Автор книги: Сергей Кара-Мурза
Жанр: Политика и политология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Тот социализм, что строили большевики и весь народ, был эффективен как проект людей, испытавших беду. Но тот проект не отвечал запросам общества благополучного – уже пережившего и забывшего беду как тип бытия. В СССР к такому кризису советского общества не были готовы ни государство, ни наука. Требовалось плавное формирование органической солидарности с гибридизацией или сосуществованием с механической солидарностью, не допуская разрыва и вакуума в сфере солидарности. К несчастью, общественные и гуманитарные науки СССР с этой задачей не справились. Да с ней и сегодня эти науки не справляются в России.
Механическая солидарность и органическая солидарность. Проблемы Запада
В Западной Европе, перетекая одна в другую, произошли четыре революции. Религиозная революция (протестантская Реформация) изменила взаимодействие человека с Богом и человека с человеком. Затем прошла Научная революция, которая создала новое представление о мире и о человеке. А индустриальная (промышленная) революция перевернула организацию общества – и производство, и быт, и социальную структуру. Произошли и политические (буржуазные) революции, которые оформили все эти изменения как новый общественный строй. Возникло новое, индустриальное общество – и новый человек, по своей культуре и самосознанию резко отличающийся от человека-агрария. Человек Запада посчитал себя всесильным, обрел свое второе, языческое Я. Идея свободы затоптала ответственность, идея прогресса – память.
Историк психиатрии Л. Сесс пишет: «Шизофренические заболевания вообще не существовали, по крайней мере в значительном количестве, до конца XVIII – начала XIX века. Таким образом, их возникновение надо связывать с чрезвычайно интенсивным периодом перемен в направлении индустриализации в Европе, временем глубокой перестройки традиционного общинного образа жизни, отступившего перед лицом более деперсонифицированных и атомизированных форм социальной организации» (цит. по [284]).
Надо понять, что всем странам пришлось пройти «интенсивный период перемен в направлении индустриализации». Хотя, конечно, эти тяжелые периоды разные страны переживали по-разному.
В этом состоянии населения в ходе консолидации общества и нации возникли сообщества ученых с новыми теориями – в социологии, антропологии, психиатрии и др. Социолог Э. Дюркгейм описывал эти новые системы отношений людей и разные типы этих отношений. В своей известной книге он писал: «В момент общественной дезорганизации, будет ли она происходить в силу болезненного кризиса или, наоборот, в период благоприятных, но слишком внезапных социальных преобразований, общество оказывается временно неспособным проявить нужное воздействие на человека. Никто не знает в точности, что возможно и что невозможно, что справедливо и что несправедливо, нельзя указать границы между законными и чрезмерными требованиями и надеждами, а потому все считают себя вправе претендовать на все» (см. [288]).
Дюркгейм изучал этот разрыв в типах отношений людей и их солидарности. В конце XIX в. эта дезорганизация привела на Западе к тяжелой социальной и культурной болезни – аномии, распаду человеческих связей и массовому нарушению привычных нравственных и правовых норм. Дюркгейм разрабатывал теорию о типах солидарностей: первая (традиционная) – механическая солидарность, другая – органическая солидарность.
С. Московичи объясняет эту теорию: «Механическая солидарность отсылает к представлению о конфессиональном обществе. Таким был бы случай очень простых и архаических обществ, скрепляемых религией, члены которых в то же самое время являются верующими. А также церковь, секта, даже партия, одушевленные единой верой. Все они имеют одно кредо, объединяются вокруг единодушно признаваемых и подкрепляемых периодическим церемониалом символов.
Органическая солидарность, со своей стороны, мысленно связывается с профессиональным обществом, где каждый человек занят четко определенным ремеслом и использует свои способности согласно правилам, действующим в узко специализированной отрасли.
Разделение труда, выделяя функциональные обязанности и тем самым индивидуализируя людей, делает так, что у каждого появляется необходимость в других, чтобы работать, обмениваться или господствовать. Тем самым формируется новый тип солидарности, органическая солидарность. Она основана на взаимодополняемости ролей и профессий» (курсив мой – С.Г. К-М) [31].
Понятно, что «структуры солидарности Дюркгейма» у нас (и у других народов) принимаются как модель. Но и теоретически глобализация невозможна. В разных культурах и цивилизациях для этих моделей требуется свой специфический контекст (почти система). К. Леви-Стросс, ученый XX века, изучавший контакты Запада с незападными культурами, объясняет: «Не может быть мировой цивилизации в том абсолютном смысле, который часто придается этому выражению, поскольку цивилизация предлагает сосуществование культур, которые обнаруживают огромное разнообразие; можно даже сказать, что цивилизация и заключается в этом сосуществовании. Мировая цивилизация не могла бы быть не чем иным, кроме как коалицией, в мировом масштабе, культур, каждая из которых сохраняла бы свою оригинальность… Священная обязанность человечества – охранять себя от слепого партикуляризма, склонного приписывать статус человечества одной расе, культуре или обществу и никогда не забывать, что никакая часть человечества не обладает формулами, приложимыми к целому, и что человечество, погруженное в единый образ жизни, немыслимо» [14, с. 338].
Более того, во времени разные части национальной культуры развиваются по-разному. Для нас важно понять, какие возможны связки для нашей механической солидарности в процессе быстрого развития фундаментальных теорий о переходах «порядок – хаос», учения о катастрофах, понятия критических явлений, цепных реакций. Более того, индустрия и наука XX в. часто глядели на мир через понятия хаоса и самоорганизации: не только на явления природы и техники, но и на общественные процессы. Произошло соединение механической солидарности с нестабильными системами.
С. Московичи писал: «Этот социальный тип основан на принципах, настолько отличных от предшествующих, что он может развертываться только в той мере, в какой эти последние отходят на второй план. В самом деле, люди группируются не в соответствии с отношениями родства, а по особенностям общественной деятельности, которой они себя посвящают. Их естественной и необходимой средой становится теперь не среда, в которой они родились, а профессиональное окружение. Теперь уже не кровное родство, действительное или вымышленное, определяет место каждого, а функция, которую он выполняет» (см. [31]).
Но посмотрим на Запад с его проблемами… И внешне там были крестьяне, а потом пролетариат и инженеры – но они другие. Их картины мира создаются в своих цивилизациях и своих культурах – и они идут «не в ногу».
Полезный случай описал И. Л. Солоневич (эмигрант с 1934 г.). Он писал, что прежде чем начать войну с СССР, в Германии большое число ученых скрупулезно изучали русский национальный характер. Его книга сейчас показывает, как в России развивалась органическая солидарность и как она столкнулась с системой механической солидарности – вплоть до Гражданской войны и эмиграции. Вероятно, это эмпирическое исследование не использовало теорию Э. Дюркгейма, а нам пришлось раскапывать старое знание.
И. Л. Солоневич много изучал сравнения русских и немецких социальных структур во время войны (и другие схожие сюжеты). Он пишет: «Русский крестьянин и немецкий бауэр, конечно, похожи друг на друга: оба пашут, оба живут в деревне, оба являются землеробами. Но есть и разница…
Я видел сцены, которые трудно забывать: летом 1945 года солдаты разгромленной армии Третьей германской империи расходились кто куда. Разбитые, оборванные, голодные, но все-таки очень хорошие солдаты когда-то очень сильной армии и для немцев все-таки своей армии. … Бауэр ел вовсю. … Но своему разбитому солдату он не давал ничего.
В сибирских деревнях существовал обычай: за околицей деревни люди клали хлеб и пр. для беглецов с каторги… Там, в России, кормили преступников – здесь, в Германии, не давали куска хлеба героям. Бауэр и крестьянин – два совершенно разных экономических и психологических явления» [294, с. 152–153].
Но текст И. Л. Солоневича о солидарности фашизма можно представить как сложную систему – синтез обоих типов солидарности (крестьян и горожан). Пока была иллюзия победы, основная масса на время соединилась в структуру «движения», органическая солидарность горожан перешла в «псевдомеханическую» солидарность. Но после Сталинграда синтез разных типов солидарности стал быстро распадаться. Фундаментальных основ для такого синтеза у фашизма не было.
Такие потрясения иногда кончались войнами и тяжелыми кризисами, например как в США в 1929–1933 гг. Р. Мертон, исследуя аномию, писал: «Изучение 1700 представителей среднего класса показало, что в число совершивших зарегистрированные преступления вошли и “вполне уважаемые” члены общества. 99 % опрошенных подтвердили, что совершили, как минимум, одно из сорока девяти нарушений уголовного законодательства штата Нью-Йорк, каждое из которых было достаточно серьезным для того, чтобы получить срок заключения не менее года… Противозаконное поведение, далеко не являющееся следствием каких-либо социально-психологических аномалий, встречается поистине очень часто» [285].
В современном капитализме во время кризиса обычно общество и государство проходят трудный момент – болезнь распада органической солидарности. Страна старается быстрее пройти аномию населения. Так пытался действовать Рузвельт для преодоления Великой депрессии, несмотря на сопротивление частного сектора. Ему удалось увеличить бюджетные расходы лишь на 70 % и при этом сократить безработицу с 26 % в 1933 г. до 14 % в 1937. В 1940 г. сам Кейнс предсказывал: «Похоже, что политические условия не позволяют капиталистической экономике организовать государственные расходы в необходимых масштабах и, таким образом, провести эксперимент, показывающий правильность моих выкладок. Это будет возможно только в условиях войны». Так и получилось.
А вот в конце 70-х годов без насилия была совершена буржуазно-демократическая революция в Испании после смерти Франко. В ней была использована новая, сложная политическая технология гласных переговоров между бывшими революционерами и консервативными силами. Это были трудные переговоры с подписанием детальных соглашений и выработкой процедур контроля за их соблюдением. Это были «Пакты Монклоа» (по названию дворца, где они были заключены). С трудом было сохранено неустойчивое равновесие между постепенно сдающим свои позиции правящим слоем франкистского режима и разными течениями антифранкистской оппозиции. Общий вывод такой: революции снова становятся важным типом переходных процессов в обществе, но сегодня революции должны быть ненасильственными.
Стабильность Испании держалась на «пактах Монклоа», по которым мощные профсоюзы заключили «социальный мир» при условии, что и рабочих не будут слишком прижимать. Благодаря этой стабильности Испания вышла в число развитых стран со средней зарплатой 8 долларов в час и потом превратилась из страны-должника в кредитора.
Соглашения, записанные в «Пактах Монклоа» и негласных приложениях, были реальными, фундаментальными и вполне конкретными. Взаимные уступки всех сторон были очень серьезны. Ключевым элементом было выделение государством больших средств для создания массы рабочих мест через программу поддержки национальной сети малых предприятий как особого постиндустриального уклада. Для их создания (в основном увольняемыми при конверсии рабочими) выделялись прямые кредиты государства, учреждалась система институциональной поддержки, а также выдавались большие субсидии по безработице (они могли вкладываться в малое предприятие как «долевое участие» предпринимателя, под которое он получал субсидию государства). Государство на паях провело кампанию «создай себе рабочее место сам» (а государство тебе поможет). Суть компромисса в том, что вся эта система формировалась как уже некапиталистический уклад. Так в Испании была создана промышленная ткань совершенно нового (постиндустриального) типа.
Менее известным, но также очень важным для нас примером успешного выхода из кризиса с последующим быстрым развитием служит программа национального согласия Тайваня. Здесь после поражения в гражданской войне Гоминдан (китайская социал-демократия) достиг компромисса с буржуазией и поддерживал уравнительное распределение доходов с одновременной мобилизацией средств на создание и поддержку большой системы малых предприятий. На первом этапе важны были и иностранные капиталовложения, и поддержка США, но главным являлось внутреннее жизнеустройство. Программа была начата в 1953 г., когда ВНП на душу населения составлял на Тайване 169 долл. В 1986 г. он достиг 3751, а в 2000 г. ВНП на душу должен был стать 13 400 долларов. По западным меркам, средний класс составляет на Тайване 92,9 % населения, богатые 0,4 % и «низший» класс 6,8 %. Удельный вес дохода на капитал и от предпринимательства снижается, уже в 1983–1985 гг. зарплата составляла 62 % ВНП (в России 1998 г. – менее 25 %).
Понятно, что системы органической солидарности создают разные артефакты и что каждая цивилизация создает и меняет свои истоки. Но картина индустриализации покрывает мир так, что все народы, государства и цивилизации имеют общий мировой исток, который с годами и веками изменяется. Те, которые не видят развитие истока, быстро погружаются в невежество.
Капиталистический Запад имеет необычный контекст. В 1990-х годах говорили, что система капиталистической экономики не действует в сфере «трети населения – у низших слоев». Стариков, ночующих на улице Рима или Чикаго, просто никто не замечает, как привычную часть пейзажа. Участь отверженных, если они не бунтуют, никак не касается жизни благополучных. Поэтому такое возмущение вызвали в Париже подростки, которые облили спящего нищего бензином и подожгли – они заставили общество вслух сказать о вещах, которых никто не должен замечать[46]46
Полезно прочитать, что писал Белинский Боткину в 1847 г. из Европы, куда он приехал впервые в жизни: «Только здесь я понял ужасное значение слов пауперизм и пролетариат. В России эти слова не имеют смысла. Там бывают неурожаи и голод местами… но нет бедности… Бедность есть безвыходность из вечного страха голодной смерти. У человека здоровые руки, он трудолюбив и честен, готов работать – и для него нет работы: вот бедность, вот пауперизм, вот пролетариат!»
[Закрыть].
В начале 1990-х гг. американские и европейские газеты широко обсуждали такой случай в Калифорнии. Три подростка в парке купили пиццу и не съели четвертый кусок. К ним подошел молодой безработный негр и спросил: «Не позволят ли джентльмены забрать ему этот кусок, если они его не будут есть?»
Джентльмены разрешили, никто не возразил. Но один мальчик потом рассказал об этом отцу и сказал, что он не хотел отдавать кусок пиццы, но промолчал, потому что постеснялся отказать. Негра арестовали и осудили на 25 лет тюрьмы. Никаких претензий к его поведению в этом эпизоде не было, он никому не угрожал, не был назойлив и даже не был невежлив, он лишь посягнул на собственность. Когда этот случай обсуждался в прессе, юристы подчеркивали, что речь идет именно о типичном случае – он просто привлек внимание своей «чистотой».
Мы знаем, что на сторону противника СССР в холодной войне перешла верхушка почти всех компартий Запада. Но надо понять, какие процессы у нас самих изменили картину мира солидарности.
Фрагмент процесса распада: «Раскачаем Ленинские горы»
Я расскажу о «волнениях» в МГУ в 1956 г. так, как их видели мы – первокурсники химфака. Об этом почти через 40 лет вышла статья «Раскачаем Ленинские горы» («Свободная мысль», 1993, № 3 – бывший журнал «Коммунист»). Интересно, по каким причинам и под какими лозунгами часть студентов-гуманитариев сделала первые шаги на тропе войны с советским строем. Автор описывает общежитие гуманитарных факультетов на Стромынке в мае 1956 г.: «21 мая студенты обнаружили в буфете несколько килограммов некачественных сарделек… Студенты объявили бойкот столовой… Секретарь парткома начал говорить, что такие методы борьбы за улучшение работы столовых неправильны, что это не советский метод и т. п. Представители МГК и РК КПСС, прибывшие к этому времени, тоже сделали упор на “политической ошибке” студентов. Их поддержали работники торговли и общественного питания, уверяя, что продукты свежи и доброкачественны. Тогда студенты-филологи 25 мая выставили у столовой на Стромынке пикеты и никого не пустили в помещение. К ним присоединились студенты других факультетов. 26–27-го на Стромынку устремились руководители управления торговли, работники МГК партии, представители парткома, факультетов МГУ. Они уговаривали, обещали, пугали студентов, которые требовали одного: навести порядок в студенческих столовых, выгнать оттуда жуликов» [622].
Представители же парткома говорили: да, столовые работают безобразно, кормят плохо и дорого. Но бойкот – это политический вызов. Тогда студенты-филологи, биологи, историки, журналисты вывесили лозунг: «Если ты не хочешь питаться, как скот, – поддерживай бойкот!» – и обратились за поддержкой на другие факультеты. Бойкотировались буфеты и столовые во всех зданиях МГУ. Как сообщалось на заседании парткома, в те дни появились листовки, вывешивались призывы к забастовке.
Автор публикации на стороне мятежных студентов – против консервативного парткома. Завершая рассказ, он пишет: «В этих требованиях студентов никакого особого идеологического криминала не было. Но у страха глаза велики, и партком продолжал усиливать бдительность».
Журнал с этой статьей вышел в октябре 1993 года – при грохоте залпов по Верховному Совету РФ.
События на Стромынке разбирались на парткоме МГУ в октябре 1956 г. Я уже был студентом, а до этого три года еще школьником «болтался» в МГУ и могу сказать, что никакого «всеобщего недовольства порядками в университете», о котором пишет автор, и в помине не было. Тогдашние призывы «раскачать Ленинские горы», бойкоты и забастовки мне представляются верхом идиотизма и свидетельством полного «незнания общества, в котором мы живем». Но я знаю, что и тогда, в 1956 г., моя точка зрения была точно такой же.
Автор пишет о той атмосфере на гуманитарных факультетах МГУ, что «именно в ней, обнадеживающей и тревожной, формировались молодые люди, которых теперь нередко называют “шестидесятниками”… Это поколение многое определило в жизни советского общества последующих лет». Так давайте из этого и исходить.
«Мятежные» студенты были, на мой взгляд, элементарно глупы и невежественны, из своих учебников они усвоили самый дремучий механицизм. Видно, что они ни сном ни духом не ведали, какой смысл имеет забастовка в государстве традиционного общества. Из-за ерунды они выступили так, что объективно стали сразу именно смертельными врагами этого государства – сами будучи уверены, что стараются его улучшить.
Они даже не поняли, почему из-за их пустячного бойкота какого-то жалкого буфета в общежитии сбежались руководители МГК КПСС! Даже, небось, возгордились от такого внимания. Их увещевали и ректор академик Петровский, и старые преподаватели, и даже поварихи («уговаривали, обещали, пугали») – все напрасно.
Кстати, примечательно поведение тех, кто в годы перестройки вдруг выступили как яростные, на грани патологии, враги советского строя. Кто бы мог подумать, что А. Бутенко был тогда заместителем секретаря партбюро философского факультета по пропаганде и агитации! Поминается и «коммунист Ю. Карякин».
Можем считать, что тот путь, на который встали студенты, пожелавшие «раскачать Ленинские горы», привел именно туда, куда и должен был привести. В буфете они обнаружили несколько килограммов плохих сарделек! Так пусть их дети-студенты сегодня что-нибудь попробуют обнаружить в буфете или столовой – и вообще, сколько стоит учиться в МГУ.
Но допустим даже, что не понравились нынешним студентам-демократам сардельки. Ах, «нас кормят плохо и дорого». Почему же не видно бойкотов? И почему, если студенты МГУ вдруг откажутся есть сардельки, к ним не мчатся уговаривать деятели из администрации Кремля? Никто не станет этих студентов ни увещевать, ни оправдываться перед ними.
Да, партком тогда был не на высоте. Журнал «Свободная мысль» с иронией приводит реплики ректора Петровского, проректора Вовченко. Да, они были в растерянности. В их семье взбунтовались избалованные дети, а они, оказывается, утратили с ними общий язык. Петровский говорит на заседании парткома: «У нас за последнее время был целый ряд больших неожиданностей. Все было хорошо. Вдруг забастовка. Говорили о том, что мало практической работы в лабораториях… и вдруг – забастовка. Я не знаю, что может быть завтра. Вообще это страшно! Мы не знаем обстановки, в которой мы находимся… Это меня пугает». По мне, так это пророческие слова умного человека. И над ними смеялись в 1993 году! От чего же была свободна эта «Свободная мысль»?
Тогда на Стромынке преподаватели из парткома высказали студентам простую и верную вещь: бойкот – это политический вызов. Студенты-гуманитарии этой простой вещи не поняли – чем методы «общества-семьи» отличаются от методов «общества-рынка». И люди, которые таких вещей не понимали, стали гуманитарной элитой нашего общества. Они убили общество, не понимая, что делают. Вот почему ректору МГУ было страшно.
Распады общества
Оказалось, старые мифы и мечты исчезли – почему? Потому, что системы механической солидарности и органической солидарности столкнулись в тяжелом конфликте. При этом общности и группы изменились или распались (в основном это были небольшие сообщества, но они имели влияние).
Можно предположить, что вплоть до последних дней СССР в культуре не играл существенной роли экзистенциальный страх и насилие. Однако в той части граждан, которые были проникнуты иррациональным способом мышления, западническими иллюзиями, и удалось раскачать невротический страх.
По данным того же ВЦИОМ, в марте 1996 г. 81 % семей имели душевой доход ниже прожиточного минимума (580 тыс. руб) и 62 % ниже физиологического минимума (300 тыс. руб) – пошли в бедность. И речь при этом идет не о временном бедствии вроде войны.
ВЦИОМ хладнокровно фиксирует: «В обществе определились устойчивые группы бедных семей, у которых шансов вырваться из бедности практически нет. Это состояние можно обозначить как застойная бедность, углубление бедности» [623]. По данным ВЦИОМ, только 10 % бедняков могут, теоретически, повысить свой доход, «крутясь побыстрее». Причины имели социальный, а не личностный характер[47]47
Е. Гайдар рассуждал: «Либеральные идеи в том виде, в котором они сформировались к концу XVIII века, предполагали акцент на свободу, равенство, самостоятельную ответственность за свою судьбу. Либеральное видение мира отвергало право человека на получение общественной помощи. В свободной стране каждый сам выбирает свое будущее, несет ответственность за свои успехи и неудачи» [101].
[Закрыть].
Многие социологи сразу стали изучать процесс «формирование андекласса в России». Тяжелые травмы! Вот фрагмент статьи «Бедность независимости…» (2004): «Сельские бедные – одна из депривированных и социально-исключенных групп, особенностями положения которой является экономическая, социальная и пространственная изоляция от основных источников жизнеобеспечения современной России. Особенностью этой группы является устойчивость такого положения, признание неспособности самостоятельного преодоления нужды.
Нисходящая мобильность ранее благополучных социальных слоев и распространение бедности на работающих стали признанными особенностями трансформирующейся России… Западные исследователи сходятся во мнении, что из андекласса очень трудно вырваться. Лишения накапливаются и, словно оковы, препятствуют восходящей мобильности. Основными факторами формирования этой категории считаются географическая сегрегация наряду с крайней бедностью и межпоколенческой преемственностью нужды.
С началом рыночных реформ 90-х годов и развалом прежней системы жизнеобеспечения меняется характер бедности: из феномена жизненного цикла, обусловленного демографическими факторами, она становится явлением, тесно связанным с классовой позицией, этничностью и гендером. В сравнении с советскими временами сокращаются возможности мобильности в благополучные слои и создаются условия для формирования постоянной бедности (андекласса)…
Формируется реальная устойчивая группа постоянно бедных, или андекласс, – характеризуемая низкой материальной обеспеченностью (крайней бедностью), исключением с рынка труда и из системы социальной защиты… Именно крестьяне, особенно на Севере, оказались заложниками экономического реформирования и внедрения «дикого» рынка, исключившего из поля зрения государства все экономически нерентабельные, ранее дотационные, а теперь депрессивные (неблагополучные) отрасли народного хозяйства… Социальное пособие и льготы не являются фактором преодоления бедности и не могут стать серьезной причиной постоянной бедности» [629].
Можно сказать, что власть в СССР после 1950 г. не видела сложных проблем конфликтов между механической и органической солидарностью и не понимала процессов, происходящих на Западе. А уже в 2000 г. и сейчас, в 2020 г., созданная после «перестройки» «органическая солидарность» больше похожа на «дикий капитализм».
Вот выдержка из актуальной статьи: «Численность бедных в России вплотную приблизилась к 20 млн человек. Число граждан с доходами ниже прожиточного минимума было более 20 млн последний раз только в 2006 году… Министры ждут сокращения безработицы и увеличения зарплат. Эксперты считают подобные прогнозы не слишком убедительными в условиях нарастающей неопределенности… Пока же в России наблюдаются прямо противоположные процессы: растет безработица, сокращается потребление, и снижаются доходы…
Если миллионы граждан лишаются работы и доходов, то в стране, естественно, растет уровень бедности – то есть число россиян с доходами ниже прожиточного минимума. Во втором квартале 2020 года доходами ниже прожиточного минимума располагали 19,9 млн человек, или 13,5 % от всего населения страны, сообщил Росстат. Доля населения, не имеющего даже прожиточного минимума, во втором квартале этого года увеличилась по сравнению с аналогичным периодом прошлого года на 1,3 млн человек… Заметим, что уровень бедности приближался к нынешним показателям за последние годы два раза: в 2015 и 2008 годах. После обвала нефтяных цен и начала украинского кризиса 2014 года российская экономика испытала заметный шок. Численность бедных поднялась к 2015 году на 2,7 млн человек, что соответствовало 13,4 % населения страны. В кризисном 2008 году показатели бедности были близки к нынешним: около 19 млн человек с доходами ниже прожиточного минимума, или те же 13,4 % населения… Аудиторы Счетной палаты указывают, что текущий рост бедности никак не соответствует достижениям национальных целей по ее сокращению. “Риски недостижения национальной цели реально высоки даже при принятых мерах по поддержке семей с детьми и уже потерявших работу”, – отмечают в ведомстве Алексея Кудрина» [631].
Социологи, изучающие реформу, оказались совершенно неспособны определить социальную структуру общества и установки основных групп – их поведение в ходе преобразований представлялось «неправильным». Один из влиятельных философов Юрий Карякин во время прямой трансляции подведения итогов выборов декабря 1993 года в Кремле, увидев на большом экране первые результаты голосования на Дальнем Востоке, начал кричать: «Россия, ты одурела!» Он ожидал совсем других результатов.
Американский социолог В. Э. Шляпентох дает в двух номерах журнала СОЦИС (1995, № 9 и № 10) подробный обзор той кампании. Он пишет: «Исследователи потерпели поражение не только в предсказании победителей, но даже в предсказании очередности, с которой партии пришли к финишу… Российские исследователи потерпели поражение в попытках предсказать число людей, которые примут участие в выборах. …
Юрий Левада, руководитель ВЦИОМ, во время беседы по телевидению 2 декабря предсказывал решительную победу правительственных сил. … Большинство других организаторов опросов были убеждены, как и ВЦИОМ, в бесспорной победе проправительственных сил…
Результаты выборов потрясли как всю страну, так и Запад. … В течение четырех десятилетий, когда эмпирические исследования были распространены в России, российские социологи никогда не были так посрамлены, как в декабре 1993 г. …
Несколько месяцев спустя Ю. Левада признал, что новая политическая реальность, которая появилась в стране в 1993 г., была неправильно понята как политиками, так и исследователями… Б. Грушин дал более глубокое замечание в оценке декабрьского провала. … Он сделал крайне пессимистические и агностицистские заявления, предположив, что российское общество в его нынешней изменчивой форме представляет не поддающиеся измерению проблемы для социальных наук» [290].
Но случился – распад бутафорий сложных солидарностей. Ни партия, ни государство не попытались укрепить системы солидарности, даже в чрезвычайных условиях.
О. Н. Яницкий сказал: «На первый взгляд, этот подъем казался высшей формой социальной солидарности и морального единства всех наций, населяющих СССР. Но сейчас, спустя более 20 лет, становится ясно, что ни истинные демократы, ни квазидемократы (“перевертыши”), ни, тем более, их противники не были солидарны в целях и задачах относительно будущего страны… Период дикого капитализма сопровождался расколом общества и, соответственно, его базовых понятий, ценностей и целей. … В результате в современной России кланово-корпоративный сектор и рядовые люди имеют совершенно разные системы нравственных норм и принципов солидарности» [291].
Можно сказать, что такой образ нашего общества слишком пессимистичен. Но главное – научиться учитывать сложное движение синтеза многих систем.
Распад систем в ходе латентного конфликта – механической против органической солидарности в СССР
Упорядочим начало. Мы знаем нескольких политиков перестройки, которые много объясняли населению смысл изменений прежнего строя – и убедили большую часть граждан. Картина мира резко изменилась. В какой-то мере идеологическая кампания перестройки повлияла на массовое сознание и вырвала у него из-под ног почву здравого смысла.
Среди авторов были известные авторитеты, и их роль в развитии перестройки и реформы России и ликвидации СССР и советского общественного строя уже можно было рационально изучать. Таких деятелей было много, но мы выбрали нескольких, которые доступно разговаривали с народом.
Прежде всего в ходе опросов было подтверждено наличие в массовом сознании сильной трудовой мотивации. Эта структура сознания всем была известна, хотя почти все население не знало общей картины жизнеустройства, как и того, что исток мировой индустриализации был закрыт контекстом нашего советского общества. Нас не учили, что сфера индустрии СССР близка к мировому истоку, хотя его «заворачивали» в свои контексты – и в Японии, и в Китае, и во Франции, и в США и т. д.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?