Текст книги "Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний"

«Значит, ты считаешь, зря я девять лет в одиночке отсидел, а потом почти столько же в лагере лямку тянул?» – спросил дядя Антон. По всему получалось, действительно зря, но обижать такого удивительного человека очень не хотелось, и я ответил вопросом на вопрос: «Почему зря?» – «Раз ты решил из комсомола выйти, стало быть, напрасно мы с дядей Сашей революцию делали, напрасно на Гражданской кровь проливали?.. Напрасно Эльза столько лет мужа ждала… Напрасно в 41-м во второй раз в партию вступила, напрасно теперь все свои силы и здоровье партийной работе отдает?.. Или все-таки был в этом хоть какой-нибудь смысл? Был?» Я смутился, не знал, что ответить. Конечно, был, но согласиться с тем, что все репрессии оправданны, тоже не мог.

Выручил меня, как это ни покажется дико и странно, товарищ Сталин.

Удивительно, но в столице Латвийской Советской Социалистической Республики за все время ее существования не было памятника вождю всех народов. Вдумайтесь в этот парадокс!.. Лишь перед проходной фабрики «Zasulauksmanu-faktura» высилась его четырехметровая алебастровая фигура в полный рост, выкрашенная серебряной краской. Но фабрика располагалась на другом берегу Даугавы почти у городской черты. А в самом городе решение соорудить достойный великого Сталина монумент было принято лишь незадолго до его смерти. С этой целью откуда-то издалека привезли гранитный монолит соответствующих размеров, поставили на экспланаде за Академией художеств, обнесли дощатым забором и не спеша принялись исправлять чудовищную политическую ошибку – ваять бессмертный образ нашего дорогого вождя. В марте 53-го года стук молотков каменотесов за этим забором внезапно прекратился, и то, что было скрыто от глаз горожан приходившими в негодность досками, простояло без всякой надобности несколько лет. Однако в один прекрасный момент веселый перестук молотков возобновился, и через несколько месяцев на экспланаде состоялось торжественное открытие памятника… великому латышскому поэту Янису Райнису. Как ваятелям удалось превратить усатого тирана в доброго дедушку с бородкой, до сих пор остается тайной, «покрытой мраком неизвестности». А в те времена, о которых идет речь, в Кировском парке посреди цветника на мраморном постаменте скромно ютился маленький бронзовый бюстик Иосифа Виссарионовича в парадном кителе при всех орденах, что по замыслу городских властей должно было компенсировать скромные размеры памятника. При жизни вождя за стерильной чистотой самого бюста и цветочной клумбы вокруг него следила целая бригада дворников и садоводов. Как известно, в Риге испокон веку очень много голубей, и эта не слишком чистоплотная птица почему-то любит опорожнять свой желудок, находясь на каком-нибудь возвышении. В Верманьском парке самым популярным местом для этой цели пернатым служила аккуратно причесанная голова великого Сталина. Каждое утро дворники тщательно соскребали голубиные экскременты с волос и маршальских эполетов вождя, и некоторое время бронзовый бюст радовал глаз рижан и гостей латвийской столицы первозданной чистотой. К обеду это сияние изрядно блекло, и на следующее утро все повторялось сначала: дворники вновь принимались драить самую мудрую голову двадцатого столетия. Разоблачение культа личности перевернуло все с ног на голову. И первой – увы! – пострадала голова Иосифа Виссарионовича. Ее перестали ежедневно приводить в порядок, и теперь, обгаженный голубями от макушки до нагрудных карманов кителя, он являл собой жалкое зрелище.

Мы как раз проходили мимо этой достопримечательности, и я указал на нее дяде Антону: «Вот посмотрите, еще пять лет назад вся страна молилась на этого человека, а что теперь?! Даже Длинную Лизу (так в просторечии называли памятник «Отечеству и свободе») содержали все годы советской власти в большем порядке». Пришел черед смутиться товарищу Антонишкису. «Пойми, Сережа, – сказал он после довольно продолжительной паузы. – Мы были первыми… Ведь до нас никто даже не пытался построить новую общность людей… Опыта не было никакого… Словно в потемках, на ощупь двигались. Вот и наделали кучу ошибок». Меня такое объяснение страшно возмутило: «Значит, по-вашему, получается, двадцать лет из жизни можно одним росчерком пера вычеркнуть?! Мол, плохо видно было, а очки надеть мы не удосужились… Невелика беда!.. Простите, ошибочка вышла, но вы не обижайтесь, товарищ Антонишкис!.. Подумаешь, одним человеком больше, одним меньше – не все ли равно?! Та к, что ли?» Я видел, в глазах дяди Антона застыло немое страдание, но остановиться уже не мог: «Лес рубят, щепки летят!.. Это мы еще в пятом классе проходили. Неужели такого человека, как вы, можно со щепкой сравнить?! Это же унизительно! Так не должно быть!»

Сказал, и самому стыдно стало. Какое я имел право обижать пожилого человека? А тем более учить его! Да еще в таком наглом тоне!..

Потом мы долго шли молча, свернули на боковую аллею. Слева от нас за ровно подстриженными кустами темнели окна Консерватории, Дома офицеров, Университета…

«Понимаешь, Сережа, не мне, конечно, давать оценку тому, что за последние двадцать лет у нас в стране произошло, но факты говорят сами за себя. – Дядя Антон как бы заново начал разговор со мной. – Сам посуди, отсталую крестьянскую страну в мощную индустриальную державу превратили… Своим примером заразили другие страны, и сейчас на планете не одно социалистическое государство, а добрый десяток уже. Создали свою атомную бомбу. Попробуй кто-нибудь тронуть нас. Даже всесильная Америка язык прикусила… И наконец, выиграли самую страшную, самую беспощадную войну, какая была в истории человечества».

«Я, дядя Антон, не дурак и отлично понимаю. – После того, как полчаса назад у нас дома за обеденным столом он потряс меня своим рассказом о тараканьем цирке, подобная лекция показалась скучной и, честно говоря, ненужной. – Мы все это и на уроках истории, и на политинформациях не один десяток раз слышали, и, простите, я вам так скажу: никакие, даже самые высокие цели не могут оправдать, что вы столько лет в подвале на Лубянке просидели. А главным виновником того, что они с вами сделали, я считаю одного человека – Иосифа Виссарионовича Сталина. И напрасно его в Мавзолей к Владимиру Ильичу положили, не стоит он этого. Как любой другой преступник, он должен ответить за то, что по его воле или капризу столько людей пострадало. Простите, но я сказал то, что думаю». Дядя Антон ответил не сразу, но, когда заговорил, в глазах его появился озорной блеск: «Вот скажи мне, что вы с ребятами кричали, когда мальчишками в войну играли и в атаку шли? «За Родину! За Сталина!»?.. Я не ошибаюсь?» Такого поворота я от него не ожидал: «Ну и что! Дураками несмышлеными были, потому и кричали… Мы тогда вообще мало что понимали». Мой оппонент завелся: «Ошибаешься, тут дело совсем в другом!.. Тут не головой, тут сердцем понимать надо было!.. И вы, и миллионы тех, кто на фронте голыми руками танки немецкие в Москву не пустили, правильно все понимали. Вас всех одно чувство объединяло!.. Любовь! Да, да, не смейся!.. Любовь к Родине! А Сталин и Родина на войне были неразделимы! Понимаешь?.. За одно это я готов ему все простить».

Этот довод его хотя и не убедил меня целиком, но все же выглядел среди всех его аргументов серьезнее остальных.

«Дай мне слово, что, когда придет срок, ты станешь членом нашей партии. Как Эльза, как дядя Саша, как твой отец, как я, наконец». Он говорил негромко, но в голосе его было столько внутренней силы, столько убежденности, что это поневоле вызывало уважение, если не сказать больше – восхищение.

До сих пор поражаюсь, как эти люди смогли через все чудовищные испытания, которые выпали на их нелегкую долю, через нагромождения ошибок, совершенных вождями революции, через непрерывающуюся цепь нелепых угроз и несправедливостей сохранить душевную чистоту и веру в партию и коммунистические идеалы? Воистину необходимо обладать наивностью младенца и силой Геракла! Тут же, на аллее парка, я дал слово товарищу Антонишкису, что продолжу дело своих несгибаемых родичей, и в 1969 году стал членом КПСС. Как радовались моему решению Илечка и конечно же мама. К сожалению, дядя Антон не дожил до этого дня. Жену свою он так и не нашел и умер вскоре после нашей единственной встречи, по-моему, осенью того же 57-го года.

Средняя школа № 23

В сентябре 1955 года я пошел в восьмой класс. Но школа была для меня новая. Семилетка осталась позади, и аттестат зрелости мне предстояло получить в 23-й средней школе. Солидное четырехэтажное здание, еще дореволюционной постройки, выгодно отличалось от помещения, которое занимала 82-я семилетка. К тому же эта школа имела в городе очень хорошую репутацию, хотя, если честно, уровень преподавания в ней мало чем отличался от подавляющего большинства образовательных учреждений Советского Союза. Единственное исключение – Нина Павловна Приходько, учительница английского языка.

Худенькая, маленькая, юркая, она совсем не подходила к традиционному образу советского педагога. Нина Павловна не входила в класс – влетала и на протяжении всего урока ни секунды не сидела за учительским столом, а порхала между партами, успевая при этом кому подзатыльник дать, а кого и по головке погладить. Она могла накричать, обозвать «безмозглым идиотом», и никто из нас не обижался, не роптал. Мы прощали ей все, потому что любили. А ведь была наша «англичанка» отнюдь не ангелом.

В наших дневниках в графе «Англ. яз.» красовался весь набор отметок – от пятерок до единиц. Нина Павловна старалась спросить на каждом уроке всех. При этом учебники чаще всего были нам совсем не нужны. Вместо унылых текстов, что предлагало нам на страницах этих бездарных пособий Министерство образования, мы читали на уроках Джером К. Джерома в подлиннике, учили наизусть стихи Бернса и монологи из пьес Шеридана. Сами сочиняли диалоги на разные случаи жизни: в магазине, на вокзале, в музее, просто на улице. Нина Павловна говорила: «Моя задача – сделать из вас не лингвистов, а обыкновенных культурных людей, которые, оказавшись в другой речевой среде, не сгорают от стыда, потому что ни слова не понимают, а свободно могут объясниться с любым собеседником». И надо сказать, в значительной степени ей это удалось. После школы я мог довольно сносно общаться на разговорном английском. Помню, на первом курсе Школы-студии к нам приехала делегация студентов из Оксфордского университета, и, представьте себе, для своих сокурсников я оказался неплохим переводчиком. Как жаль, что в дальнейшем я не стал продолжать занятия языком. Банальная лень надолго отлучила меня от английского, и только в 94-м году, оказавшись в США, я старательно вспоминал все то, чему меня учила в школе любимая «англичанка».

Об остальных своих учителях я не могу сказать ничего дурного. И математичка Бася Семеновна, и химик Лев Давидович (страстный болельщик рижской «Даугавы), и мой классный руководитель Мария Ивановна (преподаватель русского языка и литературы) остались в моей памяти как очень милые, симпатичные люди, но Нина Павловна была вне каких бы то ни было сравнений.

Класс у нас был довольно дружный. Конечно, случались и размолвки, и ссоры, но все они носили сугубо локальный характер, и я с теплым чувством вспоминаю и Алика Махинсона, и Эдика Париянца, и Сережу Амельковича, и Мишу Домбровского, и Юру Лапина, и Галю Захарченко, и Сережу Долгополова, и Таню Белошицкую, и Сару Корт, и Валеру Скултана, и Додика Штубрина, и Диту Айзикович, и Фросю Алексееву, и особенно Вадика Генкина, с которым просидел за одной партой весь десятый класс!.. На 7-е Ноября, 8-е Марта или 1-е Мая мы обязательно собирались вскладчину у кого-нибудь дома, а Новый, 1958 год встречали на квартире у Сережи Долгополова и разошлись только под утро, часов в пять.

В 23-й школе я вспомнил театральный опыт своей ранней юности, когда блистал в роли Бабы, и на вечере, посвященном А.П. Чехову, тряхнул стариной: сыграл доктора Астрова в двух отрывках из «Дяди Вани». Ночную сцену с Соней из второго действия и сцену с Еленой Андреевной из третьего. Партнершами моими были Женя Солдатова (Соня) и Ада Стельмах (Елена Андреевна). Ада была необыкновенно красивой девочкой: жгучая брюнетка с бездонными черными очами. Да, да!.. Именно про такие глаза поется в знаменитом цыганском романсе «Очи черные». Ей все прочили блестящее актерское будущее, но она почему-то выбрала для себя другое поприще и актрисой не стала. Женя особенной красотой не отличалась, была на год старше нас и, наверное, поэтому выступала в нашем трио не только в качестве Сони, но и как режиссер. Окончив школу, она уехала в Москву и с первого раза поступила на актерский факультет в Школу-студию МХАТ, а через год, когда я пошел по ее стопам, стала моим добровольным репетитором. После окончания Школы-студии Женя вернулась в Ригу и до сих пор работает в Театре русской драмы.

Не знаю, каким образом, но наша троица оказалась участником Вселатвийского конкурса школьной самодеятельности. На наш чеховский вечер пришла комиссия из четырех человек, и мы неожиданно заняли в этом конкурсе второе место. Первое получила латышская школа. Ребята поставили этнографический спектакль с песнями и танцами – настоящее музыкальное представление. Или, как бы сказали сегодня, шоу. На заключительном вечере в Театре юного зрителя они показали свою работу, и ни у кого из зрителей не возникло сомнения в правильности выбора конкурсной комиссии. Я от них был просто в восторге. Но мы-то!.. Мы-то стали вторыми! И даже получили приз – радиолу «Даугава»! Ни мы сами, ни наши учителя, ни директор школы, никто не ожидал от нас такой прыти! И с этого момента к нашему увлечению театром все стали относиться уважительно. В следующем учебном году у нас появился официальный руководитель драмкружка. Я забыл, как его звали, забыл, как он с нами репетировал, что говорил. Вероятно, это был один из тех неудавшихся артистов, которые ни в одном театре не числятся, но имеют о себе такое высокое мнение, что куда там Ефремову или Эфросу. Таланта с гулькин нос, а апломб – до небес. Он тут же, с места в карьер, замахнулся ни много ни мало на… «Без вины виноватые» А.Н. Островского. Уж если что-то делать, как говорил один умный человек, то делать «по-большому». Я в этом смелом проекте получил роль Незнамова.

Играл я – увы! – ужасно. Об этом мне честно и откровенно сказала мама, которая вообще относилась к моим актерским способностям с огромным скептицизмом. Да я и сам это сознавал. Ничего в моем исполнении не было естественного, ничего живого, и выходил я на сцену зажатый, преодолевая мучительное внутреннее сопротивление. И уже пьеса не нравилась, и роль представлялась ходульной, и я ощущал себя абсолютно бездарным, и мечты о театре становились призрачными, недостижимыми.

«Железный занавес» поднят!

1957 год должен был стать весьма знаменательным годом в жизни всей нашей страны: впервые в Москве предполагалось провести Всемирный фестиваль молодежи и студентов! Мы узнали об этом годом раньше, и с тех пор желание поехать на фестиваль стало для меня главным желанием всей моей жизни. Казалось бы, что особенного? Садись в поезд и поезжай, но!.. Осуществлению моей мечты мешали две проблемы: во-первых, деньги на поездку, а для нашей семьи деньги немалые: билет до Москвы и обратно, питание, карманные расходы. Выходило где-то под тысячу рублей. Даже перейдя на режим жесточайшей экономии, мама не могла себе позволить выбросить на ветер странствий своего сына такую огромную сумму. А во-вторых, необходимость найти в столице нашей Родины бесплатное жилье. Так что приходилось смириться с тем, что мечта моя нереальна. Однако!.. Как это ни покажется странным, но вторая проблема разрешилась быстрее первой. Осенью 56-го года в Юрмалу на отдых приехал брат дяди Саши Леон Михайлович с женой Евгенией Михайловной. Они навестили нас в Риге, за чаем случайно зашел разговор о моем несбыточном желании, и тут же за столом тетя Женя предложила, что если я все-таки поеду на фестиваль, то могу остановиться у них. Замечательно, не правда ли?.. Но предложение родственников не могло решить главную проблему – полное отсутствие материальных средств на эту поездку. И тут совершенно неожиданно мне помогло наше государство!.. Представьте себе, оно тоже иногда может быть добрым. Это случилось в первый, и последний, раз, но как кстати!..

Специально к фестивалю была выпущена первая денежно-вещевая лотерея. Ажиотаж вокруг нее поднялся страшный: распространителей буквально разрывали на части, каждый хотел приобрести как можно больше лотерейных билетов. У нас в школе их выдавали строго по списку – один билет в одни руки. И надо же было такому случиться, чтобы именно на мой билет выпал выигрыш: женские золотые наручные часы «Заря»! По условиям лотереи обладатель счастливого билета мог получить выигрыш как в натуральном, так и в денежном выражении. Конечно, я выбрал последнее. Так у меня появилась материальная база моего будущего путешествия, и летом 57-го года я на поезде отправился на Московский фестиваль молодежи и студентов. Урррааа!!!

Как волновалась мама, когда провожала меня на вокзале! Еще бы! Ее сын впервые уезжал от нее один!.. Представляете, что могло с ним случиться по дороге?! Его наверняка обманут, ограбят, он отстанет от поезда, он потеряет все свои документы! Одним словом, все мыслимые и немыслимые несчастья должны были свалиться на голову ее непутевого сына. На мою нижнюю майку мама пришила с внутренней стороны карман, куда были спрятаны деньги. В кошельке лежала только десятка на постельное белье и мелочь на чай. Паспорт мама зарыла в чемодане так тщательно, что уже в Москве я долго не мог отыскать его. «Немедленно телеграфируй, как приедешь!» – были ее напутственные слова, произнесенные трагическим шепотом. В ее глазах стояли слезы, готовые вот-вот пролиться неудержимым потоком.

А я?.. Так, наверное, чувствует себя птица, которую долго держали в клетке, а теперь распахнули дверцу: ты свободна, лети!.. И жутко, и здорово!

Но вот поезд тронулся, перрон сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее стал убегать назад, и мое первое путешествие в самостоятельную жизнь началось!

Дядя Лева и тетя Женя, у которых мне предстояло прожить в Москве почти целый месяц, были удивительной парой. Он – большой, застенчивый человек с добрыми голубыми глазами, напоминавший чем-то моего плюшевого мишку; она – маленькая, худенькая, с густой шапкой выкрашенных хной вьющихся волос, с острым колючим взглядом красивых карих глаз. Казалось, они совершенно не подходили друг другу, хотя на самом деле были неразлучной парой и, глядя на то, как Женечка сурово отчитывает своего мужа, было ясно: эти двое не смогут и дня прожить врозь. К тому же тетя Женя сильно хромала, и на долю Леона Михайловича выпала нелегкая обязанность ходить по магазинам, относить белье в прачечную и вообще выполнять по дому всю совсем не мужскую работу. Он к этому относился спокойно и даже, как мне казалось, испытывал гордость, когда ему удавалось принести домой дефицитные продукты. В нем отчетливо выразилась вся еврейская скорбь и доброта, в ней – боль и обида за тяжкую участь всего еврейского народа.

Когда много лет спустя тетя Женя умерла, дядя Лева совершенно растерялся. Он перестал выходить из дому, забывал побриться, не думал о еде и, если бы не нашлась одинокая женщина, которая приняла на себя все хлопоты по уходу за старым и больным вдовцом, Леон Михайлович Ланда тихо скончался бы от голода в малогабаритной двухкомнатной квартирке в Бабушкино.

Но это случится гораздо позже, а в 1957 году они, совсем еще не старые люди, жили в маленькой комнатушке на НовоБасманной улице, возле Красных Ворот.

Мог ли я тогда предположить, что с этим районом будет связана моя жизнь в Москве на протяжении почти четверти века?.. Со своей первой женой я познакомился в 1959 году на Садово-Черногрязской в помпезном сталинском доме, до которого от Ново-Басманной пять минут ходу прогулочным шагом. Там же мы сыграли свадьбу, а в Хомутовский тупик, что был еще ближе, я принес своего первенца Андрюшу. И моя вторая и окончательная жена Елена жила в высотке у Красных Ворот, и в эту самую высотку въехала после своего рождения моя старшая дочь Верочка. Да, воистину «пути Господни неисповедимы». Но все это будет потом, а пока…

Ланда жили в полуподвале двухэтажного дома, построенного задолго до Октябрьской революции, который от старости, казалось, наполовину врос в землю. Когда я переступил порог их жилища, то, честно сказать, пришел в некоторое смятение: а где же я буду спать? На тесном восьмиметровом пространстве стояла двуспальная кровать, старый шифоньер, тумбочка, обеденный стол, секретер и четыре стула. Свободного места, чтобы поставить раскладушку, здесь просто не было. Но оказалось, тетушка моя все предусмотрела. Рядом с ними, буквально в десяти шагах, помещалась квартира главного художника Московского цирка Леонида Александровича Окуня, вход в которую был прямо со двора. Меня очень насмешила эта фамилия, ничего подобного я в своей жизни не слыхал. «Как тебя зовут?» – «Окунь». Почему не Карась и не Сом? Но я, конечно, виду не подал: Окунь так Окунь. Как мне объяснила тетя Женя, по случаю летнего времени, все семейство Окуней выехало на дачу в Подмосковье, и квартира эта была предоставлена в мое полное распоряжение. О таком подарке судьбы я даже мечтать не мог!.. Еще менее я мог предположить, что с младшим Окунем, Сашей, мы станем друзьями и дружба наша продолжится до сих пор.

Конечно, я, как и большинство приезжих провинциалов, выполнил обязательную программу: побывал и в Третьяковке, и в Пушкинском музее. Затем, уже по собственной инициативе, смотрел в помещении Зеркального театра сада «Эрмитаж» специально поставленную к фестивалю оперетту «Поцелуй Чаниты». Тут в роли героини блистала актриса-дебютантка, несравненная Шмыга. А незабываемый Ярон до колик в животе веселил публику в роли незадачливого полицейского. Он взял потрясающую характерность: у его героя была вставная челюсть, которая в самый неподходящий момент выпадала изо рта, и бедняга вынужден был очень серьезно, с трагическим выражением на почти клоунском лице искать не преступников, а свои искусственные зубы. Чаще всего он находил пропавшую челюсть в самых неожиданных местах: например в мусорной корзине или в кармане своего напарника. А случалось, она застревала у него во рту, отчего речь полицейского превращалась в набор очень смешных, но совершенно лишенных всякого смысла звуков – «ахрамагитрапантука» и тому подобное. Публика хохотала до слез.

Дядя Лева заранее, к моему приезду, договорился со своим соседом Леонидом Александровичем Окунем, и я получил контрамарку на представление в Московском цирке на Цветном. По-моему, называлось оно «Водная феерия» и поразило меня своей фантастической необыкновенностью. Вместо привычных опилок цирковая арена была заполнена водой. И даже великая дрессировщица Маргарита Назарова свободно плавала в этом импровизированном бассейне со своим любимцем Пуршем. Они не были отгорожены от восхищенной публики обычной клеткой, которую, как я знал еще с младенческих лет, обязательно устанавливают вокруг арены в целях безопасности зрителей.

И еще один удивительный подарок преподнесло мне семейство Окуней. Не знаю, каким образом, но им удалось достать два билета на открытие фестиваля. Саша почему-то не смог приехать с дачи в Москву, поэтому его мама Мария Яковлевна взяла меня с собой, чтобы билет не пропал даром. А может быть, Саша добровольно отказался от билета в мою пользу, чтобы дать незнакомому провинциалу увидеть это грандиозное мероприятие. С самим Сашей я познакомился чуть позже, когда он все-таки приехал с дачи в Москву и мы отправились с ним и его друзьями в Парк им. М. Горького, где проходил очередной бал по случаю фестиваля молодежи и студентов. По-моему, это был конкурс фейерверков, потому что я запомнил, как мы на лодке катаемся по пруду, а над нашими головами темное небо расцвечивается разноцветными всполохами салюта.

В день открытия фестиваля мы с Марией Яковлевной доехали по Садовому кольцу до улицы Пирогова на троллейбусе. Дальше нам пришлось идти пешком, так как милиция перекрыла всю Пироговку: от кольца до стадиона в Лужниках.

Это короткое путешествие было незабываемо!..

Во-первых, по дороге мы встретили знаменитого клоуна Олега Попова. Не знаю почему, но он шел не к стадиону, а от него, нам навстречу. Очевидно, не захотел или раздумал присутствовать на открытии фестиваля. Я был потрясен тем, что этот великий артист стоит всего в двух шагах от меня, одетый в обычные холщовые брюки, сандалии на босу ногу, полосатую тенниску, и запросто беседует с Сашиной мамой. Правда, выражение лица у «солнечного клоуна» было далеко не солнечное, что-то его явно раздражало. Кислая, недовольная мина изменила вечно улыбающееся лицо, к которому привыкли все зрители не только у нас в стране, но и далеко за ее пределами. Однако тогда я не обратил на это особого внимания: мало ли от чего у человека может испортиться настроение. Я в восторге смотрел на этого необыкновенного артиста! Ведь совсем недавно он на моих глазах жонглировал на раскачивающейся из стороны в сторону проволоке над заполненной водой ареной Московского цирка!.. А сейчас я мог протянуть руку и дотронуться до него! Фантастика!..

Расставшись с Поповым, мы с Марией Яковлевной по дороге в Лужники зашли на Новодевичье кладбище. Ей очень хотелось посмотреть на могилу Вертинского, который скончался совсем недавно, в мае. Мне тоже было страшно любопытно, потому что я слушал песни, записанные на рентгеновские снимки: моя мама была его верной почитательницей. В фильме «Садко» восхищался какой-то неземной красотой его молодой жены, слышал многочисленные легенды о его жизни в эмиграции, о приключениях, случившихся с ним и его маленькими дочерьми по дороге домой. Не помню, кто-то рассказал мне о том, как, вернувшись в Россию, Вертинский поставил на вокзальный перрон свои заграничные чемоданы, чтобы полной грудью вдохнуть воздух любимой Родины, которую он не по своей воле оставил много лет назад, а когда, надышавшись, нагнулся, чтобы забрать свою поклажу, обнаружил, что чемоданы бесследно исчезли. Любой другой на его месте тут же истошно заорал бы: «Караул!.. Ограбили!..» – но только не Александр Вертинский. Обнаружив пропажу чемоданов, он весело рассмеялся и сказал с облегчением: «Ну вот я и дома, наконец!..» Недаром роль старого князя, сыгранного им в кинокартине «Анна на шее», привела меня в совершеннейший восторг. Глядя на экран, я видел перед собой самого настоящего князя, настолько в нем чувствовалась порода и подлинный аристократизм. Это сыграть невозможно. С этим надо родиться.

Все это вспомнилось мне, пока мы стояли с мамой Саши у скромной надгробной плиты, на которой были выбиты даты бурной жизни Великого Артиста: «1889–1957». Могилу мы нашли сразу: она была недалеко от входа, справа от главной аллеи. Я очень жалел, что у меня не было даже скромной гвоздики. По случаю открытия фестиваля цветочный магазин при входе на кладбище был закрыт на учет. Мы пробыли там совсем немного, минут пять, а, может, и того меньше, и пошли дальше, туда, где уже слышался легко узнаваемый шум трибун переполненного стадиона.

День открытия фестиваля выдался жаркий. Наши места были на Восточной трибуне, то есть на самом солнцепеке. Хорошо, что мама Саши уговорила меня прихватить с собой на стадион белую кепочку Леонида Александровича, а не то бы я испекся от полуденного зноя. Открытие было назначено на 12 часов, но вот стрелки часов на Северной трибуне показали 10 минут первого… 15… 20, а на стадионе ничего не происходило. Публика начала волноваться. В правительственной ложе, как раз напротив нас, кресла тоже были пусты, и это говорило об одном: что-то случилось. Но что? Наконец в половине первого диктор бодрым голосом возвестил, что колонна автомобилей с делегатами фестиваля из-за огромного скопления людей, вышедших на улицы, чтобы приветствовать молодежь всего мира, движется по Москве с черепашьей скоростью. Изнывая от невыносимой жары, нам пришлось прождать сверх срока еще часа два с половиной, прежде чем в правительственной ложе появился Хрущев со своими соратниками, что означало: кортеж автомобилей прибыл к месту назначения. Кремлевские куранты пробили 12 раз, что в половине третьего звучало достаточно оригинально, но так было написано в сценарии открытия, и отменять утвержденный на самом «верху» порядок никто не посмел. Грянул марш, и парад начался!..

Признаюсь, вернувшись в Ригу, я рассказывал ребятам в школе, какая это была грандиозная церемония! И все смотрели на меня, восхищаясь и завидуя, а я был горд сознанием того, что стал участником такого события. На самом же деле мозги мои от долгого сидения под палящим солнцем настолько расплавились, что мной владело только одно желание: лишь бы все это поскорее закончилось.