Текст книги "Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний"

Позже я спросил Михаила Федоровича, почему он решился сыграть эту роль только сейчас? Он ответил коротко и просто: «Раньше я к ней был не готов». Помолчал немного и добавил: «Были, конечно, и сугубо практические причины внутри театральной жизни. У меня ведь не было своего театра, где я был бы полновластным хозяином. Но главная – все-таки эта… Не готов». Тогда я не очень понял, как это такой замечательный артист может быть не готов сыграть роль. Пусть даже такую непростую. А вот сейчас, кажется, начинаю понимать. В конце сезона 1959/60 года Астангов подарил мне свою фотографию в роли Гамлета, сопроводив ее надписью: «Сереже Десницкому. Пусть прекрасный принц тоже станет твоей творческой мечтой». Кому-то это покажется странным, но я никогда не мечтал сыграть эту роль, и не потому, что боялся «конкуренции» со стороны предшественников, начиная с Михаила Чехова и кончая Эдуардом Марцевичем. Наверное, я так и не сумел за всю свою актерскую жизнь подготовить себя к тому, чтобы сказать со сцены устами принца Датского что-то свое, новое, способное взволновать зрительный зал так, как это сумел великий русский артист Михаил Федорович Астангов.

Конец безоблачного счастья

Третий год моего пребывания в Школе-студии был, пожалуй, самым сложным периодом моей студенческой жизни. Но начался он с общестудийного праздника: 21 сентября 1960 года руководителю нашего курса Георгию Авдеевичу Герасимову исполнилось 60 лет.

Мы приготовили поздравительный капустник, который начинался с шуточной демонстрации нашего курса. Специально к этой дате переписали слова «Марша энтузиастов» и с песней на устах, подняв над головами транспарант: «Лет до ста расти вам без старости!», прошли через зал на сцену, где в кресле сидел смущенный юбиляр. Девчонки окружили его со всех сторон и принялись целовать в щеки, в лоб и даже в блестящую лысину. Когда девичий круг распался, вся голова нашего любимого педагога была сплошь усеяна следами от этих поцелуев. Барышни специально густо накрасили губы помадой, и любовь их к худруку стала для всех очевидной. Все смеялись, включая самого виновника торжества.

В этот счастливый день мы предположить не могли, что скоро расстанемся со своим художественным руководителем навсегда. Где-то в середине ноября Георгий Авдеевич лег в больницу, где врачи объявили ему приговор: рак. А летом 1961 года, когда все разъедутся на каникулы, его не станет. Замечательный человек уйдет из жизни тихо, никого, кроме родных, не обременяя. Уйдет так, как жил. А мы, его ученики, не сможем даже проститься с ним.

Но до этих трагических событий было еще далеко, и мы с нетерпением ждали распределения ролей в новом семестре. Теперь мы должны были делать уже не отрывки, а целые акты, что приближало нас к выпускным спектаклям. Часто работа над ними начинается как раз на третьем курсе. А там не за горами диплом и счастливая жизнь в профессиональном театре. Всем очень хотелось верить: непременно счастливая!..

На третьем курсе у нас появился новый предмет, а педагог А.Д. Синявский, который читал нам «Русскую литературу ХХ ве ка», очень скоро под псевдонимом Абрам Терц станет известен всему миру.

Андрей Донатович очень хотел, чтобы мы стали образованными, а главное, думающими людьми. Он читал лекции с каким-то азартом, увлекаясь, и как бы звал нас за собой в тот мир, где знание делало человека свободным от предрассудков, превращало мыслительный процесс из обязанности в потребность, обогащало интеллект, воспитывало чувства. В этом смысле он действительно был диссидентом. Программа русской литературы ХХ века включала «Жизнь Клима Самгина» Горького, и Синявский, начав читать лекции по этому роману, сразу сказал: «Уверен, читать эту толстенную книжку вы не станете, поэтому будьте внимательны на моих лекциях: я постараюсь дать вам по возможности максимально полное представление о том, что такое сей труд». Однако я не поленился и как-то вечером на сон грядущий открыл роман. А открыв, уже не смог отбросить его в сторону. Мне «Клим Самгин» очень понравился. Вообще к творчеству «буревестника революции» я всегда относился с предубеждением. Мне кажется,

Горький изначально не способен на искреннюю, живую интонацию. В его пьесах, романах и повестях всегда проглядывает конструкция, им придуманная, и герои чаще всего живут, подчиняясь воле автора. «Самгин» на этом фоне выделяется. Потому-то роман зачастую написан очень коряво. Автор торопился высказать личное, сокровенное и боялся, что ему могут помешать. Даже самого себя боялся. Потому-то он так многословен и велеречив. А как же? Ведь надо все объяснить, чтобы не возникало лишних вопросов.

Все это я вывалил из себя на экзамене. Сдавал я его досрочно, не в Студии, а дома у Андрея Донатовича. Жена педагога была тут же в комнате, жили они в коммуналке, и второй комнаты у Синявских просто не было. М. Розанова выслушала мои откровения и сказала: «Андрей, думаю, ты не станешь мучить человека. Если он роман прочитал, то уже за этот подвиг заслуживает пятерки. Давайте чай пить!»

Потом мы пили чай с клюквенным вареньем, и Андрей Донатович рассказывал, какое интересное путешествие по Русскому Северу они с женой совершили в этом году, и показывал иконы, которые им удалось спасти из разоренных храмов. Младшей из черных досок было «всего лишь» триста лет.

В театральных вузах говорят: на первом курсе все – гении, на втором – таланты, на третьем – способные ребята, а после четвертого – ни на что не способные цыплята, которые за четыре года так ничему и не научились.

Пройдя все эти стадии, должен признать, что в этих словах есть свой смысл. По-настоящему я стал обретать профессию уже в театре, находясь на сцене рядом с такими актерами, как Грибов, Ливанов, Кторов, Евстигнеев, Кваша, Табаков, Ефремов. Я, например, очень любил играть массовку в «На дне». В первом акте входил в ночлежку, изображая замерзшего босяка, затем ложился на нары в глубине и только в самом конце, когда начинался скандал, убегал за кулисы. Зато, лежа на нарах, я мог наслаждаться сценическим пиршеством!.. Следить за А.Н. Грибовым (Лука), или за С.К. Блинниковым (Бубнов), или за В.А. Орловым (Актер) было жутко интересно и чрезвычайно полезно. И пусть по возрасту они давно уже не подходили к своим ролям, кроме Грибова, конечно, но играли так здорово, что от восторга дух захватывало. Я понимал: вот он, урок актерского мастерства. Не зевай, а хватай на лету то, что свершается перед твоими глазами, и прячь в свою актерскую кладовую. Мне очень повезло: моими учителями были великие актеры. И одним из первых в этом списке стоит М.Ф. Астангов.

Утром 3 ноября 1960 года на Рижском вокзале я встречал поезд «Рига – Москва». Мама переслала с проводником традиционную корзиночку с ландышами для Михаила Федоровича, который родился в этот день 60 лет тому назад. Мой благодетель в день своего юбилея был достоин более дорогого подарка, но мы с мамой не смогли придумать ничего лучшего. И с деньгами у нас по-прежнему были проблемы, а ландыши в прошлый раз произвели на Астанговых достаточно сильное впечатление.

С вокзала я поехал прямо в Студию, оставив корзиночку на время занятий в учебной части, чем вверг Наталью Григорьевну в состояние шока. «Для кого это чудо?!» – воскликнула она, как только я развернул бумагу, в которую были завернуты цветы. Под большим секретом я рассказал ей о предстоящем юбилее. «Как вы думаете, не стыдно дарить в такой день столь скромный подарок?..» – «Скромный? Если бы мне в ноябре подарили ландыши, я была бы… – Она на секунду запнулась и добавила, от чего-то смутившись: – Просто счастлива. Увидишь, сегодня вечером тебя ожидает фурор!..»

И в самом деле на гостей Астанговых мамина корзиночка произвела сногсшибательное впечатление. Они ахали, охали, вздыхали, восклицали и нюхали по нескольку раз, чтобы убедиться, что это не обман зрения.

А я впервые в жизни оказался в обществе знаменитых людей. Мартинсон, Герцог, Плотников, Орочко и другие известные артисты, были гостями Михаила Федоровича. Сейчас этот вечер вспоминается сквозь какую-то дымку. Слишком фантастичным представлялось мне то, что со мной происходит. Только эпиграмма Сергея Мартинсона на Художественный театр накрепко врезалась в память.

Стоял в цвету вишневый сад,

Он был чудесным садом МХАТ.

Теперь осталась лишь от сада

Орденоносная рассада,

А МХАТ с Константин Сергеичем

Перебрался на Новодевичье.

Я остался доволен ролями, которые получил. В «Любови Яровой», которую должен был ставить Георгий Авдеевич, мне достался белогвардеец-предатель. Эту пьесу я никогда не любил, но, к счастью, моя роль была эпизодическая, и это обстоятельство примиряло меня с К. Треневым. Зато в следующей работе я получил главную роль: Либеро в пьесе Эдуардо де Филиппо «Ложь на длинных ногах». Роль замечательная, о которой многие актеры могут только мечтать. Разорившийся аристократ живет под одной крышей со своей вечно недовольной сестрой, продает марки, чтобы не умереть с голоду, и влюблен в прекрасную Грациеллу. В характере Либеро есть что-то от Дон Кихота, что-то от князя Мышкина, а острая, порой эксцентрично развивающаяся интрига придает всему происходящему особую прелесть. По интонации Георгия Авдеевича можно было угадать, что он хотел бы увидеть эту пьесу в качестве дипломного спектакля. Во всяком случае, мне так показалось. Режиссер-педагог – В.А. Гузарева.

Я уже говорил, что найти общий язык с Валентиной Алексеевной мне было весьма сложно. К тому же Эдуардо де Филиппо написал комедию, а темперамент нашего педагога был иным. Со свойственным ей драматизмом восприятия жизни она прежде всего искала коллизии. Там, где другой режиссер видит смешное, Валентина Алексеевна находила если не трагическое, то, по крайней мере, грустное. Например, у нас на курсе она сделала прекрасную работу «Супруги Орловы» М. Горького. Драматизм ее восприятия жизни нашел благодатную почву для блистательного воплощения. Об итальянском неореализме я судил по фильмам, которые шли в нашем прокате («Рим – открытый город», «Похитители велосипедов», «Полицейские и воры»), и мне казалось, что их героям чужд душевный надлом, трагическое восприятие жизни. Они ироничны, оптимистичны, обожают юмор.

Я инстинктивно начал сопротивляться попыткам Валентины Алексеевны придать истории Либеро драматическую окраску, но делал это робко, потому что сам не мог объяснить, чего хочу. Мой вялый внутренний конфликт с педагогом ни к чему хорошему не привел. В январе на зачете по мастерству я потерпел жестокое фиаско, заседание кафедры практически было посвящено вопросу: «Как студенту Десницкому удалось провалить такую замечательную роль?» Действительно, как?! Признаюсь, мне и сейчас до слез обидно, что именно в роли Либеро я с треском провалился. Ведь за всю мою дальнейшую актерскую жизнь мне так и не довелось сыграть что-либо подобное.

Горечь неудачи усугублялась еще и тем, что Астангов был свидетелем моего провала. Как он узнал о дне зачета по мастерству на нашем курсе, для меня так и осталось загадкой. Я ничего Михаилу Федоровичу не говорил, отлично зная, что хвастать мне особенно нечем. Но в урочный час Алла Владимировна и он появились в коридоре возле 5-й аудитории, где через четверть часа я должен буду пережить свой первый творческий позор. Какой переполох это вызвало среди педагогов и студентов! Больше всех суетился А.М. Комиссаров, хотя никакого отношения к предстоящему зачету он не имел. «Миша! Аллочка! Проходите сюда! Здесь, я думаю, вам будет удобно!..» – казалось, в Школу-студию приехал не его коллега по актерскому цеху, а по меньшей мере министр культуры. Как почетных гостей, Астанговых усадили в первый ряд, потеснив преподавателей кафедры. В зале и за кулисами пополз ядовитый слушок: «Это Десницкий их пригласил». Я готов был сквозь землю провалиться, сгореть заживо от стыда.

Можете представить себе, в каком состоянии я выходил на сцену. Кожей, нервами, всем существом своим я постоянно ощущал присутствие в зале артиста, которому поклонялся, – и с каждой новой репликой все отчетливее сознавал, что играю ужасно…

Я не пытаюсь оправдаться за этот провал. Ни Валентина Алексеевна, ни тем более Михаил Федорович к нему не причастны. В случившемся прежде всего виноват я сам.

А в дополнение к этой неудаче случилась еще одна беда: у моего соседа по общежитию Славы Холоднякова врачи обнаружили открытую форму туберкулеза легких.

Я решил изменить свою жизнь

Как только мама Светы узнала о случившемся, она тут же в самой категоричной форме потребовала, чтобы на время карантина я пожил у них. И хотя с ней в 18-метровой комнате жила еще 13-летняя Юля, Анна Сидоровна почти насильно оставила меня ночевать. Если честно, я принял ее приглашение не без удовольствия. Наш роман со Светланой счастливо развивался, и постоянно находиться рядом с любимой мне было совсем не в тягость. Думаю, что, помимо искреннего желания помочь, Анной Сидоровной руководили и другие мотивы: ей безумно хотелось выдать свою дочь замуж. Она конечно же была, как говорится, в курсе наших отношений, я ей нравился, а тут вдруг представился такой прекрасный случай: и доброе дело сделать, и слегка подтолкнуть нас к решающему шагу. Это ей с блеском удалось. Две недели, которые я провел в доме Анны Сидоровны, решили нашу судьбу.

Не помню, кто из нас первый заговорил о женитьбе, скорее всего – я, но, как бы там ни было, к приезду мамы в конце декабря мы со Светланой уже знали день нашей свадьбы. В то время будущим молодоженам официально предоставлялся двухмесячный срок для проверки подлинности их чувств. Строгая тетенька в районном ЗАГСе, замотанная крест-накрест пуховым платком, оглушительно чихая и надрывно кашляя, приняла от нас заявление с таким видом, будто это мы виноваты в эпидемии гриппа, поразившей Москву. Однако помешать нам совершить столь безрассудный поступок то ли не посмела, то ли не захотела и назначила бракосочетание Светланы Филипповой и Сергея Десницкого на 26 февраля.

Для мамочки моей сообщение о предстоящей свадьбе стало жестоким ударом. До сих пор не понимаю, почему с ее стороны последовала такая реакция. Когда я сказал ей о грядущей перемене в нашей семейной жизни, мама заявила, что этого она «ни за что не допустит», «ляжет костьми», «только через ее труп» и так далее, и тому подобное. Было видно: Вера Антоновна настроена весьма решительно. Она обратилась за помощью к Глебу Сергеевичу, который тоже встретил мое желание стать женатым человеком в штыки. «Тебе и двадцати нет!» – был его главный аргумент. Даже Астанговы, когда мы с мамой пришли к ним с визитом, узнав, «какую ужасную глупость намерен совершить ее сын», встали на ее сторону. Вера Антоновна всем рассказывала о своем горе, и у всех получала поддержку. Больше того, меня вызвал в свой кабинет Вениамин Захарович, и тут я на собственной шкуре испытал, что такое настоящий отцовский гнев! Разве можно сравнить его грозное негодование с тем брезгливо-равнодушным выговором, который я выслушал от своего родного отца. Никогда, ни до, ни после этого, я не получал от папы Вени такой нагоняй. Куда девалась его мягкость, кротость, участие? «Мальчишка!.. Молокосос!.. – гремел в кабинете его голос. – Ты сначала на ноги как следует встань, а потом уже заводи семью! Такую гениальную роль провалил! А все отчего?! Да потому, что главными для тебя стали амурные дела! О творчестве забыл! Театр мстит тем, кто предает его!..»

По правде говоря, я не очень хорошо помню, какие еще доводы он гневно бросал мне в лицо. Молча стоял перед ним, опустив голову, как провинившийся первоклассник, и боялся взглянуть на разгневанного ректора. Во-первых, я был поражен такой его реакцией на то, что, как я полагал, касалось только меня. А во-вторых, не соглашаясь с Вениамином Захаровичем, все-таки в глубине души понимал: он прав. Особенно в том, что касалось моей работы над ролью Либеро. Конечно, о репетициях я думал в самую последнюю очередь. Все мои помыслы были заняты Светой и предстоящей свадьбой.

Наконец гнев папы Вени постепенно начал стихать. Он замолчал и отвернулся к окну. Мучительная пауза затягивалась.

«Я могу быть свободен?» Мне жутко хотелось поскорее покинуть ректорский кабинет. Не оборачиваясь, Вениамин Захарович ледяным тоном проговорил: «В следующий раз, когда будешь приглашать в Школу знаменитых артистов, поставь меня об этом в известность. Этого требует элементарная вежливость. И вообще… На твоем месте я не стал бы хвастаться знакомством с Михаилом Федоровичем. Не думай, что присутствие на экзамене Астангова смягчит реакцию кафедры. Ты провалил роль, и тебе должно быть стыдно. Иди…»

Я вышел из кабинета как оплеванный. Было стыдно, горько, обидно. Как объяснить, что никаким знакомством я не хвастался, никого на зачет не приглашал, ни на какое снисхождение не рассчитывал?! Что Михаил Федорович разругал мою работу в пух и прах, что он тоже против моей женитьбы. Что я все понимаю и считаю упреки в свой адрес справедливыми… Впрочем, зачем оправдываться? Папа Веня все равно бы мне не поверил!..

Да-а-а!.. Против несчастного Сережи Десницкого ополчились все!..

Но надо знать мой характер. Чем больше было сопротивление, тем упрямее я становился. Заставить меня сделать то, чего я не хотел, было невозможно. Тем более отговорить или заставить поменять свое решение. В результате этого противостояния получилось то, чего так добивался В.И. Ленин в 1918 году на переговорах с немцами в Бресте – «ни мира, ни войны». Каждый остался при своем: мама – «против», мы со Светой – «за». Все остальные решающего права голоса не имели. Даже Вениамин Захарович Радомысленский.

Новый, 1961 год после большого перерыва я встречал вместе с мамой. По заведенному в семье Светланы обычаю, вся ее родня собиралась в новогоднюю ночь в доме Михайловых. Эля вышла замуж за Олега, отец которого, Виктор Васильевич Михайлов, был изобретателем «предварительно напряженного бетона». Никогда не пытался понять, что сие словосочетание означает, скажу одно: без этого изобретения было бы невозможно построить московские небоскребы. Поэтому свекр Эли состоял членом нескольких Академий наук в разных концах света и был знаменит на весь мир. Его супруга Софья Александровна – грузинская баронесса немецких кровей – ничего в своей жизни не изобрела, кроме изысканных блюд, вроде фаршированных яиц или телятины под соусом бешамель в раковинах. Ее гостеприимный дом возле Курского вокзала славился хлебосольством, а праздничный стол всегда ломился от яств.

За этим праздничным столом моя бедная мама чувствовала себя крайне неуютно. Все вокруг были рады нашей предстоящей женитьбе, пили за здоровье и процветание будущей молодой семьи, чуть ли не кричали «горько», одна она сидела грустная, покинутая, целиком погрузившись в свои невеселые думы. Мое упрямство она сочла чуть ли не предательством и, наверное, потому не приехала в феврале на нашу свадьбу, сославшись на отсутствие денег. Потом Боря рассказал мне, что вечером 18 февраля мама гладила постельное белье и тихо плакала, роняя слезы на белоснежный накрахмаленный пододеяльник. Под горячим утюгом они, шипя, тут же превращались в тонкие струйки пара.

Мамочка, прости своего упрямого сына.

Зимнюю сессию я сдал на удивление успешно. Честно говоря, мне было не до занятий: все мои мысли были связаны с предстоящей свадьбой, и усидеть за книжкой было очень трудно. Но вот наконец все экзамены остались позади, и я впервые поехал в Ригу на каникулы не один, а со своей невестой. Я боялся, что мама с Илечкой устроят нам обструкцию, но приняли они нас хотя и сдержанно, но вполне дружелюбно. Более того, подарили нам на свадьбу 200 рублей в новом исчислении. По тем временам царский подарок.

1 января 1961 года в Советском Союзе прошла денежная реформа: рубль подорожал в 10 раз. На смену большим серым сотенным банкнотам пришли компактные красненькие десятки, которые прослужили нам довольно долго – 30 лет. Лишь перестройка «добила» эти дензнаки.

На подаренные деньги мы купили обручальные кольца в ювелирном на улице Ленина. Светлане просто золотое, а мне – двухслойное. Сверху золото, внутри платина. Поэтому мое кольцо стоило в два раза дороже. Я отказывался, не понимал, зачем мне такая роскошь, но Света слушать ничего не хотела: «Деньги твоих родных, значит, ты имеешь право, чтобы твое кольцо было дороже моего». Пришлось смириться. А в магазине напротив Оперного театра приобрели два сервиза – чайный и кофейный на шесть персон. Почему мы купили чайный, объяснить нетрудно: надо же будущим гостям молодоженов из чего-то чай пить. Но зачем кофейный? – понять и тогда было трудно. Скорее всего, нас прельстила низкая цена продукции Рижского фарфорового завода. А кофе из этого сервиза мы, по-моему, так ни разу и не выпили.

А по возвращении из Риги меня ждал неприятный сюрприз. За время отсутствия в общежитии в моих вещах кто-то покопался. На третий или четвертый день я случайно обнаружил, что из моего шкафчика исчезли подарки отца – старинный серебряный портсигар с рельефной картинкой на крышке «Охота на медведя», фронтовая трубка Глеба Сергеевича и кисет к ней. А также подарок Светланы к нашей свадьбе – изящные серебряные запонки с горным хрусталем. Украл эти вещи человек, который отлично знал, что именно спрятано у меня в коробке из-под «Зефира в шоколаде». Все остальные вещи оставались на своих местах, и я не сразу заметил пропажу. Конечно, мне не удалось схватить вора за руку, поэтому не стану называть его имени, но я предполагаю, кто это сделал: ныне покойный народный артист России. Бог ему судья. Думаю, «драгоценности» эти не принесли ему счастья.

Для меня это было еще одно звенышко в цепочке обрушившихся на меня неприятностей: провал на зачете по мастерству, негативная реакция М.Ф. Астангова, обструкция родных и знакомых по поводу предстоящей женитьбы… Я не стал говорить Светлане, что запонки украли, поскольку знал, она купила их в ювелирном магазине у Красных Ворот, и первым делом, помчался туда. На мое счастье, в витрине лежали точно такие же.

Честно говоря, я надеялся, что Глеб Сергеевич будет солидарен с нами. Ничего подобного! Он был не то что недоволен, а страшно зол на меня, и не скрывал своего отношения к предстоящему бракосочетанию сына. В результате 26 февраля на нашей свадьбе со стороны жениха присутствовала только студентка третьего курса Школы-студии МХАТ Нина Марушина, так как была официальным лицом – свидетелем в ЗАГСе. Пригласить остальных однокурсников я не мог, так как, во-первых, они бы не поместились за свадебным столом в комнате на Садово-Черногрязской, а во-вторых, праздничный ужин устраивала Анна Сидоровна, и я счел для себя неуместным распоряжаться в ее доме. Со стороны невесты были родственники и две институтские подруги Светланы.

Признаюсь, начинать совместную жизнь в обстановке обструкции, которую устроили мне родные, ужасно обидно. И когда нам кричали «Горько!», у меня на душе кошки скребли и было на самом деле очень горько.

Наше бракосочетание проходило в районном ЗАГСе, который помещался в старом доме на площади Журавлева, бок о бок со зданием, где в те времена располагался Театр им. Моссовета. Дом с облупившейся на фасаде штукатуркой, облезлыми стенами, вымазанными зеленой масляной краской, деревянной лестницей, которая пронзительно визжала под ногами посетителей, мало подходил для торжественного акта бракосочетания. Мы со Светой предвидели, в какой обстановке будет проходить свадебная процедура, поэтому она не надела платья, которое специально сшила к этому дню, и взяла с собой не роскошные каллы, присланные мамой из Риги, а скромный букетик белых гвоздик.

Когда мы со Светой вошли в комнату ЗАГСа, нас встретил знаменитый марш Мендельсона. Щелкнула кнопка, и музыка смолкла. Сзади нас, в углу, сидел молодой человек и перематывал пленку на магнитофоне «Комета». Далее последовал ритуал, который сохранился, по-моему, до сих пор. «Свидетельство о браке» нам вручал депутат. Прохрипев: «Поздравляю!» – он крепко пожал мою руку и протянул заветную бумажку. Опять зазвучал Мендельсон и… Свершилось! Я стал женатым человеком.

Прекрасную церемонию венчания в Советском Союзе превратили в уродливую карикатуру «брачевания» или «бракования». Как верно подметил в связи с этим один умный человек: «Хорошую вещь браком не назовешь».

Однако на этом неприятности для меня не закончились. В начале марта, когда я заехал к отцу, чтобы получить причитающиеся мне деньги, которые он выплачивал мне каждый месяц, вдруг выяснилось, что Глеб Сергеевич решил изменить данному Вере Антоновне слову. Вместо 40 рублей, как это было до сих пор, он протянул мне 25-рублевую купюру. Я спросил: «Почему так мало?» Ответ ошеломил меня: «Я вообще не обязан платить тебе. Ни копейки. Так что бери то, что дают, и скажи „спасибо"». Я не стал благодарить и деньги не взял. Конечно, отец был прав: 18 лет мне исполнилось без малого два года назад, и по закону я не имел права на алименты, но я также понимал: причина отцовского решения урезать «денежное довольствие» совсем иная. Глеб Сергеевич мстил мне за непослушание. За то, что я женился вопреки его воле. Я встал, оделся и молча покинул его квартиру. После этого мы не общались больше года.