Текст книги "Из смерти в жизнь… Войны и судьбы"

Вернулся в полк, доложил об этом старшему врачу, военврачу 3-го ранга Цороеву. Тот не сразу поверил, что я так легко отделался. Тоже сделал мне отеческое внушение и отпустил в батальон. Комбат меня встретил, как будто я вернулся с прогулки по Севастополю: стал расспрашивать, как живёт город, какие новости, есть ли разрушения? И ни слова о главном: зачем же всё-таки меня вызывало высокое начальство…

Всё снова вернулось на круги своя: перестрелки, одиночные раненые… Эвакуировали раненых на ПМН ночью транспортом, который доставлял нам боеприпасы и продовольствие. У нашего старшего врача была одна санитарная машина. Машину эту, похоже, он берёг больше, чем людей. Но раненые у меня всё равно долго не задерживались. Тех, кого по медицинским показаниям надо было эвакуировать немедленно, я отправлял на носилках, с бойцами.

Обстановка на нашем участке стабилизировалась. Тут мне приказали временно сдать дела и обязанности начальника медслужбы батальона фельдшеру Ивану Коротееву и прибыть на батальонный медицинский пункт в распоряжение командира санроты. Такое решение очень не понравилось Коротееву. Но зато вполне подошло мне – появилась возможность хоть немного побыть в спокойной обстановке. Как я потом узнал от Коротеева, всё это было связано с моим визитом к начсанарму: меня рекомендовали подучить под началом опытных врачей.

На медицинском пункте я пробыл три-четыре недели. В мои обязанности входил приём раненых из батальонов. Я делал перевязки, вводил необходимые лекарства, занимался эвакуацией раненых в медсанбат дивизии. Обязанности несложные, я к ним быстро привык и, кажется, выполнял хорошо. Во всяком случае, замечаний не имел. А какая здесь была тишина! Пулемётной перестрелки не слышно, мины рвались редко – почти как в раю!

К таким тепличным условиям привыкаешь быстро. Вечерами можно спокойно было выйти на улицу, поговорить с ребятами. Недалеко, на железнодорожном переезде, был пост, его охранял молоденький, лет шестнадцати матрос. Очень серьёзный, никогда не нарушал Устав караульной службы. А нам так хотелось с ним познакомиться, особенно нашим девушкам-медсёстрам! По ходу дела выяснилось, что он был юнгой на корабле. После того, как корабль немцы потопили, команду списали на берег, а он оказался в комендантской службе. (Позже я встретил его в плену, кажется, в лагере Старые Шули. Выглядел он очень плохо, сильно похудел, был измождённым. Я ничем не мог ему помочь: офицеров отделили от рядовых и не разрешали с ними общаться.)

По сравнению с передовой служба в полковом медицинском пункте была просто курортом! Ещё немного – и я бы мог стать соавтором книги по медицине. Однажды к нам прибыла высокая комиссия во главе с тем самым заместителем начальника санитарного отдела армии, который воспитывал меня в штабе Приморской армии. Он меня сразу узнал! Поинтересовался у старшего врача о моих успехах на службе. Тот ответил, что служу я добросовестно. И заместитель начальника санитарного отдела армии предложил мне принять участие в составлении книги об обороне Севастополя по разделу медицинской службы! Я должен был описывать организацию первой и доврачебной помощи раненым на передовой.

Я стал отказываться – ведь никогда ничего не писал. Но он пообещал помочь. Строго указал на серьёзность задания. Мне ничего не оставалось делать, как начать собирать материал к будущей книге. Помню, даже начал писать заметки о редких ранениях, о необычных способах эвакуации таких раненых с поля боя. Но моя писательская карьера закончилась, почти не начавшись, – начались тяжёлые бои за Севастополь… Я вернулся в свой батальон.

К третьему штурму города немцы за несколько месяцев накопили большие силы. Начались массированные артиллерийские обстрелы, бомбёжки с воздуха. Самолёты сначала пикировали на город и на тыловые подразделения наших войск. Потом перешли к обстрелам и бомбёжкам передовых позиций, выбирая в первую очередь наиболее укреплённые районы.

Наш батальон находился не в самом городе, а примерно в середине нашей обороны на окраинах, и мы переходили с одной позиции на другую.

Когда начались атаки на нашем направлении, мы занимали позиции у подножия горы Безымянной. Слева – моряки из 7-й бригады морской пехоты, справа – они же. Тут, похоже, немцы решили добить нас окончательно. Но они не знали, что в центре стоит наш слабенький полк, и почему-то первыми атаковали моряков справа и слева от нас. Думаю, что они наступали на стратегически важных направлениях, там где наше командование и поставило моряков.

Полковой рубеж обороны был меньше километра по фронту. Немцы пошли на моряков слева – тем удалось отбиться. Пошли против других моряков – тем тоже удалось отбиться. А на нас немцы не идут!.. На нас они пошли позже, когда из моряков мало кто уже остался в живых…

Всё это происходило на наших глазах. Мы находились метрах в двухстах, когда немцы снова пошли на моряков. Тогда яркий солнечный день от массированного немецкого огня превратился в тёмный вечер. Такая пыль от разрывов поднялась! На позициях моряков творилось что-то невероятное: всё было черно от взрывов, как будто земля слилась с небом. В воздухе стояла сплошная чёрная завеса…

А у нас в это же время было светло и относительно спокойно! Мы наблюдали за происходящим, как в каком-то страшном кино. Бомбёжка позиций моряков продолжалась весь день до позднего вечера. А на следующий день по тому же сценарию всё повторилось уже с нами! Передать словами это невозможно… И вдруг всё неожиданно стихло. Немцы почему-то не стали штурмовать наши разгромленные обстрелами и бомбардировками позиции. Остаткам нашего батальона командование поставило задачу занять новые позиции. Ночью мы вышли в марш.

Перед самым началом боёв мне прислали в подкрепление девушку, медсестру. Было ей всего семнадцать лет. Она только что закончила десять классов, прошла ускоренный курс подготовки медсестёр и сразу была направлена на фронт. Обмундировать её не успели. Ко мне она прибыла в короткой юбочке и в босоножках, каблуки от которых сразу отскочили. Из военной одежды на ней была пилотка и выцветшая гимнастёрка. Мне было её очень жаль. Я старался не посылать девушку на передовую, а оставлял у батальонного медпункта. Там она поправляла повязки раненым, прибывшим с поля боя. (Повязки на месте часто накладывались наспех, и перед эвакуацией их надо было приводить в порядок.) Ещё она вела учёт раненых, следила за санитарным состоянием взвода. Я успел привыкнуть к ней, мне она даже стала нравиться. Ведь было мне восемнадцать лет, и даже на войне молодость брала своё. Я хорошо понимал, что на передовой, да ещё без нормальной одежды и обуви, она бы точно пропала. Мне удалось уговорить повара, случайно задержавшегося после ночной раздачи еды, чтобы он посадил её на свою походную кухню и отвёз в тыл.

Территорию на окраине Севастополя мы занимали небольшую, но рядом был небольшой аэродром с несколькими самолётами. В море стояли наши корабли. Они часто поддерживали моряков из 7-й бригады огнём артиллерии. А потом мы увидели, как корабли один за другим стали уходить… Самолётов тоже не осталось, аэродром разбомбили. И наконец в последние дни июня 1942 года немцы заняли сам Севастополь. Мы оказались в окружении. Ещё какое-то время надеялись, что придут корабли и нас заберут. Но напрасно…

На рассвете мы заняли новые позиции в районе Федюхиных высот у знаменитого «Орла» и сразу же вступили в бой. Всё получилось, как и накануне: немцы открыли ураганный огонь по нашей передовой изо всех видов оружия. Сразу же налетели «юнкерсы». Они вытянулись в длинную цепь из десяти-пятнадцати самолётов и пикировали поодиночке. Отбомбившись, эта группа «юнкерсов» уходила на заправку, а на смену ей прилетала следующая. И так весь день… А потом немцы пошли в атаку! Им удалось потеснить наши позиции. 5-я рота батальона отступила. Но дальше фашисты сами почему-то не пошли.

Раненых у меня на БМП было немного. Но я понимал, чем это объясняется: раненых так мало потому, что они остались на занятой немцами территории и попали в плен…

Штаб батальона и остатки рот отошли на новые позиции. Почти сразу ко мне прибежал вестовой из штаба и передал приказ об очередном отходе: надо было уходить к железнодорожной насыпи. Расстояние было примерно километр. Но уходить надо было днём по открытой местности, через виноградники… Из этого следовало, что это было не отступление, а самый настоящий «драп». Немцы стали стрелять в нас из автоматов. Мы бежали, падали, снова бежали… Но я, к счастью, не был даже ранен.

Ночью остаткам нашего батальона было приказано занять оборону на Сапун-горе. К этому времени у меня остался только один санитар. Именно тогда я стал свидетелем страшного действа – на моих глазах расстреляли человека. Офицер-политработник, замполит роты из нашего батальона, сидел недалеко от нас, в воронке. Грузин из Тбилиси, фамилии его я не запомнил. Ему было лет тридцать пять. Вдруг слышим – в воронке выстрел! Раненый политработник первую помощь оказал себе сам, наспех перевязал руку. Но когда я к нему подполз и стал его перевязывать, то понял сразу: это самострел. Рана на руке говорила сама за себя… Я велел ему ждать, пока мы соберём ещё несколько раненых, чтобы всех вместе отправить в тыл.

Я рассказал подошедшему ко мне старшему политруку, уполномоченному особого отдела, о «ранении» замполита. Вызвали этого замполита. Я ещё раз сделал ему перевязку. Никаких сомнений не было – явный самострел… Старший политрук забрал у замполита документы, вывел его из землянки и метрах в сорока расстрелял… Помню, что сострадания или жалости я не испытывал. Лишь остался крайне неприятный осадок в душе: мне было дико, что офицер Красной армии может оказаться таким трусом и таким способом захочет покинуть поле боя!..

Бои становились всё тяжелее и кровопролитнее. Немцы продвигались напористо, но осторожно. Бывало, что после разгрома наших рот штаб батальона отходил на другие позиции, а меня не оповещали об отходе, хотя землянка моего батальонного медпункта всегда находилась рядом со штабом. Я с ранеными оставался на нейтральной полосе, но узнавал об этом только тогда, когда вдруг наступала тишина… Выходил, пытался разобраться в обстановке: землянки штаба стояли пустые, а там, где недавно находились наши роты, не было видно ни одного бойца.

Как-то утром поступает приказ: остаткам нашего полка во что бы то ни стало отразить атаку немцев! Моя землянка была метрах в ста от передовой. Начался бой. Стали поступать раненые. Я ими занимался. А потом вдруг всё стихло… Раненым (они все были ранены легко) я помощь оказал и показал, куда им идти. Они своим ходом ушли в тыл. Новых раненых больше нет. Решил посмотреть, в чём дело. Вышел из землянки и смотрю в сторону передовой. Никого: ни отступающих наших, ни немцев. Походил туда-сюда… И вдруг вижу: метрах в пятидесяти от меня из нашего колодца два немца воду набирают! Около меня – только санинструктор с одним легкораненым в землянке остался. Достал пистолет, думаю: надо их сейчас стрельнуть! Молодой ведь был. Но тут же подумал: а если я промахнусь? И сообразил, что со своим пистолетом я тут ничего не сделаю. И следующая мысль – надо драпать отсюда! Вернулся в землянку и говорю: «Ребята, немцы нас отрезали!». Вывод однозначный: раз стрельбы нет, а немцы заняли наши позиции, то значит, на этих позициях наших больше нет. Либо они убиты, либо взяты в плен. (Но вот что интересно: немцы наши траншеи заняли, но дальше не пошли. Бои в Севастополе они вели очень аккуратно. Займут одну линию траншей, а дальше идти не торопятся.)

Помню, что рядом в землянке был наш офицер. Дополз до его землянки – он там с одним солдатом сидит. Говорю: «Надо уходить отсюда! Разве мы сможем немцев задержать?». А как идти? До высоты – метров триста-четыреста, ровное место.

И в конце концов нервы у нас не выдержали. Мы втроём – санитар, легкораненый и я – перебежками бросились из землянки. Немцы заметили и открыли вдогонку огонь трассирующими пулями. Когда по тебе стреляют трассирующими, это очень страшно! Ты видишь пули, летящие в тебя. Но бежали, падали и петляли мы так быстро, что немцы в нас так и не попали…

Добежали… Раненого я отправил в тыл. А вот куда мой санинструктор подевался, не знаю. Что делать, куда идти? Нашёл ход сообщения, дошёл до ячейки стрелковой. А там сидят два солдата с пулемётом, только они не из нашего полка. И вдруг появляется капитан, заместитель командира нашего батальона по строевой части: «О, ты ещё живой!». – «Живой, товарищ капитан». – «Я тебе поручаю вести оборону на этом фланге, на правом, а сам пойду на левый фланг».

Капитан ушёл. Мы с двумя солдатами сидим. Немцы в гору лезть не торопятся. Но потом всё-таки поползли в нашу сторону. Расстояние до них – меньше ста метров. Мы их хорошо видим. Пулемётчик стал стрелять. Немцы ответили. Вдруг пулемётчик осел на дно ячейки – убит… (Понятно, что немцы сразу засекли пулемёт и сосредоточили огонь на нём.) А второй боец куда-то делся, я даже не заметил, как он пропал. Я остался с пулемётом один. А я же в нём совсем не разбираюсь – это тяжёлый станковый пулемёт! Какие кнопки нажимать? Но немцы-то снизу ползут прямо на меня. Что-то надо делать… Нажал – не помню на что-то, – пулемёт стал стрелять!

Стрелял я недолго – лента быстро кончилась. А менять-то ленту я не умею! Пока я стрелял, немцы приостановились. А как пулемёт замолчал, снова поползли. Капитана нет… Что я с пистолетом один буду тут делать? Как и чем держать оборону? И я побежал в тыл… Скоро наткнулся на наших полковых миномётчиков. Командир миномётной роты обрадовался: «Хорошо, что ты к нам вышел! У нас ни одного медика тут в живых не осталось».

Бой стих. Никто не стреляет. Нашёл одного раненого, оказал ему помощь. Потом думаю: надо у командира узнать, а что вообще за обстановка? Что дальше-то делать? Землянка командира была рядом. Я к нему зашёл. У него заместитель сидит, замполит, двое солдат с винтовками. Махнул рукой мне: не до тебя тут! И я сообразил, что на позициях от всего нашего полка осталось всего-навсего восемь человек…

Вышел из землянки. Вижу: метрах в пятистах со стороны моря наши идут! Обрадовался: они сейчас нам помогут, хоть как-то оборону сможем держать! Они идут себе спокойненько, не стреляют. Стали приглядываться: двигаются очень осторожно. Наконец кто-то взглянул в бинокль. Всё сразу стало ясно – это шли немцы… Но почему они идут со стороны наших тылов, ведь за ними явно просматривалось море? Неужели всё кончено?.. (До этого мы надеялись на помощь моряков. Думали: лишь бы продержаться до вечера! Ведь ночью могли подойти корабли и забрать нас. Мы знали, что моряки не раз выручали обороняющихся на суше.)

Кто-то из нас решил, что лучше пустить себе пулю в лоб, чем сдаться в плен. Я в плен тоже сдаваться не собирался. Но командир запретил нам стреляться. А мне он вообще сказал, что мои знания и опыт очень пригодятся нашим раненым бойцам, даже если я попаду в плен. Ведь немцы им помощь оказывать не будут.

Немцы подошли ближе. Стало видно, что их не меньше сотни. Командир отдаёт приказ: «Занять оборону! Огонь!». У нас по пистолету на офицера и два солдата с винтовками. Мы стали стрелять из пистолетов и винтовок. Немцы на нашу пальбу практически никакого внимания не обращают – как шли, так и идут…

Тут мне говорят: «Раненый появился!». Я спустился в землянку оказать ему помощь. Наши ещё немного постреляли, и всё стихло… Ранен боец был легко. Я делаю ему перевязку. И вдруг открываю глаза и вижу, что немцы меня за руки вытаскивают из землянки, петлицы с гимнастёрки срывают. Землянка наполовину разрушена, брёвна торчат в разные стороны. Потом уже я сообразил, что немцы нас обошли и забросали гранатами… Как меня осколками не зацепило, не понимаю. Но контузило меня сильно – всё вокруг плавало, как в тумане…

Плен

«Боже, откуда же здесь взялись немцы?!.». Немцы сдёргивают с меня ремень и толкают в изломанный строй пленных. Среди них вижу – есть и офицеры нашего миномётного батальона. «Мишка, ты тоже тут? Давай, вставай с нами!». Я встал в строй. Но никак не мог до конца осознать, что случилось самое страшное – я попал в плен…

Это произошло 29 июня 1941 года. Но даже сейчас, по прошествии семидесяти лет, мне очень тяжело вспоминать этот самый чёрный день в моей жизни. Чего можно было тогда ожидать, попав в плен к немцам? Об их зверствах в концлагерях мы хорошо знали по сообщениям из газет. В первые минуты плена мне показалось, что огромная чёрная туча накрыла меня с головой, и я не вижу ни малейшего просвета в этой тяжёлой свинцовой мгле… Но судьба распорядилась именно так – и вот я сейчас иду в строю пленных навстречу неизвестности, почти без всякой надежды вернуться домой, увидеть свой родной Ленинград, обнять своих родных и близких… Всё как в страшном сне.

…Начались тяжёлые изнурительные переходы по этапам. Из-за контузии я ещё долго почти ничего не слышал, страшно болела голова, хотелось пить. Я с трудом держался на ногах, ребята поддерживали меня под руки. Настроение у всех было подавленное. Мы почти не переговаривались (это было запрещено). Каждый был погружён в свои безрадостные мысли. И всё-таки у меня в голове нет-нет да и мелькнёт шальная мысль вроде такой: а вдруг прямо сейчас будет высажен десант с кораблей, немцев разобьют и нас спасут? Увы, факты – упрямая вещь: было ясно, что город сдан и никакого десанта не будет. Потом я стал надеяться на внезапную атаку партизан. Дойдём вон до той высоты, а они там нас поджидают и спасут! Мне было легче идти, когда я так думал. Да и то, что мне было всего-то восемнадцать – в сущности, наивный пацан, – играло свою роль в моих мечтах. Намечал следующую высоту и снова надеялся. Проходим мимо одной высоты, мимо другой… Никаких партизан, конечно, нет.

Первая остановка на ночлег была в Байдарах. Мы не очень-то рассчитывали на то, что немцы будут кормить нас на этапе. Но была надежда, что хотя бы вечером напоят и накормят. Конечно, не было расчёта на сытный паёк в соответствии с положениями международного Красного креста о военнопленных. Но на кружку воды и кусок хлеба надеялись. А в реальности было так: нашу группу пленных офицеров заперли в сарае, не дав ни крошки хлеба, ни глотка воды… Пить хотелось страшно – ведь целый день мы шли под палящим солнцем. (Тех наших товарищей, которые по пути попытались напиться из ближайшей канавы, конвоиры застрелили на месте.)

Кто-то из ребят попытался вступить в разговор с немцем-часовым, чтобы попросить у него чего-нибудь из еды. Безрезультатно… Мы понемногу уже стали засыпать, когда заскрипел засов, открылась дверь, и нам бросили две буханки заплесневелого хлеба. Мы экономно вырезали плесень, разделили хлеб поровну. Каждому досталось граммов по сто.

Наш подавленное состояние ещё более усугубилось тем, что произошло ночью. Меня внезапно разбудили. Оказалось, что один офицер попытался покончить с собой, перерезав себе горло бритвой. В темноте было слышно его хриплое тяжёлое дыхание, стоны. Было темно. Я обследовал его наощупь. Стало ясно: ранение тяжёлое, повреждены крупные сосуды и трахея. Но что я мог сделать, если у меня не было даже бинта?..

Позвали часового. Разговаривать с ним пришлось мне. Я вспомнил несколько немецких слов из школьной программы и кое-как объяснил в чём дело. Немец меня понял и вызвал офицера, который приказал нам вынести раненого и здесь же, на глазах у всех, несколькими выстрелами в упор добил его. Сделал он это абсолютно хладнокровно, без единого слова и безо всяких эмоций. Словно ненужную вещь на помойку выкинул… И даже не приказал убрать труп – тело так и осталось лежать перед сараем…

Мы долго обсуждали случившееся. Кто-то осуждал товарища за его малодушие. Другие горячо возражали, говоря что тот поступил правильно, и они тоже бы покончили с собой, если бы у них было какое-нибудь оружие. Я на секунду тоже заколебался, подумал, правильно ли поступил, что не пустил себе пулю в лоб, когда была такая возможность? Ведь я теперь буду считаться изменником Родины! А этого я всегда боялся больше всего на свете! Но потом мысли пошли по другому руслу: ты уже в плену, и надо бороться за жизнь даже в этих страшных обстоятельствах.

Чего только я ни передумал за эту ночь… Но одно помню хорошо: полностью надежда меня не оставляла. Я верил в нашу победу и раньше, когда шли самые тяжёлые бои за Севастополь. Верил и тогда, когда стало ясно, что город мы не удержим. Верил и теперь, в плену, когда каждую минуту мог погибнуть по прихоти любого немца. Я почему-то продолжал верить, что ещё побываю в Берлине в качестве победителя, что вернусь в свой любимый Ленинград и увижу родных. Я старался поддерживать в душе такой настрой. И мне казалось, что, может быть, поэтому я легче, чем другие, переносил тяготы плена. Особенно остро я почувствовал это значительно позже, когда мне выпали такие тяжкие испытания, которые и в самом страшном сне невозможно представить…

Следующий, второй, день в плену оказался ещё более тяжким. Предстоял длинный марш под палящим крымским солнцем. Опять без единого глотка воды и куска хлеба. Утром перед выходом нам не выдали ничего. Конвоиры зверствовали… Во время марша постоянно раздавались выстрелы: убивали тех, кто не мог быстро идти, тех, кто пытался подбежать к какой-нибудь луже или канаве. Когда мы поднялись на очередную горку, я оглянулся назад: там в луже крови убитый лежит, там лежит, там…

Когда вечером пришли в лагерь, все как подкошенные повалились на землю. Но скоро нашу группу офицеров подняли. «Кто из Севастополя, встать в строй!». Поднялось человек сорок-пятьдесят, построились в две шеренги. Немец в офицерской форме на чистом русском языке объявил, что среди нас находится комиссар и он сам должен выйти из строя. Что это означало, всем было понятно: пленных политработников немцы расстреливали на месте.

Немец снова спросил: «Кто из вас политработник?». (Среди нас действительно был политрук батальона, капитан. Но петлицы с нас сорвали, ремни отобрали. Выглядели все примерно одинаково.) Мы молчим. Немец достаёт парабеллум и подходит к первому. (От первого пленного меня отделяло человек пять.) Приставляет первому пистолет к голове: «Где политработник ваш?». И так по очереди подходил ко всем подряд. Дошёл и до меня. Никто ничего так и не сказал.

Немец ушёл и вернулся вместе с нашим пленным. Поворачивается к нему: «Так где здесь политработник?». (Оказалось, что этот пленный сам был политработником. И, чтобы спасти себя, пообещал немцам выдать своего товарища, с которым он вместе училище заканчивал.) Пленный засуетился: «Вот этот, наверное…». И тыкает рукой в человека, который был одет в такое же, как у него самого, обмундирование. Потом, трясясь и заикаясь от страха, скороговоркой стал объяснял немцу, что именно такое обмундирование после окончания курсов в Новороссийске выдавали политработникам.

И он действительно угадал-таки нашего комиссара! Но сразу стало ясно, что предатель не знает ни его фамилии, ни того, где именно наш комиссар проходил службу. А мы все в один голос утверждаем, что среди нас политработника нет. Немец спрашивает предателя: «А как его фамилия?». – «Не знаю…». – «А почему ты решил, что он политработник?». – «А у него брюки зелёные, как у меня! Нам именно такие в училище выдали». (У всех офицеров брюки тогда были синие, но в Новороссийске, где на ускоренных курсах, в спешке, готовили политработников, их, похоже, одели в то, что было под руками. Так что наш комиссар и предатель оба, в отличие от всех других офицеров, были в зелёных брюках.) Никаких других доказательств, кроме этих пресловутых брюк, предатель немцу предъявить не смог.

Рассказ про одинаковые брюки немца не убедил. Он пистолет спрятал и говорит нам: «Если вы меня обманули, то вы все будете расстреляны!». Забрал с собой предателя и ушёл. Прошло время. Мы немного успокоились. Тут проходят мимо двое наших солдат, тоже пленных, и говорят: «Мы сейчас закопали того политрука, который приходил с немцем. Немец его расстрелял». Мы тут как-то даже чуть-чуть утешились – это было справедливо. Вот ведь как вышло: хотел товарища угробить, а его самого угробили. А тот живой… (Впоследствии я сам убедился, что немцы презирали тех из наших, кто предавал свою Родину. Хотя эти предатели и служили немцам, как самые покорные псы.)

А как преданно служили немцам полицаи, у нас очень скоро появилась возможность убедиться на собственной шкуре. Следующий переход до Бахчисарая оказался ещё труднее: солнце палило безжалостно, а воды снова нет ни капли… Прошли около тридцати пяти километров. Я и сейчас не могу себе представить, как смог одолеть этот марш. На этом переходе нас конвоировали крымские татары, полностью одетые в немецкую форму. Своей жестокостью они напоминали крымскую орду из далёкого прошлого! А вот именно к крымским татарам немцы были особо расположены, они им полностью доверяли. Власовцам, полицаям и прочим дешёвым прихвостням выдавалась немецкая военная форма времён Первой мировой войны, а татары одеты были в современную немецкую полевую форму!

В этом переходе мы потеряли больше всего своих товарищей. Темп марша был ускоренным. Татары безжалостно расстреливали и тех, кто пытался зачерпнуть воду из канавы, и тех, кто был ранен и хотя бы немного отставал, и тех, кто просто не мог идти наравне со всеми. На местное население (чтобы получить кусок хлеба, кружку воды или хотя бы сочувственный взгляд) рассчитывать не приходилось. Под Бахчисараем жили тоже крымские татары. Они смотрели на нас с презрением. Видим: на возвышенности стоят женщины с детьми. Когда они нас заметили, то стали на своём языке что-то кричать. Слов мы не понимали, но по тому, какие они были озлобленные, было видно, что они хотят нам сказать: «Так вам и надо!». Никакого сочувствия, лишь ненависть и ругань… А дети увидели, что родители нас оплёвывают, и сами стали в нас камни бросать. А кто яблоки ели, те огрызки в нас бросали…

Концентрационный лагерь в Бахчисарае был устроен на окраине города, на склоне большой горы. Территория была огромная. Периметр обнесён двумя рядами колючей проволоки со сторожевыми вышками с пулемётами и тщательно охранялся часовыми с собаками. Внутри лагерь был разделён несколькими рядами колючей проволоки. Такие загоны предназначались соответственно для офицеров, рядовых и больных. Сообщения между ними не было. Кормёжка здесь была такая: один раз в сутки давали черпак баланды – тёплой мутной жидкости, в которой плавали непроваренные отруби. На наши вопросы по поводу качества «еды» полицаи отмахивались: мол, вас слишком много, повара не успевают прокипятить этот, с позволения сказать, суп. Раз в день давали «кофе». В отличие от баланды, «кофе» был сносным, чуть темнее баланды по цвету. Что туда намешивали, я до сих пор не знаю. Но мы стремились побыстрее получить эту кружку жидкости и старались по возможности не пролить ни капли по пути следования от раздатчика до своего места на земле.

В этом страшном лагере было много больных дизентерией. Мне очень повезло, что лишь сутки мы пробыли на этом месте. На следующий день нас погнали дальше. Переход от Бахчисарая до Симферополя мало чем отличался от предыдущих, но каждый следующий переход давался мне всё труднее. Я шаг за шагом слабел от недоедания, обезвоживания и страшной жары. Тут меня очень поддержали товарищи, которые увидели, что я начинаю сдавать, и изо всех сил старались подбодрить меня. Говорили, что надо держаться во что бы то ни стало, что мы ещё повоюем! Вот только добраться бы до следующего лагеря! Может быть, там охрана будет послабее, и можно будет организовать побег.

В Симферополь вошли к вечеру. Солнце ещё светило, но жара заметно спала. Идти стало полегче. В городе жизнь шла своим чередом. На первый взгляд казалось даже, что нет никакой войны: всё тихо, спокойно, по тротуарам идут люди, открыты ларьки, лавки… На нас прохожие обращали мало внимания. Видимо, пленных здесь прогоняли уже не в первый раз. Вперемежку с гражданскими попадались немецкие офицеры, патрули, проезжали военные машины.

В Симферополе нас загнали в бывшую городскую тюрьму. Солдат и офицеров держали отдельно. Первую ночь мы спали прямо на земле. Здесь было уже очень много пленных. Все в подавленном состоянии. Почти никто уже не говорил: мы выживем…

В Симферополе я неожиданно встретился с нашим полковым медиком – военврачом 3-го ранга Иваном Медведчуком. Я страшно обрадовался! Наконец-то можно было кому-то обо всём рассказать, поделиться откровенно мыслями, да и просто отвести душу – ведь рядом был проверенный друг. А это дорогого стоит в таких условиях.

Тут объявляют: будет митинг. Приехал представитель Русской освободительной армии. (Не помню, так ли точно она тогда называлась, но суть именно та: нам предлагали написать заявления на вступление в армию, которая будет воевать на стороне немцев.) Тем, кто вступит в неё, обещали немедленно выдать хороший паёк, обмундировать, послать на формирование. А в дальнейшем была обещана служба в тылу. При этом говорили, что война уже большевиками проиграна, и все здесь мы погибнем медленной голодной смертью. В последнем убеждать нас было не надо: голод и смерть мы видели каждый день, каждый час.

Иван Медведчук говорит: «Я пойду! Конечно, против наших воевать не буду. Но другого выхода из плена не вижу. Выйду отсюда – меня переоденут, накормят. А когда подведут ближе к фронту, я к нашим и перебегу!». Я видел, что говорит он это искренне. И вообще парень он был хороший, мы с ним давно были знакомы. Я дал ему свой ленинградский адрес и попросил, чтобы, как только он перейдёт линию фронта, сразу же написал бы родным о моей судьбе. Почему-то я был уверен, что Ваня непременно выполнит мою просьбу.

Он так уверенно говорил о своём плане, что я и сам чуть было не сделал непоправимый шаг. Говорю: «Я тоже с тобой пойду. А что надо делать?». – «Надо написать заявление. А на митинге это заявление представителю отдать. Нас и зачислят». Мы оба написали заявления, чтобы нас взяли в эту армию. Но тут же я вздрогнул, как будто меня ударило чем-то: «Что же я делаю! Что же это я делаю!..». И разорвал своё заявление… Теперь я точно знаю, что тогда поступил правильно.

Иван Медведчук с заявлением ушёл на митинг. Больше его я не видел. (После войны я много раз посылал Ивану письма в Баку, просил знакомых бакинцев разыскать его, но ответа так и не получил – в Баку он не вернулся.)

Нас загнали в корпус городской тюрьмы Симферополя и держали около двух недель. В подвале тюрьмы сидели евреи. Над ними каждый день издевались пьяные полицаи. Что они там в подвале с евреями делали, я не знаю. Но страшно орали и евреи, и сами полицаи. Время от времени мы видели, как трупы евреев из подвала вытаскивали на улицу. Ужас что творилось… (Позже, уже в другом концлагере, евреев построили. И полицаи стали их жутко избивать. А рядом стояли двое немцев и смотрели. Немцы постояли-постояли с каменными лицами и ушли… Я так понял, что никакого приказа полицаям немцы не давали, и те всё это делали по собственной инициативе. Полицаи были в основном украинцы, попавшие в плен в первые месяцы войны. Они баланду не ели, были все мордатые и упитанные. У каждого из них была плётка или палка. Ходили они по лагерю и направо-налево беспричинно били пленных. Видимо, это доставляло им удовольствие.)