Текст книги "Из смерти в жизнь… Войны и судьбы"

Штрафбат

Когда на хутор пришли наши, радости и ликованию не было предела! Хата, двор, быстро наполнились солдатами и офицерами. Говорю им: «Я фельдшер». Они: «О, фельдшер! Ты как раз нам и нужен! У нас медик в батальоне погиб. Давай к нам!». – «С удовольствием!». Вот такие радужные мысли были тогда у меня в голове. Но жизнь внесла свои страшные коррективы…

Двое молоденьких лейтенантов рассказали о том, что произошло в стране за два долгих года, пока я был в плену. Я не сразу обратил внимание, что все офицеры были в погонах. Погоны у них были полевые, зелёные. Но показали мне и парадные: золотые, с блестящими звёздочками. И очень удивились, что я и понятия об этом не имею. Откуда-то появилась гитара, стали петь новые, неведомые мне фронтовые песни. Узнав, что я ленинградец, специально для меня исполнили песню о Ленинграде: «Ленинград мой, милый брат мой, Родина моя!».

А потом, как водится, пришёл особист, старший лейтенант… Я коротко рассказал ему, где был и что делал. Показал свой документ, выданный в немецкой части, а на нём – печать-то со свастикой! Этого было достаточно. Старший лейтенант сразу отреагировал «правильно»: «Ты что, не знаешь, что комсомольцы в плен не сдаются?!.». Я попытался объяснить ему, что в плен попал после контузии, в плену же оставался советским офицером, а при первой возможности бежал и сам дождался прихода наших. Но разговор был такой, будто слепой говорил с глухим, никакого взаимопонимания не было… В конце разговора особист сказал, чтобы после освобождения Винницы (а это дело двух-трёх дней) я явился в городской военкомат.

Через три дня я пришёл в только что открытый военкомат. После пары дней бюрократических проволочек мне вручили наконец что-то наподобие повестки и приказали прибыть на следующий день к девяти часам утра.

Наутро нас таких собралось у военкомата человек двести пятьдесят. Вещей кроме старой военной шинельки и кубанки у меня больше никаких не было. Во дворе военкомата нас построили, назначили старшего – майора в возрасте из бывших пленных в гражданской одежде – и отправили в известный только этому майору населённый пункт.

Мы шли по улицам только что освобождённой Винницы. Всюду следы недавних боёв: сгоревшие дома, подбитая немецкая военная техника… Артиллерийской канонады мы уже не слышали – фронт был далеко.

Мы шли на запад, догоняя ушедший вперёд фронт. Марш совершали по всем правилам: один час пути, привал десять-пятнадцать минут. За день проходили примерно тридцать пять километров, потом останавливались на ночлег в ближайшем селе. Четыре дня идём, пятый день отдыхаем. Потом опять четыре идём, пятый отдыхаем.

Со стороны мы мало походили на колонну военнослужащих: пыльные, небритые, одеты кто во что горазд, возраст от восемнадцати до пятидесяти лет. У некоторых за плечами были вещмешки, у других – просто узелки. И только редкие команды – «равняйсь!», «смирно!», «шагом марш!» – напоминали, что мы имеем некоторое отношение к военным. Поэтому при распределении на ночлег нам нередко приходилось долго рассказывать о себе местным жителям, прежде чем нас кормили или вообще пускали в дом.

Мы не знали (да и особо и не задумывались), куда нас ведут. Шли уже больше недели, хотя в военкомате говорили, что до пункта назначения дойдём за три дня. Продукты, которые мы взяли с собой, подошли к концу. Поэтому пока основные мысли были нацелены на то, чтобы во время очередного отдыха повезло и попались добрые хозяева, там вечером плотно поужинать и, по возможности, получить немного еды на очередной марш. Мы даже научились определять по внешнему виду усадьбы или дома, какой приём в нём нас ожидает. Сначала выбирали богатые дома. Но скоро поняли, что чем богаче дом, тем хуже в нём кормят. И наоборот… Нельзя было сказать, что мы шли по опустошённым войной селам. Люди здесь жили относительно прилично: у большинства был не только хлеб, но и сало, картофель, жиры.

На девятый или десятый день пути нам наконец объявили, что мы идём в контрразведку 18-й армии 1-го Украинского фронта. Идти до неё вроде бы ещё дней пять-шесть. Но когда мы добрались до пункта назначения, то там контрразведки уже не оказалось – она передислоцировалась вслед за наступающей армией в западном направлении. Пошли дальше на запад.

Апрель в 1944 году был холодным и снежным. Но скоро холода сменились оттепелью, дороги стало заливать талой водой. Обувь, вконец разбитая таким длинным маршем, промокала. Теперь во время ночлега надо было думать прежде всего о том, как отогреть промокшие ноги и просушить обувь перед следующим маршем.

15 апреля 1944 года проходили через уютный украинский городок Каменец-Подольский. Бросалось в глаза, что улицы забиты покорёженными немецкими машинами, пушками, другой техникой. На следующей день в селе Борисковцы во время днёвки попали к хозяевам на настоящий пир по случаю праздника Пасхи! Перепало нам даже по рюмке самогона. В районе городка Жванец переправились через Днестр, а вечером были в городе Хотин, на бывшей границе с Бессарабией.

У меня сохранились записи из дневника, в котором я отмечал пункты марша: 28 марта вышли из города Винницы, первый ночлег в селе Медвежье Ушко; 29 марта – село Людовка; 30 марта – город Жмеринка; 1 апреля – село Кутюжане; 2 апреля – село Татариски; 4 апреля – село Струга; 5 апреля – село Новая Ушица; 8 апреля – село Янковцы; 15 апреля – город Каменец-Подольский; 16 апреля – село Борисковцы; 18 апреля – переправа через Днестр, село Коплёвка; 21 апреля – село Топоривцы; 22 апреля – село Юрковцы; 23 апреля – село Киселёв, Северная Буковина; 25 апреля – село Кадобище…

В селе Кадобище (царапающее слух название этого села я запомнил ещё и потом, что именно там случилось роковое для меня событие) мы наконец-то догнали пункт контрразведки. Пункт этот располагался на окраине села. Несколько домов и сараев были плотно окружены колючей проволокой (уж не бывший ли немецкий концлагерь?). У входа под грибком стоял часовой. Нас здесь тщательно охраняли. (Это было нелепо – ведь перед этим почти тысячу километров мы добровольно шли сюда пешком вообще безо всякой охраны!) Кроме часового, ни одного военного вокруг так и не увидели. А так хотелось с кем-нибудь поговорить, узнать новости с фронта! Ведь больше месяца, пока шли, мы не читали газет, не слышали радио. Одно приносило облегчение: наконец мы добрались до места, где с нами разберутся. Я-то, наивный, мечтал, что наконец-то попаду в боевую часть, буду участвовать в боях!

Прошла неделя, другая… Никто меня никуда не вызывал. Настроение от вынужденного безделья и неизвестности было ужасное. Я пытался помочь местным медикам. Но больных было мало, так что штатным медицинским работникам дополнительная помощь была не нужна. Несколько раз меня направляли к рабочим на кухню.

Наконец к концу второй недели вынужденного безделья меня вызвали к контрразведчику. Им оказался молодой человек примерно моего возраста. Рыжий, в веснушках, круглолицый, в звании младшего лейтенанта. Экипирован он был очень эффектно: с золотыми погонами, с орденом Красной Звезды. Поэтому я решил, что передо мной фронтовик, который меня поймёт и примет справедливое решение.

Ожидания не оправдались. С первых минут разговора лейтенант стал обвинять меня в измене Родине. Говорил, что в критическую минуту я должен был застрелиться, так как советские офицеры в плен не сдаются. Как только я пытался что-то объяснить, начинал орать. Стало ясно, что мой рассказ о том, что я попал в плен после контузии и, даже находясь в плену, оставался советским человеком, помогал нашим пленным – раненым и больным, – не производил на него никакого впечатления. И ещё я понял, что у него есть чёткие инструкции, а разговор наш – пустая формальность.

После разговора с контрразведчиком стало ясно, что ничего хорошего ждать не приходится. (Тут-то я и вспомнил, как два Бориса говорили мне, что мне даже пинцет не доверят и в лучшем случае отправят в лагерь в Сибирь! Как вы правы были в этом, Борисы…) Но в душе всё равно как-то ещё надеялся: а вдруг всё обойдётся?

Через неделю мне и ещё шестерым товарищам вручили командировочные предписания: следовать в город Шепетовку в хозяйство Богданова (так именовались в ту пору воинские части). Продуктов, проездных и продовольственных аттестатов нам не выдали. Сказали, что и так доберёмся.

Попутным транспортом поехали в сторону Шепетовки. Прикинули, что если повезёт, то на следующий день будем на месте. Первым пунктом, на который мы ориентировались, была Жмеринка. Сели на товарняк и обрадовались, что поезд шёл быстро, не останавливаясь на станциях, – хотелось прибыть к месту назначения поскорее. Но, не доезжая километров десять до Жмеринки, поезд остановился. Оказалось, что надолго – станцию ночью разбомбила немецкая авиация. Нам не привыкать – дальше мы пошли пешком. На следующий день оказались в Шепетовке, но хозяйства Богданова там уже не нашли. В комендатуре города сказали, что эта часть передислоцировалась на запад, а куда точно, неизвестно. Вроде бы должна находиться где-то в районе села Канев.

Идём по территории уже бывшей Западной Украины, ищем село Канев. Идём-идём-идём, военных никаких вокруг нет. Наконец попался по дороге солдатик. Спрашиваем его: «Полевая почта такая-то, хозяйство Богданова где?». – «Это что? Школа баянистов, что ли?». Переглядываемся: «Чего?.. Какая школа баянистов?». Товарищи мне говорят: «Мишка, ты что, на баяне играешь?». – «Да нет, не играю я на баяне…». Никто на баяне у нас играть не умел. И только потом мы узнали, что школой баянистов (ШБ) здесь называют штрафбат…

Вот этого я точно никак не ожидал… В штрафной батальон обычно направляли тех, кто совершил тяжкие преступления и кого перед этим судил военный трибунал. Но меня-то не судили! На каком же тогда основании я попал в штрафбат? Видимо, произошла какая-то ошибка… В канцелярии части я попытался что-то объяснить. Но там мне ответили, что всё правильно: мне надо искупать кровью свою вину перед Родиной!.. (Я точно помню, что и тогда не думал, что погибну в штрафбате. У меня было ясное ощущение, что я выживу. Почему я так думал, не знаю. Ведь в штафбатах в основном все погибали…)

Разместили нас в каких-то домиках. Накормили, выдали обмундирование. Именно тогда первый раз в жизни я надел обмотки. Их выдавали рядовому составу, когда не хватало сапог. С этими обмотками я намучился, прежде чем научился их наматывать. Но главное было, конечно, не в обмотках… Всё было напрасно, мне не поверили! Меня причислили к изменникам Родины! Это было так больно!.. Теперь, когда у меня появился номер полевой почты и наконец-то можно написать письмо родным, что я им напишу? Ведь особенно тяжело на душе было не только потому, что страшно было идти в атаку, где вероятность возвращения практически равнялась нулю. Невыносимо тяжело было осознавать, что на меня навесили ярлык предателя… И это после всего пережитого в плену и в оккупации!

Так я стал рядовым 9-го отдельного штрафного батальона 18-й армии 1-го Украинского фронта. С нами провели ускоренный курс обучения по основным военно-тактическим дисциплинам и сформировали роту. Три взвода, всего двести сорок человек. Командовал нами не штрафник, а строевой офицер. (Но в атаку он с нами не пошёл, остался сзади.)

Стрелять я толком не умел. Остальные были примерно такие же вояки. Среди штрафников было много интендантов, которых поймали на воровстве продуктов. Правда, был и один лётчик. Говорит: «Познакомился я с Дунькой. Решил покатать её на самолёте. Полетел, стал крутиться. А она у меня выпала и разбилась… Меня – в штрафбат». (Лётчик этот в первом же бою погиб.)

Мы заново приняли военную присягу и направились в сторону передовой. К этому времени фронт снова отодвинулся на запад. Пешком пришлось его догонять. Марш был очень похож на тот, который мы уже проделали, когда догоняли контрразведку. Шли мы без оружия и почти без котлового довольствия, если не считать скудного сухого пайка. На время остановки очень хотелось попасть к добрым хозяевам в надежде на приличную еду. В этом отношении у меня уже был богатый опыт. Ребята это заметили и старались войти со мной «в пай».

Точно не припомню, сколько мы шли по времени. Вроде бы около трёх недель. Добрались до предгорья Карпат, прошли города Коломию, Станислав. Там оказались в тылу 18-й армии, где и получили боевую задачу: выбить немцев с занимаемых ими хорошо укреплённых позиций в гористой местности предгорья Карпат. Гвардейский кадровый батальон топтался здесь больше двух месяцев, не мог продвинуться ни на сантиметр вперёд. Гвардейцы должны были нас сразу после захвата траншей заменить.

Выдали оружие, боеприпасы и ночью привели в боевые порядки батальона. Немецких позиций в темноте не видать, конечно. Показывают рукой: «Немцы сидят там, там, там… На рассвете пойдёте вперёд, займёте их траншеи. И мы вас сразу заменим!».

Ночь 20 июня 1944 года… Рассвет ещё не наступил, когда по сигналу красной ракеты мы пошли в атаку. Я попал в третий взвод. Мы шли за первым и вторым взводами. Оказалось, что наступление мы начали в очень неудачное для нас время – в эту ночь у немцев была замена. К моменту нашей атаки на позициях оказалось одновременно два немецких батальона! У них были и самоходки – «фердинанды». Первый наш эшелон дошёл до немецких позиций без стрельбы потому, что стройного боевого порядка у немцев не было: одни уходили, другие ещё не пришли. Уже в самих траншеях начались стрельба и рукопашный бой! Я бежал, падал, стрелял… Но восстановить какую-то целостную картину того, что происходило в момент атаки, я не смог бы даже на следующий день. В памяти всплывают только мелькающие тени, вспышки выстрелов и дикие крики – даже не поймёшь на каком языке…

После короткого жуткого рукопашного боя мы заняли все три линии траншей. Немцы отошли. Я думаю, что отошли они прежде всего из-за страха перед штрафниками, которых они сильно боялись. А немцам нетрудно было понять, что их атаковала не та часть, атаки которой они целых два месяца успешно отбивали, а другая, штрафная, которая без артподготовки пошла в безумную ночную атаку в лоб.

Немцы быстро перегруппировались и почти сразу силами двух батальонов перешли в контратаку. Тут командование нашего кадрового батальона узнало, что на позициях находится не один, а целых два немецких батальона. (Гвардейцы даже не попытались нас заменить или хотя бы просто поддержать огнём, хотя перед нашей атакой клятвенно заверяли нас об этом.)

Первые контратаки мы отбили. Немцы через какое-то время снова атаковали. Мы снова отбились. И тут, как это часто бывает на фронте, внезапно всё стихло…

Я оказался на самом краю правого фланга, на нас немецкие окопы заканчивались. К этому времени уже рассвело. Траншеи выглядели страшно: тут и там – немцы убитые, наши убитые… На правом фланге в живых нас осталось четверо. Было ясно, что дальше удерживать эту позицию мы не сможем. Но никаких приказаний от взводного не поступало, команды отходить не было. Подумали и решили выяснить, что же происходит хотя бы на нашем участке. Почему так долго продолжается эта жуткая зловещая тишина? Может быть, о нас просто забыли?..

На всякий случай (а вдруг всё-таки поступит приказ отходить) мы стали искать пути отхода из траншей. И не нашли… Путь к своим преграждало плотное проволочное заграждение, за которым уже сразу начиналось немецкое минное поле. Мы знали, что, если чуть-чуть продвинуться дальше, то будет уже минное поле перед нашими позициями (проход в нём перед атакой делали наши сапёры). Из нас же четверых сапёрному делу никто обучен не был, разминировать поле было некому…

Бывший старший политрук решил разыскать командира взвода. Он очень долго не возвращался. Мы стали, грешным делом, думать, что политрук сам ушёл, а про нас забыл. Но ведь приказа отходить всё равно нет! И мы трое, вооружённые винтовками и гранатами, стали готовиться к бою… Понимали при этом, что вряд ли продержимся даже несколько минут. Посовещавшись между собой, решили: при появлении немцев вступаем в бой, а последними гранатами подрываем себя. Даже малейшую возможность повторно попасть в плен я лично для себя полностью исключил…

И тут совершенно неожиданно мы увидели старшего политрука, который уходил на разведку. Он бежал по траншее во весь рост, крича что-то на ходу. Когда он подбежал поближе, мы услышали: «Везде немцы! Сейчас будут здесь!». Политрук выскочил из траншеи наверх и сразу же упал – его прошила автоматная очередь… Вскоре появились и немцы, их было человек семь или восемь. Плотной группой, пригибаясь, они двигались в нашу сторону. Мы хорошо слышали их голоса. До них оставалось метров пять. Но нас они пока не видели. Бросили в них по гранате. После взрывов снова наступила мёртвая тишина…

Ждать больше было нечего. Я выскочил из траншеи на бруствер и пробрался через проволочное заграждение. За мной пролез ещё один боец. Мы поползли по полю, но почему-то в разных направлениях. (Третьего бойца не было видно. Наверное, он остался в окопах.) Взрыв! Оглянулся – это мой товарищ подорвался на мине! Я остался один: днём, на нейтральной полосе, на минном поле… Никто по мне не стрелял: те немцы, которые подошли к нам вплотную, похоже, все погибли от наших гранат, а другие пока не подошли. Меня немного прикрывала густая трава, я потихоньку стал отползать подальше от немецких траншей.

Какое-то время я находился в полной прострации: во-первых, никак не мог понять, как нам удалось пройти сквозь колючую проволоку? До этого я тщательно руками ощупал каждый сантиметр заграждения – пролезть было невозможно. Во-вторых, меня до глубины души потрясла гибель товарища прямо на моих глазах. И наконец – я совершенно потерял ориентировку (ведь наступали-то мы ночью, а при дневном свете местность выглядит по-другому) и не знал, куда надо двигаться дальше.

Через несколько минут я всё-таки постепенно стал приходить в себя. Сообразил, что лежать дальше на нейтральной территории смысла нет. Очень осторожно пополз в сторону небольшого кустарника. За ним оказался овраг, который хотя бы немного укрывал меня от возможного огня с немецкой стороны. В овраге я окончательно пришёл в себя, даже захотелось пить и есть. Решил дождаться вечера, ведь в темноте искать своих будет безопаснее.

Бой не возобновлялся. Кроме редких перестрелок, на этом участке всё было спокойно. Когда стемнело, я почти наугад пополз дальше. Через какое-то время услышал сначала отдалённо, а потом уже явственнее, отборный русский мат! В армии я так и не привык к этому «командному», всем понятному языку. Мне его всегда неприятно было слышать. Но теперь я так обрадовался родной речи, что пополз изо всех сил! Даже забыл, что всё вокруг минировано, а ночью из-за подозрительного звука вполне могут застрелить и свои.

У самого бруствера я ещё раз прислушался к голосам. Убедился, что это наши, и свалился в траншею прямо на ротного писаря. Тот радостно крикнул: «Тридцать первый!». Оказывается, он уже составил и подал командиру роты списки уцелевших штрафников. Я числился пропавшим без вести. Удалось задержать отправку этих сведений в тыл, поэтому, слава Богу, второе извещение о пропавшем без вести сыне мои родные не получили…

После ночной атаки в живых из двухсот сорока человек осталось тридцать шесть. Тем, кто уцелел, приказали собраться у землянки командира роты. После короткого отдыха мы отправились в тыл. Настроение у всех было подавленное. Хотя судьба пока и подарила нам жизнь, но цена за неё была заплачена страшная. Да и сама операция, в сущности, осталась незавершённой. Ведь кадровый батальон не сменил нас после выполнения задачи. А возможно, и не была сама эта ночная атака такой уж и необходимой…

В тылу дивизии нам приказали почистить оружие и сдать его на склад, затем – помыться, постирать обмундирование и отдыхать. А на следующий день объявили, что штаб армии не посчитал возложенную на нас задачу выполненной! Поэтому реабилитировать нас – тех, кто выжил, – не будут. Мы должны с новыми штрафниками заново брать те же самые траншеи! Мы буквально застонали: «Как это не выполнили! Мы же захватили траншеи! Это вы нас сменять не пришли!». – «Ничего не знаем… Вы с позиций ушли самовольно. Значит, вину свою не искупили!».

Нас снова вооружили и повели в расположение стрелкового батальона. Трудно передать, что творилось у меня на душе. Как только я представил себе, что сейчас надо будет снова идти в атаку на те же самые траншеи, то меня охватил такой мрак душевный, что до сих пор вспоминать жутко… (Как же дёшево стоила жизнь штрафника на фронте! Человека можно было легко двигать туда-сюда по страшной военной шахматной доске только потому, что он штрафник…)

Глядя на нас, командир роты, кадровый офицер 9-го отдельного штрафного батальона, пообещал ещё раз позвонить в штаб армии и попытаться добиваться нашей реабилитации. Мы понуро стояли около землянки штаба батальона. И тут произошло чудо: командир роты всё-таки сумел доказать командованию, что мы выполнили поставленную задачу! И что это не наша вина, что позиции, отбитые нами в бою, снова оказались у противника. Говорит: «Один политработник взял на себя ответственность – вам эта атака будет зачтена. Вас реабилитируют». – «А как его зовут? Кого благодарить?». – «Начальник политотдела 18-й армии Леонид Брежнев…».

Возвращались мы снова в пешем строю. Маршрут был прежним, только в обратном направлении. По пути нам встретилась вновь сформированная штрафная рота, которой предстояла атака на те же самые немецкие позиции. Они нас спрашивают: «Сколько вас было?». – «Двести сорок». А они же видят, сколько нас в строю. Какими обречёнными глазами они на нас смотрели…

Мы опять отшагали несколько десятков километров и оказались в расположении своей части. Встречали нас с музыкой! Но невозможно было радоваться в полную силу за себя, когда мы увидели лица тех, кому ещё только предстояло пройти очищение путём «смывания вины кровью». В 9-м штрафном батальоне новые роты формировались одна за другой, одна за другой…

Мы стали ждать приказа о реабилитации, который должен был подписать командующий фронтом маршал Конев. Обычно приказ подписывали через месяц. С нами тем временем проводили занятия по общевойсковой подготовке. Но занимались мы безо всякого рвения. Именно в это дни я впервые получил письмо из Ленинграда. Как же счастлив я был, что родители живы! Ещё раньше для родных нашёлся и я. Оказалось, что медицинская сестра Наташа Самоварова из освобождённого Днепропетровска послала в Ленинград письмо, в котором рассказала моим родным о моём пребывании в инфекционной больнице и побеге из плена. В своём первом письме мама писала о судьбах брата, сестры, их семей и очень коротко – о тяжёлой жизни в блокадном Ленинграде. Тогда я даже не предполагал, что именно родным пришлось пережить в блокаду… Я так захотел помочь родителям хоть чем-нибудь прямо сейчас, немедленно! Но в штрафном батальоне зарплату не выдавали. А написать им об этом я не мог…

После возвращения с задания зачитывали два приказа, где я ожидал услышать свою фамилию. Но её в них почему-то не было. Наконец, к моей великой радости, был зачитан приказ командующего фронтом маршала Конева о реабилитации, в который попал и я. Кто-то подарил мне офицерские полевые погоны, и я их с гордостью приспособил на свою выцветшую солдатскую гимнастёрку. Звёздочек на погоны не было. Да я и не знал, имею ли право их носить. (В армии не только ввели погоны, но и изменили воинские звания для офицеров медицинской службы. Звание старшего лейтенанта медицинской службы я получил уже после войны, в июне 1945 года.) Я получил документы о реабилитации, восстановлении в офицерском звании и всех правах и постарался как можно скорее уехать из кошмарного места с такими простым и мирным названием – «Хозяйство Богданова»…