины рангом пониже, а на самом верху – совсем мелкая рыбешка. А на авансцене, слева от нас, в отдельном кресле сидела она!.. Царица!.. Императрица!.. Называйте, как хотите, но это была Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Возникало ощущение, что весь этот праздник устроен исключительно в ее честь. А она в длинном вечернем платье, величественная и счастливая, должна была чувствовать себя именинницей.

Не знаю, кто режиссировал этот вечер, но кто бы он ни был, одного не учел, выстраивая эту юбилейную мизансцену. Все выходившие на мхатовскую сцену с папками адресов, приветствий и поздравлений, естественно, обращались к Ольге Леонардовне, предоставляя остальной части труппы любоваться аръергардными частями своих фигур.

Задник сцены был украшен золотыми цифрами, которые составляли число 60, их обрамляла изогнутая ветвь благородного лавра, листья которого также были выкрашены золотом. По бокам висели портреты К.С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко, а внизу, на полу, буйно цвел бутафорский вишневый сад. Оформление было скромным, но не лишенным художественного вкуса. Когда наконец наступил черед ответного слова, Ольга Леонардовна поднялась с кресла, сказала несколько формальных слов, обязательных в таких случаях, и вдруг, протянув руки к цветущим вишневым деревьям у задника, она залпом выдохнула из себя:

«О мое детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничто не изменилось. Весь, весь белый! О сад мой! После темной ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя… Какой изумительный сад!..»

Она закончила, уронив руки вдоль тела и низко опустив голову, но все увидели: в конце этого крохотного монолога Раневской из первого акта в глазах Книппер стояли самые настоящие слезы. Похоже было, актриса прощается со своим любимым театром, со своей молодостью, со своими зрителями, прощается с жизнью. Наступила короткая пауза, но уже через несколько секунд зал буквально взорвался бурей восторга. Аплодисменты не прекращались несколько минут. Многие зрители плакали не таясь. Я был в их числе.

Это было последнее выступление великой актрисы на сцене родного театра. И я стал свидетелем этого исторического события.

После официальной части празднования юбилея был объявлен антракт, причем довольно продолжительный. Как только закрылся занавес, я побежал в фойе. Артисты, только что сидевшие на сцене и принимавшие поздравления товарищей, вышли из-за кулис и смешались с оставшимися на концерт зрителями. В фойе, в зрительном зале, в нижнем и верхнем буфетах, в курилке то и дело звучал смех, раздавались радостные возгласы: «Миша!.. Боря!.. А ты располнел, брат! Как Ляля? Я же тебя сто лет не видел!..» Поцелуи, хохот, объятия!.. Никогда еще я не видел столько знаменитостей одновременно. Чтобы не слишком выделяться из массы празднично настроенных людей, я купил в нижнем буфете сок и скромно стал в сторонке, интеллигентно, маленькими глотками, отхлебывая из стакана сильно разбавленный виноградный нектар, дивясь собственному счастью и стараясь навсегда запечатлеть в памяти эту фантастическую картину театрального карнавала. В двух шагах от меня с бокалом шампанского в руках стоял барственный М.И. Царев и своим красивым, бархатным голосом уверял маленькую, забавную А.П. Зуеву, что она лучшая характерная старуха, каких ему довелось видеть на своем веку. А чуть поодаль совсем еще мальчишка Леонид Харитонов о чем-то азартно спорил с Алексеем Баталовым. Моя старая знакомая А.К. Тарасова снисходительно принимала восторженные комплименты от какой-то древней старушки. Знаменитый граф Потемкин из любимого мной фильма «Адмирал Ушаков», то есть Борис Николаевич Ливанов, хохотал так, что, казалось, звенели стекла в окнах домов на противоположной стороне проезда Художественного театра.

Едва прозвенел второй звонок, я пулей взлетел на бельэтаж, чтобы не потерять удобное место на ступеньках. Но оказалось, значительная часть зрителей или разошлась по домам, или осталась в буфете, чтобы продолжить празднование юбилея с друзьями и бокалами горячительного в руках. В зале свободных мест было довольно много. Я с комфортом устроился слева в первом ряду и приготовился смотреть продолжение праздника.

Выступали сплошь одни знаменитости. Всех припомнить я уже не смогу, но то, что на сцену Художественного театра выходили И.С. Козловский, Д. Ойстрах и С. Рихтер, несомненно. Больше всего меня потряс заключительный номер этого сказочного гала-концерта. Представьте себе, открывается знаменитый мхатовский занавес с «Чайкой», а на сцене одиноко стоит ударная установка, и ведущий объявляет: «Выступает Лацци Олах!..» Публика взорвалась бурными аплодисментами, даже из буфета потянулись в зал подвыпившие артисты. Очевидно, все ждали этот номер. Для меня, человека из провинции, было дико, как обыкновенные барабаны из джаз-банда могут соседствовать с вишневым садом Раневских и домом сестер Прозоровых?.. Не знал я тогда, что сейчас на сцену выйдет самый знаменитый в Москве барабанщик-виртуоз, на выступления которого в ресторане «Аврора» специально приезжали любители джаза даже из Ленинграда. Что он начал проделывать, уму непостижимо! Барабанные палочки взлетали вверх, он перебрасывал их из одной руки в другую, умудрялся стучать одновременно на нескольких барабанах или вдруг, низко склонившись над одним из них, рассыпал по воздуху непостижимую для человеческого уха бешенную дробь. Это было почти как в цирке. Артиста долго не отпускали со сцены, раза три он исполнял короткие импровизации на бис. Могу сказать точно: в этот вечер во МХАТе Лацци Олах имел самый ошеломляющий успех. Куда там Козловскому или Рихтеру!..

С Новым, 1959 годом, товарищи!.

Зимнюю экзаменационную сессию я сдал без проблем. По мастерству весь курс без исключения получил зачет. А по общеобразовательным дисциплинам у меня были только «отлы», что обещало в будущем семестре повышенную стипендию. Факт весьма существенный. Помимо добавки в мой ежемесячный бюджет небольшой суммы, я мог с гордо поднятой головой продемонстрировать матушке, что сын ее учится «не за страх, а за совесть». Для нее это было крайне важно.

И точно так же, как четыре месяца назад я торопил время, чтобы поскорее покинуть родительский дом, теперь я считал дни и часы до отъезда в Ригу на каникулы. И наконец долгожданный день настал!.. Я сел в поезд и уже следующим утром обнимал на перроне Рижского вокзала маму, Илечку и братика Боречку, который вдруг стал намного взрослее и даже чуть выше ростом!

Как приятно было лечь в свою постель и утонуть в белоснежном хрусте накрахмаленного и отутюженного белья, пахнущего материнской заботой, вновь очутиться среди родных мелочей, наедине со своими книгами. Казалось, я вовсе не уезжал из дома, а если и отсутствовал, то самое короткое время. А мамочка не знала, чем еще меня ублажить! Готовила только мои самые любимые блюда, все время спрашивала: «Сереженька, что тебе хочется?» Или молча смотрела на меня, и грустные глаза ее наполнялись слезами и светились любовью. Теперь я понимаю, как мало я возвращал маме нежности и заботы, и горько об этом сожалею, а тогда мне было не до «телячьих нежностей», потому что на улице ждали друзья-одноклассники, с которыми я не виделся полгода, ждала Женя Солдатова, с которой мы репетировали каждый день.

Во время моих первых студенческих каникул состоялось событие, которое на многие годы определило мою личную жизнь, хотя на первый взгляд в нем не было ничего, что предвещало бы подобное развитие событий. Мы с Женей пошли в гости к актрисе Русского театра, которая в прошлом году закончила Школу-студию и тоже училась на курсе у Георгия Авдеевича. Карина Филиппова – так звали эту актрису – весной 1958 года вышла замуж за своего однокурсника Владимира Пронина. И хотя его пригласили работать во МХАТе, а Карина уже играла в первом спектакле будущего «Современника» «Вечно живые», муж ее рассудил по-своему, и они уехали работать в Ригу. Жили они в театральном общежитии, зарплата, как и у всех молодых актеров, была мизерная, поэтому мы попили чайку и съели по куску торта, что принесли с собой.

Проболтали мы допоздна: вспомнили Студию, педагогов. Расходиться не хотелось, Карина оказалась очень интересным, веселым человеком, и я ушел из актерского общежития, испытывая легкую грусть. Вряд ли мы еще увидимся когда-нибудь…

Не знал я тогда, что этот вечер станет первым в длинной цепи наших встреч и общений на протяжении почти сорока лет. И уж совсем не мог предположить, что нас свяжут родственные узы.

Каникулы пролетели быстро, и опять меня потянуло в Москву. Я уже был отравлен абсолютной самостоятельностью и той атмосферой, которая царила в Школе-студии. Прожить почти две недели без занятий, без Георгия Авдеевича и Владимира Николаевича, без Марии Степановны, без лекций Абрама Александровича, Александра Сергеевича и Бориса Николаевича было очень тяжелым испытанием.

Не знаю, кто первый предложил приглашать по понедельникам к нам на общестудийные вечера известных людей, но идея эта была замечательная. Никто бы из студентов не пошел специально на концерт Кочаряна в библиотеку им. Ленина слушать «Одиссею» Гомера, а на его вечере в Школе Большой зал был набит до отказа. Пригласили молодых поэтов, и благодаря этому мы услышали живое исполнение стихов Б. Ахмадулиной, Р. Рождественским, Е. Евтушенко, А. Вознесенским. Булат Окуджава пел в 5-й аудитории почти полтора часа. А чтецкий концерт Юрия Эрнестовича Кольцова?! Скромный сутулый человек с необыкновенно грустными глазами до колик в животе смешил нас рассказами Антоши Чехонте, а в заключение прочел новеллу Мопассана. Его неброская, скупая чтецкая манера подкупала своей глубиной и подлинностью переживаний. «Вот как надо!» – думали мы, слушая великого актера. А то, что Юрий Эрнестович Кольцов был великим русским артистом, несомненно.

Второй семестр начался с того, что наши мастера объявили: в марте мы должны будем показать самостоятельные отрывки. На подготовку нам дается чуть больше месяца. Это сообщение вызвало самую настоящую панику. Во-первых, надо было найти подходящий отрывок, во-вторых, партнера, затем уговорить его, что тоже порой было непросто, и, наконец, отрепетировать выбранную сцену. Но когда? Дни под завязку были забиты занятиями и лекциями. И где? С аудиториями в тесном пространстве Школы-студии и без наших отрывков проблема была крайне острой. Но мастера о наших сложностях ничего слышать не хотели. Выкручивайтесь, как можете.

На мое счастье, отрывок я нашел достаточно быстро: сцену Жадова и Полины из пьесы А.Н. Островского «Доходное место». С партнершей возникли некоторые проблемы. Я, конечно, задумал, что Полину будет играть моя любовь Наташа Никонова, но у нее уже был другой отрывок с другими партнерами. Было обидно, что не я попал в поле ее внимания, но переживать я долго не мог, время поджимало. Лиля Шарапова колебалась, но в конце концов дала свое милостивое согласие. И мы начали репетировать. Урывками, кое-как: то на черной лестнице, то в коридоре. Но иногда удавалось на полчаса или сорок минут захватить аудиторию, и это было настоящим везением.

От других предложений сокурсников я отказался, решив сосредоточить все силы на «Доходном месте». И оказался прав. Нас с Лилей на обсуждении показанных работ похвалил и Георгий Авдеевич, и Владимир Николаевич. Я был на седьмом небе от счастья!

Первым делом я поделился своей радостью с Астанговыми. Они к моему успеху отнеслись весьма сдержанно. «Тебе, Сережа, предстоит пройти еще очень длинный путь, прежде чем добьешься настоящего успеха», – остудил мой пыл Михаил Федорович. Я даже слегка обиделся, хотя и понимал правоту его слов. Но так хотелось уже теперь получить признание!.. Не потом, где-то в туманном будущем, а именно теперь.

Наши отношения укреплялись с каждым следующим моим посещением их гостеприимного дома. И однажды случилось чудо. Мы засиделись допоздна, и Алла Владимировна распорядилась: «Останешься у нас ночевать. И никаких возражений!..» Какие там возражения! Это был такой подарок судьбы!

Мне постелили на диване в кабинете и разрешили покопаться в книгах, которые помещались в огромном книжном шкафу. Не знаю, был ли Михаил Федорович библиофилом, но книги в его библиотеке попадались редкостные. Чтобы не утонуть в этом книжном море, я сразу выбрал томик А.А. Блока «Снежная маска» издания 1907 года и потому заснул только под утро. Представьте себе: лежу я на диване, сработанном еще в XVIII веке, над головой старинная лампа под оранжевым шелковым абажуром с кистями, а в руках – томик любимого поэта. И вдруг показалось мне: какая-то неведомая сила подняла меня на свои крылья и перенесла далеко назад, в то туманное прошлое, когда эта книга спокойно лежала на книжном прилавке и не являлась библиографической редкостью.

И вот, лежа на старинном диване и перелистывая пожелтевшие страницы, я реально – понимаете, реально! – услышал обратный ход времени. И стук колес рессорного экипажа по брусчатке мостовой, и цоканье копыт; чуть дальше звуки шарманки, а совсем рядом – такие знакомые, такие волнующие женские голоса; и шуршание вечерних платьев по натертому до зеркального блеска паркету, и звуки вальса, проникающие откуда-то из глубины дома через полузакрытую дверь… Ощущение фантастическое…

4 апреля 1959 года мне исполнилось 18 лет. Я стал совершеннолетним!.. По этому торжественному случаю в Москву приехала мама, чтобы мы могли вместе отметить этот знаменательный день, который пришелся на субботу. Это было очень кстати, так как по субботам мы, как правило, занимались только утром. В конце первого курса из-за конфликтов с хозяйкой комнаты, которую мне снимал отец, я переехал в студенческое общежитие на Трифоновке. Для этого пришлось даже соврать самому Вениамину Захаровичу. Поскольку мне исполнилось 18 лет, Глеб Сергеевич автоматически освобождался от необходимости выплачивать алименты на содержание старшего сына. На это я и напирал в разговоре с Радомысленским. Мол, алименты мы с мамой больше не получаем, денег даже на еду не хватает, поэтому не могу я больше снимать комнату. На самом деле папа каждый месяц аккуратно выдавал мне 400 рублей «на пропитание». Соврав, я не только получил койку во втором корпусе, но и отеческую ласку папы Вени, который искренне пожалел меня. Да простится мне эта ложь…

Через два дня я переехал со своим чемоданом на Трифоновку и стал полноправным членом общежитейского братства на целых полтора года.

Первый курс позади!

Все экзамены я опять сдал на «отлично», а по мастерству Георгий Авдеевич всему курсу поставил «хор.». Было несколько «удов», но «отлами» не мог похвастать никто. Мы понимали: сделано это в педагогических целях, чтобы никто не смог почувствовать свою исключительность в сравнении с остальными. А для «троечников» оценка была довольно серьезным предупреждением. Старшекурсники предупредили нас: обычно нерадивых студентов просят покинуть Школу-студию в конце четвертого семестра. Так что я на законных основаниях мог считать, что первый учебный год закончил успешно, хотя мама была очень недовольна моей четверкой по мастерству. Что поделаешь?

Наступившее лето мы впервые провели на взморье, в Ассари. Огромная двухэтажная дача, в которой мама сняла две комнаты, стояла практически на берегу моря. Надо было пройти двор, затем заросли хозяйской клубники, и ты оказывался на пляже. А поскольку Ассари был достаточно далеко от центра Юрмалы, здесь отдыхающих было гораздо меньше, чем, скажем, в Дзинтари или Майори. Лето 59-го года в Прибалтике было очень жарким, вода в заливе сравнительно теплой, электричка до Риги идет всего полчаса. О чем еще может мечтать студент-второкурсник, впервые отпущенный на летние вакации?!

Почти одновременно со мной в Ригу на гастроли приехал Театр им. В. Маяковского. Еще в Москве я узнал, что Николай Павлович Охлопков пригласил Сашу Лазарева в свой театр и сразу же взял его на гастроли. Так получилось, что места в гостинице молодому артисту не нашлось, и администрация театра поселила его в съемной частной квартире. Это я выяснил, когда нагло явился в Театр оперы и балета, где проходили спектакли театра, и, предъявив свой студенческий билет, попросил сообщить мне, где проживает артист Лазарев, к которому у меня якобы очень важное и срочное дело. Мне дали адрес, и я ахнул от изумления. Саша вместе с артистом Юрием Ершовым жил на квартире моего бывшего одноклассника Алика Махинсона. На лето вся семья Махинсон выехала на дачу, и, чтобы квартира зря не простаивала, ее сдали московскому театру. Я бывал здесь десятки раз, но, когда входную дверь мне открыл Саша, сердце мое екнуло и я долго не мог поверить в реальность происходящего. Чуть позже выяснилась еще одна любопытная подробность: оказалось, что Юрий Ершов является одним из самых близких друзей Карины Филипповой, у которой мы с Женей Солдатовой зимой были в гостях. Юрий сообщил, что муж ее Володя уехал на гастроли, а сама она здесь и я в любой день могу ее навестить. Причем актерское общежитие и квартира, где они квартировали, находились всего в пяти минутах ходьбы друг от друга.

Моему приходу Саша обрадовался. Они с Ершовым еще не завтракали, решено было, что я поведу их в недорогое, но приличное кафе. Я питался исключительно дома и не был знатоком рижского общепита, но заострять на этом внимание гостей из Москвы не стал, а повел их в кафе, которое помещалось на улице Кирова возле молочного ресторана.

Пока мы шли, встречные прохожие с плохо скрываемой иронией смотрели на нас. Лазарев был под два метра ростом, Ершов едва дотягивал до 170 см, и получалось, если не принимать в расчет мою персону, по улицам Риги шли Пат и Паташон. К тому же Саша на первую зарплату в театре купил немыслимую летнюю рубашку. Представьте, на черном фоне между высокими пальмами в немыслимых позах кувыркались обезьяны. Впечатление сногсшибательное.

В кафе Саша удивил меня еще раз. Когда официантка, не глядя, положила на столик меню, он свистящим шепотом попросил меня: «Поговори с ней по-латышски». – «Зачем?» – удивился я. «Ну, пожалуйста!.. Чего тебе стоит?» И я попросил официантку, когда она подошла к нам с блокнотиком в руках: «Ludzu, аnesiet mums tris Zemnieku brokastis un kafi ju ar krejumu un bezpienamaizites». Саша был в полном восторге: «Ну, точно! Совсем как за границей!» В те времена Прибалтика многим казалась настоящим зарубежьем.

Узнав о том, что в Риге живут несчастные молодые артисты, мама буквально потребовала, чтобы я пригласил их к нам в Ассари на обед. Приглашению больше обрадовался Ершов. Сашу пришлось уговаривать. Он все отнекивался, говорил, «что как-то неудобно, ведь мы совсем не знакомы». Пришлось объяснять ему, что мама у меня очень хлебосольный, гостеприимный человек, что его она знает по моим рассказам, так же, как и я, влюблена в их курс. В конце концов, Лазарев согласился.

Я уже говорил, что лето 59-го года было жарким. Костюм Юры не отличался изысканностью, но был весьма практичен: светлые летние брюки и рубашка навыпуск. А вот Александр… Он был в шерстяном костюме и при галстуке. О!.. Это был знаменитый костюм!.. Дело в том, что во время выпуска дипломного спектакля «Огни на старте» в запаснике Художественного театра для Саши не нашлось подходящего костюма. Слишком нестандартной была его фигура. И тогда Вениамин Захарович распорядился специально пошить Лазареву роскошную «тройку» в мастерских театра. Случай в те поры для Студии беспрецедентный. Лучший закройщик МХАТа Александр Титыч Перцев (о нем я расскажу немного позже) постарался на славу. Темно-вишневый костюм сидел на молодом артисте как влитой.

Я знал, что Лазарев приехал в Москву из Ленинграда, но кто были его родители, мне неведомо. Наверняка простые представители питерской интеллигенции. Во всяком случае, люди с не очень большим достатком, а точнее – с очень небольшим. Сын их жил в общежитии на Трифоновке и одевался очень скромно. Поэтому после окончания Студии папа Веня подарил Саше его сценический костюм. По всей видимости, наш ректор, совершая это благое дело, справедливо полагал: вряд ли в обозримом будущем в Школе появится студент с такой же уникальной фигурой. Так у молодого артиста Театра имени В. Маяковского появился выходной костюм. Отправляясь в гости к Вере Антоновне, он просто обязан был одеться наилучшим образом. И оделся!.. В этом весь Саша!.. Необыкновенно интеллигентный и поразительно застенчивый, деликатный.

Когда мы приехали, обед был еще не готов, и мы отправились на пляж, благо он находился в двух шагах от дома. Обычно мы переодевались в доме и короткий путь к морю преодолевали по двору в купальных костюмах. Саша не мог себе этого позволить. По его представлениям, это было бы неприлично. Он вышел на пляж в своем вишневом костюме. Единственным аксессуаром, который мы уговорили его снять, был галстук.

За столом Александр Лазарев опять принял официальный вид: вновь надел галстук и ел так мало, что матушка моя страшно огорчалась. Ей казалось, ее еда не нравится. Меню у нее было простое, но вкусное и сытное. Мама сварила борщ, а на второе сделала целю гору вкуснейшего картофельного пюре и на своей самой большой сковородке изжарила штук двадцать котлет. Как ни просила, как ни умоляла Вера Антоновна Сашеньку взять добавку, артист Лазарев съел один половник борща, одну котлету и маленький плевок картофельного пюре, который посреди большой тарелки смотрелся так тоскливо, что, честное слово, плакать хотелось. За своего товарища постарался Ершов. Несмотря на его субтильные размеры, в нем поместилось две тарелки борща, двенадцать котлет и целая гора пюре. Поверьте, я не преувеличиваю. Аппетит Юры примирил маму с суровым аскетизмом Саши. Прощаясь, тот поцеловал ей руку и сказал, что давно уже не ел так вкусно, как сегодня. Матушка моя вконец растерялась.

Проводив гостей на станцию, я вернулся домой и битый час объяснял маме, что Лазарев совсем не хотел ее обидеть. Просто деликатность его бывает иногда чрезмерной. Ей очень трудно было в это поверить, так как она накрепко вбила себе в голову одно убеждение: все артисты – наглецы и правила хорошего тона применяются ими только на сцене в старомодных спектаклях. Хотя, если честно, Саша ей очень понравился.

В эти дни произошло еще одно знаменательное событие, непосредственным участником которого я стал. 9 июля 1959 года Карине Филипповой исполнилось 23 года, а так как в Театре Маяковского работали многие выпускники Школы-студии, народу в общежитии Рижского театра русской драмы собралось довольно много. Ваш покорный слуга оказался в числе приглашенных. Было шумно, весело, закуска практически отсутствовала, зато каждый из гостей принес бутылку, которая являлась своеобразным пропуском на товарищеский ужин. Одного не хватало – музыки. Танцевать под гитару как-то не получалось. Тогда один из гостей сказал, что у него дома есть самодельный магнитофон, но с одним недостатком: он без динамика. Поэтому, если нам удастся раздобыть радиоприемник, музыка будет. Помочь жаждущим танцев артистам вызвался я. В столовой у нас стоял трофейный радиоприемник «Телефункен», который папа привез из Австрии. Он-то и мог стать тем динамиком, которого так не хватало дефективному магнитофону. Мамы и тетушки дома в этот вечер не было, поэтому риск быть схваченным за руку был не слишком велик: день рождения закончится, и «Телефункен» окажется на своем месте. Мы с таинственным радиолюбителем поймали такси и доставили необходимые для танцев приборы на угол улицы Виландас и Кирова. А еще через пять минут в комнате у Карины уже вовсю гремела музыка, и хмельные артисты отплясывали модную тогда румбу «Из Стамбула в Константинополь» и танго «Ночной извозчик». Правда, я несколько удивился, что за такси пришлось расплачиваться мне, но сегодня деньги не имели никакого значения. Первый раз я был в настоящей актерской компании, меня приняли за своего, отчего я чувствовал себя легко и свободно. Карина даже произнесла тост в мою честь. Все со мной чокались, со всеми я был на «ты» и ощущал себя на вершине блаженства.

Саша Лазарев весь вечер проявлял повышенное внимание к актрисе Немоляевой. Она была необыкновенно хороша, к тому же очень популярна: год назад на экраны страны вышел фильм-опера «Евгений Онегин», где она снялась в роли Ольги. Лазарев танцевал только с ней, не отходил ни на шаг, а потом вдруг неожиданно исчез и появился с охапкой покрытых утренней росой душистых роз. Как истинный джентльмен, он преподнес несколько роскошных цветков имениннице, но оставшаяся часть охапки предназначалась Светлане. Я не знаю, в этот ли вечер начался роман этих двух замечательных людей, но то, что я присутствовал при самом его начале, несомненно.

К пяти часам утра праздник закончился, все разошлись. Я подхватил «Телефункен» под мышку и отправился восвояси.

Вернувшись в Москву, я позвонил Карине, она сразу пригласила меня в гости, и уже через сорок минут я звонил в дверь квартиры огромного помпезного дома послевоенной постройки на Садово-Черногрязской. Мы встретились так, словно расстались только вчера на ее дне рождения. И сразу выяснилось, что они с мужем, Володей Прониным, ушли из Рижского театра и уезжают в Барнаул. Это известие меня ошарашило. В моих глазах Рига по сравнению с Москвой, конечно, была провинцией, но столичной провинцией, а вот Барнаул…

К вечеру у Карины собрались ее друзья-однокурсники: уже хорошо знакомый мне Юра Ершов, Влад Заманский, который как-то приходил к нам на занятия, и, наконец, Нина Веселовская. Оказалось, Нина три года училась на курсе у Георгия Авдеевича, но из-за съемок в кинофильме «Хождение по мукам», где она замечательно сыграла Дашу, пропустила год и заканчивала Студию на курсе В.Я. Станицына. Дружная четверка гордо именовала себя «ВНЮК». Владик, Нина, Юра, Карина. Когда все собрались, мне был показан настоящий внюковский концерт. К примеру, они исполнили старинную русскую строевую песню «Соловей, соловей пташечка…». С телодвижениями!.. Звучала их интерпретация приблизительно так: «Соловей, соловей, пташечка жалобно поет!.. Раз поет! Два поет! Три поет!.. Перевернется и поет задом наперед!..»

При этом эмоциональная отдача исполнения была колоссальной, а телодвижения настолько отточены и синхронны, что вызывали у зрителя, то бишь у меня, абсолютный и полный восторг. Володя Пронин, однако, восторгов не выказывал и отнесся к исполнителям с изрядной долей иронии. А когда мы, напившись чаю с сушками, вышли на улицу, уже для более широкого числа зрителей, поскольку любопытствующие прохожие расширили зрительскую аудиторию, был исполнен внюковский танец «Ляпупер»! Передать вам впечатления, которые он вызвал не только у меня, но и у наблюдавших этот номер москвичей и гостей столицы, не берусь. Я понимаю, совершенству не бывает предела, но «Ляпупер» близок к идеалу хореографического эталона.