Текст книги "Пророчества о войне. Письма Сталину"

Шаляпин и Рахманинов

В декабре 1923 года я уезжал в Америку, как оказалось, надолго. Поездка была устроена Комитетом по организации заграничных выставок и артистических турне при ВЦИК. Цель поездки – пропаганда русского советского искусства. Задумана она была зимой 1921/22 года, но в силу каких-то обстоятельств отъезд задержался до конца 1923 года.

В поездке должны были принять участие И. Д. Сытин и его сотрудник в издательских делах И. И. Трояновский, И. Э. Грабарь, С. А. Виноградов – деятельный руководитель Союза русских художников, художники Ф. И. Захаров и К. А. Сомов, переводчик В. В. фон Мекк.

Я отправился в поездку с женой Маргаритой Ивановной Коненковой. Мы поженились за год с небольшим до описываемых событий, в сентябре 1922 года.

Этому важному событию предшествовало серьезное испытание наших чувств. Познакомился я с Маргаритой Ивановной весной 1916 года. И было это так.

Петр Игнатьевич Бромирский, мой давний приятель, частенько наведывался ко мне на Пресню. Вечером, после трудов праведных, мы как-то отправились посидеть в знаменитом ресторане «Стрельна», где в ту пору выступал пользовавшийся заслуженной славой цыганский хор под управлением Марии Николаевны Лебедевой. Пока мы справляли веселую трапезу, Бромирский несколько раз вынимал из бокового кармана фотографическую карточку и любовался помещенным на ней изображением. Я полюбопытствовал: «Кем это вы любуетесь, уважаемый Петр Игнатьевич?» Он с оттенком гордости сказал:

– Это моя добрая знакомая. Студентка юридического факультета Маргарита Воронцова.

Девушка на фотографии была так прекрасна, что показалась мне творением какого-то неведомого художника. Особенно прекрасен был поворот головы. И руки – необыкновенно красивые руки, с тонкими изящными пальцами, были у девушки на фотокарточке. Таких рук я никогда не видел!

Очарованный, я горячо стал просить Бромирского познакомить меня с этой девушкой. Бромирский обещал переговорить с доктором Буниным, в семье которого жила Маргарита Ивановна. И вот мы идем в гости. С волнением перешагнул я порог квартиры Ивана Александровича Бунина на Поварской в Трубниковском переулке и тут же увидел высокую стройную девушку. Не помню, что мы говорили друг другу, когда знакомились. Потом играли в мяч. Мы перебрасывали через сетку резиновый мяч, и я любовался ею – легкой, изящной. Мы очень долго играли в мяч: эта картина осталась у меня в памяти на всю жизнь. И сейчас, вспоминая тот вечер, испытываю чувство неловкости: ведь я в игре походил на неуклюжего медведя.

Я пригласил Маргариту к себе в студию, и она согласилась прийти. Но подоспели летние каникулы, и она уехала на родину, в город Сарапуль на Каме. Я не мог выдержать разлуки: отправился в Сарапуль следом за ней. С пристани послал ей записку. Маргарита вскоре пришла. Как сейчас, помню ее золотые волосы, белую шелковую кофточку и синюю юбку. Велика была радость встречи. Маргарита привезла меня знакомиться с родителями. Встретили меня радушно. Отец Маргариты, присяжный поверенный Иван Тимофеевич, был против нашей свадьбы изза большой разницы лет. Он был тяжко болен и оттого с виду угрюм и неласков.

Возвратившись в Москву, я начал делать по памяти портрет Маргариты, с нетерпением ждал ее возвращения. Она приехала в Москву и пришла ко мне в мастерскую. Все годы, предшествовавшие нашей женитьбе, Маргарита была верным другом и помощником во всех моих делах и начинаниях. Вот и теперь, в далеком путешествии в неведомую огромную страну, она была рядом.

…Москва трогательно проводила нас. Скульптор Иван Семенович Ефимов с присущей ему энергией и изобретательностью изготовил грамоту-напутствие, обошел многих коллег-скульпторов, и они присоединили к ефимовской грамоте свои напутствия. Грамота гласит:

«Дорогому Сергею Тимофеевичу, Нашему набольшему товарищу.

Мы, московские скульпторы, приносим Вам свой привет и поздравляем с двадцатипятилетней годовщиной Вашего славного служения Русской Скульптуре.

С мощью Самсона, с глубиной Баха, с виртуозностью Паганини и с горячим сердцем русского Богатыря, Вы трудились над зданием Русской Скульптуры.

Сейчас Вы покидаете нас и родину для более широкой деятельности перед лицом Нового и Старого Света. Мы уверены, что Вы покажете, какие силы таятся в недрах России. Эта мысль смягчает горечь разлуки с Вами и родит надежду увидеть Вас снова в нашей среде тем же дорогим товарищем, но венчанным мировой славой».

Эту оду дружбы подписали товарищи по учебе Е. Голиневич-Шишкина, Л. Губина, А. Голубкина. Перед отъездом я навестил Анну Семеновну Голубкину. Она, прикованная тяжелым недугом, не покидала своей квартиры-мастерской. Расставание было тяжелым.

– Вот вы развернулись в искусстве в полную силу, а мне так и не пришлось, – с нескрываемой печалью сказала она и не дала мне возразить против этого слишком жестокого по отношению к себе вывода.

– Это правда, – убежденно подтвердила она.

Подпольная революционная деятельность, вечное безденежье (Анна Семеновна, как только получала деньги за свои работы, спешила передать их на дело революции, на всевозможные общественные нужды), а тут еще подступила изнуряющая болезнь – так на самом деле выглядела ее жизнь.

Я еще раз сказал, что все сделанное ею вызывает у меня искреннее восхищение, а она, печально улыбнувшись, кивнула головой:

– Спасибо. Я вам верю.

Прощаясь, сказала:

– Видимо, нам встретиться больше не придется…

…Представления наши об Америке были весьма приблизительные. Наши задачи простирались от возможности хотя бы какого-нибудь знакомства с жизнью и людьми самой могущественной капиталистической страны мира до надежд на установление широких контактов в области культуры. Наркоминдел всячески поощрял мое намерение выполнить там коекакие скульптурные работы, если поступят заказы. Все понимали, что поездка предстоит не из легких. Пугало есенинское определение Америки – «железный Миргород».

Поездка в Америку некоторым россиянам представлялась делом таинственным, вредным русскому духу.

– Григорий Александрович, поедем со мной, – в шутку обращался я к нашему дворнику.

– Нет, нет, Сергей Тимофеевич, и не просите, и не уговаривайте, не поеду.

– Отчего же?

– Не поеду, и все, – заключал он с суеверным страхом в голосе.

Я очень хотел проститься с Сережей Есениным. Искал его. Но он словно в воду канул. В день отъезда, 8 декабря 1923 года, послал ему письмо.

«Дорогой Сережа!

Сегодня в 7 ч. 20 м. уезжаем в Америку. Очень грустно мне уезжать, не простившись с тобой. Несколько раз я заходил и писал тебе, но ты почему-то совсем забыл меня.

Я по-прежнему люблю тебя и ценю как большого поэта.

Передай мой привет Сереже Клычкову и скажи, чтобы он на меня не сердился.

Твой С. Коненков.

Привет тебе от Маргариты Ивановны».

…На Рижском вокзале собрались друзья. Шутили. На прощанье пили шампанское. Василий Никитович Мешков появился на перроне верхом на лошади. Наконец поезд тронулся. Не скрою, мне было не просто уехать из Москвы. Было такое чувство, словно я впервые надолго покидаю отчий дом…

В дороге нас поразила чистота улиц, довольство буржуазной Риги. У Москвы, выдержавшей гражданскую войну и испытание голодом, вид был отощавший, не очень-то прибранный. Рига торговала и жирела. Рига в ту пору исполняла роль закормленного привратника в дверях капиталистического мира. Советскому Комиссариату иностранных дел для того, чтобы организовывать деjювые визиты в западные страны, приходилось стучаться и в эту дверь. И сытый привратник решал: пускать или не пускать.

Мы имели визы для въезда в Ригу, а вот с визами для въезда в Америку ясности не было. Американцы долго не оформляли бумагу. Пришлось поселиться в гостинице и от нечего делать совершать пешие прогулки по рижским улицам. Узенькие улочки средневековой части Риги удивляли меня несказанно. Казалось, можно перешагнуть с крыши на крышу стоящих на противоположных сторонах улицы домов.

В Латвийском художественном музее встретил своего давнего знакомого – Вильгельма Георгиевича Пурвита. Теперь он был крупнейшим латышским художником, директором национального Художественного музея, а в начале века, когда мы оба находились в стенах Петербургской Академии художеств, начинающий пейзажист Пурвит набирался ума-разума в мастерской чудесного мастера и большого человека – Архипа Ивановича Куинджи.

Как водится, вспомнили молодые годы, перебрали в памяти общих знакомых, дошли до причин, вследствие которых я и моя жена зажились в Риге.

– Сергей Тимофеевич, позвольте я поговорю с американским консулом, – предложил Пурвит.

– Буду вам сердечно признателен, – отвечал я ему. Ведь мои товарищи, очевидно, перегружены заботами по устройству выставки в Нью-Йорке, а я вот «проживаю» в Риге.

Пурвит заверил консула, что Коненков с супругой ничего общего не имеют с людьми, эмигрирующими за океан в поисках работы, что мы – художники, предполагающие продать кое что из собственных произведений искусства американским гражданам.

6. Рисунок С.Т. Конёнкова из серии «Космогония».

В Америке под влиянием секты «Учеников Христа» Конёнков принялся тщательно изучать Библию, пытаясь найти в ней «динамику божественного откровения». Особенно любопытна созданная им в это время серия зашифрованных рисунков, в которых он, вдохновенный оккультными идеями, графически отразил будущее человечества.

Конёнков иллюстрировал не только собственные космологические исследования, но и теософские воззрения Ньютона, что в совокупности представляет собой неповторимый опыт эзотерического изобразительного искусства, равного которому не было в мировой культуре.

Авторитет Пурвита был велик, и вскоре мы получили визы. В канун нашего отъезда из Риги нас настигла страшная весть. Умер Ленин… Живо вспомнилось все, связанное в моей жизни с именем этого великого человека. Мои встречи с Владимиром Ильичем. Его доброе участие, глубокий интерес к искусству, к скульптуре, всесторонняя помощь художникам. И вот Ленина не стало. Меня неудержимо потянуло к бумаге. По памяти я сделал первый в моей жизни рисунок Ленина…

Хотелось быстрее приступить к делу, ради которого я ехал в самую богатую страну капитала. Показать там искусство новой России, которую эта страна все еще не хотела признать, но которая шагала все увереннее по пути, указанному Лениным.

За окнами поезда мелькали чистенькие леса, разлинованные поля, каменные деревни, замки, кирки аккуратной Германии. На какой-то узловой станции предстояло перейти из одного поезда в другой. Времени на эту операцию отводилось крайне мало. Мы, естественно, беспокоились. Немец-проводник, видя нашу торопливость, солидно успокаивал Маргариту Ивановну.

В Париже нас встретила Лидия Федоровна Шаляпина. Она работала в Гранд Опера. Перед ее отъездом вместе с отцом за границу мы были близкими друзьями, и поэтому расспросам о Москве, воспоминаниям не было конца. Вечером ужинали в парижском ресторане, и я вспомнил, как в трудном 1922 году ко мне на Пресню, на ужин с жареными зайцами (невиданная диковина по тем временам!), был приглашен Федор Иванович Шаляпин.

Собрались мои друзья-художники – Кончаловский, Машков, Лентулов, Якулов. Прознав, что будет Шаляпин, в студию пришли знакомые со всей округи. Все суетились в ожидании Федора Ивановича. Добыли и приготовили пять зайцев! Но Шаляпин очень запаздывал, и за ужин сели, не дождавшись его. Когда от зайцев остались одни косточки, появился Федор Иванович. Он с комическим сожалением посмотрел на ворох костей и с шутливой грустью сказал: «Братцы, это же не зайцы, а мечта о зайцах!» Все же кое-что собрали, и пиршество продолжалось уже с Шаляпиным. Впопыхах спирт налили в бутылку из-под керосина. Шаляпин выпил стаканчик и сказал вопросительно:

– Керосином попахивает. Не сгорим?

Начался веселый разговор. Сыпались шутки, остроты. Потом, конечно, стали просить Федора Ивановича спеть. В кругу друзей Шаляпин никогда не заставлял себя долго уговаривать. Под аккомпанемент своего приятеля Кенемана он спел «Сомнение». Пел «Пророка», «Блоху», «Титулярного советника», «Вдоль по Питерской».

Народ все прибывал. Наконец вся мастерская оказалась набита народом, люди стояли в сенях и снаружи.

И вдруг мощный хор голосов, будто сговорившись, закричал: «Федор Иванович, «Дубинушку»!» Когда он запел, мы все подхватили. Было необычайное волнение и воодушевление. Радовались, кричали: «Ура, Шаляпин! Ура, Федор Иванович!» А «управитель» дома дядя Григорий Карасев пришел в полный восторг и, легши у ног Федора Ивановича, тоже кричал «ура» и со слезой в голосе признавался: «Ну вот, теперь я видел и слышал поистине великого артиста. Спасибо, Федор Иванович, никогда вас не забуду!»

Шаляпин развеселился. Увидев мою двухрядку, топнул, подбоченясь: «Эх, люблю гармошку!» Иван Иванович Бедняков заиграл «Барыню». Федор Иванович пустился в пляс и так выразительно жестикулировал, что всех привел в восторг.

Помню, через несколько дней после описанного вечера «с зайцами» Шаляпин зашел ко мне в мастерскую. Авдотья Карасева поставила нам самовар. Кто-то из моих близких шепнул Шаляпину, что Авдотья очень хорошо поет русские песни. Скромная женщина смутилась, долго отказывалась, но наконец запела. Нужно было видеть, с каким вниманием слушал Шаляпин Авдотью Сергеевну, спевшую «Потеряла я колечко, потеряла я любовь». И очень скоро в концерте Федора Ивановича впервые прозвучала эта песня…

Лидия Федоровна сказала:

– Чудный рассказ. Повторите его, пожалуйста, папе, когда встретитесь в Нью-Йорке. Он сейчас там.

Наутро следующего парижского дня вместе с Викторией Петровной Кончаловской, которая жила во Франции с 1910 года и преподавала в Сорбонне русскую литературу, отправились в музей Родена и пробыли там целый день. Я воочию убедился в масштабах им содеянного: сотни скульптур, тысячи рисунков, гравюр…

Современники называли его фантастом и мечтателем, а он, недовольный их легкомыслием, коротко возражал: «Я реалист».

Конечно, прав Роден! Его могучие, вдохновенные произведения реалистичны. В самых дерзких своих фантазиях он исходил из совершенного знания натуры. А постоянным учителем считал природу.

Одухотворенная стихия стремительного движения плоти и духа – это то, что было послушно чутким, умным пальцам Родена.

Мимолетное чувство, нюанс искрометного танца он преобразует в вечное искусство. Стихийный поток жизни не застывает, а продолжает бурлить в бронзе, исполнен страсти и напряжения в мраморе великого мастера.

…Парижская жизнь всего-то была два дня. Друзья проводили нас в Шербур, откуда после трехдневного карантина на гигантском теплоходе «Олимпик» мы отплыли в Америку.

По своему обыкновению я все время проводил на палубе. Могуч, красив Атлантический океан. Когда задувал свежий ветер, из края в край, наперерез кораблю, шли большие волны, но это была сущая мелочь для великана «Олимпика».

По вечерам на палубах музыка, танцы. В ресторане широкий ассортимент блюд. Настолько широкий, что глаза разбегаются. Питание входит в стоимость билета.

Какой-то русский попик, эмигрирующий в Америку, видать, наголодавшийся в бедственные годы всероссийской засухи, решился пройтись по всей программе. Ему невдомек, что если в меню с десяток первых и дюжина вторых блюд, то надо выбрать одно первое и одно второе. Добрых пятнадцать минут ведет с ним переговоры на языке жестов и пяти европейских языках корабельный официант.

– Какой вам суп?

– Подавайте все, что есть, по порядку. Пожалуйста, без обмана.

Официант пытается втолковать попику, что меню дает выбор, но попик крепко стоит на своем.

…Вот и гавань Нью-Йорка. Небоскребы Манхэттена. «Свобода» с факелом в руке. Налево – Эйлис-Айленд, остров слез. Остров, на котором выдерживают подозрительных, не внушающих доверия солидной Америке пассажиров. Население прибывшего корабля делится пополам. Одни вглядываются в близящиеся громады зданий самого большого города Америки, другие с опаской взирают на остров заточения.

Я глядел на небоскребы с нескрываемым интересом. Но вот позади суета встречи и устройства в гостинице.

Евгений Сомов – племянник художника Константина Андреевича Сомова – ведет «новобранцев» на выставку. Она открылась без нас.

Улица. Высокие здания. Богатые магазины. Изобилие машин.

Двенадцатый этаж делового нью-йоркского дома. Здесь обычно устраивались индустриальные выставки. В залах пустынно. Залы разгорожены фанерными щитами. Вокруг лес бетонных столбов-опор.

Я подошел к Ивану Дмитриевичу Сытину, одиноко стоявшему у окна.

– Что мы с тобой здесь – маленькие букашки! – поздоровавшись, философски произнес Сытин.

Он говорил это, а сам печально и неотрывно глядел на НьюЙорк. Под нами, в широком каменном ущелье бился бурный поток автомашин, словно муравьи, через перекрестки и по тротуарам торопливо двигались люди.

В общем, первые впечатления – пугающие. Машинизированная, индустриальная Америка способна любого оглушить. Да и на выставке – не то что в России – шмыгают все какието деловитые люди, а любителей искусства пока не видать. Когда я объявил о предстоящей поездке московским друзьям, Айседора Дункан умоляла меня отказаться от предложения ехать в Штаты. Она говорила: «Ведь там не понимают настоящего искусства».

Первые впечатления вполне оправдывали ее прогноз. Достаточно характерен эпизод, о котором вспоминает в книге «Моя жизнь» И. Э. Грабарь: «Владея английским языком, я главным образом разговаривал с публикой и всякими коллекционерами. Среди последних были экземпляры исключительные. Так, одна «богатая покупательница», как ее рекомендовали друзья-американцы, выказала особенный интерес к деревянной скульптуре Коненкова. Я часа два возился с этой толстой теткой, имевшей фигуру такого же деревянного обрубка, как и те, из которых Коненков резал свои скульптуры. Мы все решили, что Коненков продаст по крайней мере три свои скульптуры. Он сам стоял возле, не понимая ни слова, но преисполненный самых радужных надежд. Внезапно она открыла рот и, дотронувшись до одной из скульптур, спросила глухим сонным голосом:

– А скажите, это все машинная работа?

Повернулась и ушла. Вот Америка»…

В отеле все пересушено. Чувствуешь, что и тебя будто специально подсушивают. Маргарита Ивановна спрашивает горничную, чем это объяснить.

– О, мадам, у нас не любят болеть. Это слишком дорого, был ответ.

Когда смотришь на американскую жизнь глазами прохожего, то кажется, будто все лучшие силы этой могучей страны отданы рекламе.

Реклама интересная, интригующая.

Вот меха. Все звериное царство встало в полный рост и смотрит на вас сквозь зеркальные стекла витрин.

А головные уборы? Модная шляпа – на голове Сократа.

Черт-те что, но, ничего не скажешь, забавно!

Сергей Арсеньевич Виноградов – московский живописец, знаток и любитель природы – дивится: здесь женщины ходят в чулках телесного цвета. Трудно себе представить такое в Москве! Он по возвращении домой даже написал об этом своем впечатлении в газете, чем, кажется, и поспособствовал тому, что и в России вскоре была подорвана монопольная сила темного чулка.

На выставку пришли Шаляпин, Рахманинов, певица Плевицкая, артисты Московского Художественного театра, гастролировавшего в Америке. Все ожило, одухотворилось – куда-то отодвинулась американская мертвечина, русским духом повеяло в залах на двенадцатом этаже нью-йоркского доходного дома.

Как-то Шаляпин пригласил нас с Маргаритой Ивановной на ужин в таверну. Были Виноградов и Сытин. Федор Иванович, встречая нас, каждому вручил билет на «Бориса Годунова» в Метрополитен-опера. Он сам делал салат – вкуснейший. Не ленился «подбрасывать дров в костер задушевной беседы».

Вспоминал Россию. Федор Иванович из далеких времен ранней молодости памятью своей привел к нам некоего волжского паренька, картинно обрисовал, какой он был из себя, и убежденно, серьезно закончил рассказ:

– Ванюшка почитался у нас на Волге хорошим певцом. К ним, Ванюшкам, и я принадлежу.

Я спросил Шаляпина, нравится ли ему Америка. Он задумался.

– Я ее, понимаешь, всю изъездил. Она такая, понимаешь, черная… Березки не найдешь с белой корой. Кожа на деревьях темная. На травке-муравке не полежишь – колючая она у них…Вот я, брат, к тебе приду, поговорим вволю.

И приходил. По дружбе и по делу. Я лепил Шаляпина тогда же, в двадцать четвертом. Успех Шаляпина был поистине велик. Он приезжал ко мне позировать, но дело шло неровно и крайне медленно, потому что поминутно звонили антрепренеры, администраторы концертных залов и всякие иные причастные к организации его выступлений лица. Я посетовал на это вслух при Рахманинове, сказав в сердцах, что Шаляпин позирует неважно – без конца подходит к телефону.

– Да его на части разрывают антрепренеры, – с глубоким сочувствием к Шаляпину откликнулся Сергей Васильевич, сам постоянно испытывавший неудержимую напористость дельцов от искусства.

Концерты Рахманинова в Нью-Йорке – этому я свидетель – тоже проходили с необычайным успехом. Сергей Васильевич Рахманинов был на голову выше всех известных мне знаменитых пианистов.

Сосредоточенный, постоянно углубленный в себя, Рахманинов производил впечатление человека замкнутого, нелюдимого. Но его доброта, отзывчивость, внимание к людям были столь же очевидны. Как-то я попал на концерт исполнительницы русских народных песен Плевицкой, пользовавшейся громкой славой как раньше – в России, так и после в эмиграции – в Америке. Аккомпанировал ей Рахманинов. Можете представить, какое это было чудо!

Одета Плевицкая в русский сарафан, на голове кокошник – весь в жемчугах. Рахманинов в черном концертном фраке, строгий и торжественный.

У Плевицкой, выросшей в русской деревне, жесты женщины-крестьянки, живые народные интонации, искреннее волнение в голосе.

 
Помню, я еще молодушкой была,
Наша армия в поход куда-то шла.
Вечерело. Я стояла у ворот,
А по улице все конница идет.
Вдруr подъехал ко мне барин моподой,
Говорит: «Напой, красавица, водой!»
Он напился, крепко руку мне пожал,
Наклонился и меня поцеповал…
 

На концерте было много русских эмигрантов. У некоторых на глазах появились слезы. Всем хотелось, чтобы она пела вечно, чтобы никогда не умолкал ее проникновенный голос. Эмигрантам ее пение душу переворачивало. Голос Плевицкой казался им голосом навсегда потерянной Родины.

Мисс Сиппрелл, художник-фотограф, и ее секретарша Ирина Николаевна Храброва привели Плевицкую ко мне в студию. Плевицкая еще в России знала меня как скульптора. Согласилась позировать. Работал я самозабвенно. Мне тоже хотелось, чтобы всегда звучал ее голос, чтобы образ красивой русской женщины-певицы не исчез из памяти народа. Ведь она первой вывела русскую народную песню на большую эстраду. На портрете, сделанном мной, Плевицкая одета в любимый наряд – сарафан и кокошник. Я постарался в облике ее подчеркнуть то, что она русская, крестьянка.

Когда портрет был готов, в студию приехал Рахманинов. Независимый, строгий, величественный, он своей медленной прямой походкой обошел бюст кругом. Вдруг впился взглядом в кисть левой руки, подпирающую щеку.

– Лучше ручку сделать нельзя, – с неожиданной нежностью сказал Сергей Васильевич. Уезжал счастливый, радостный.

Сергея Васильевича Рахманинова я помню с давних пор, с первых его блестящих выступлений сначала как пианиста, а потом как дирижера. То была пора его творческой молодости, мужания его таланта, когда в каждом новом сочинении, которым дарил нас композитор, или в концертах, где он выступал, Рахманинов открывался нам, простым слушателям, любителям музыки, все глубже и разностороннее. Несмотря на замалчивание, а порой и наскоки на Рахманинова реакционной части критики, он всегда оставался реалистом, музыка его всегда была близкой и понятной рядовым слушателям, и они в свою очередь отвечали композитору признательностью и любовью. Все мы понимали, что после смерти Чайковского и Римского-Корсакова Рахманинов был первой музыкальной величиной России, ее надеждой, славой, гордостью.

Я был на многих концертах Сергея Васильевича в московскую пору его жизни, и теперь, когда я вспоминаю эти концерты, снова и снова приходит ко мне ощущение праздничного ожидания чего-то великого, торжественного, радостного, когда не знаешь еще, что зто будет, но уверен, что будет всегда прекрасное. Каждое выступление Рахманинова было его триумфом.

Несмотря на возможность нашей с Сергеем Васильевичем встречи в московский период его жизни, я с ним лично не встречался. Я познакомился с ним в 1924 году в Нью-Йорке, когда Ф. И. Шаляпин устроил прием для артистов Московского Художественного театра, гастролировавшего в то время в Америке. Когда я вошел в зал, первым, кого я увидел в шумной блестящей толпе, был сам хозяин вечера Федор Иванович Шаляпин. Он властвовал и возвышался над всеми, его веселый голос слышался во всех концах зала, он ловко ухаживал за гостями, среди которых были К. С. Станиславский, О. Л. Книппер, В. И. Качалов, И. М. Москвин, В. В. Лужский и другие выдающиеся артисты; Шаляпин подходил то к тому, то к другому, шутил, острил, громко и заразительно смеялся.

В толпе гостей я не сразу заметил Рахманинова. Он стоял, прислонившись к колонне, незаметно, особняком от всех и, видимо, чувствовал себя одиноко. Я подошел к нему, и мы разговорились. Сергей Васильевич был скромен до застенчивости. О чем бы мы ни говорили, а мне, естественно, хотелось узнать от Рахманинова очень многое, он все время отводил разговор от себя.

На этом же вечере я поделился своим первым впечатлением от Сергея Васильевича с одним из присутствовавших там русских художников. «Сергей Васильевич так застенчив лишь в обществе, – сказал мне художник. – А увидели бы вы его дома, среди родных или с друзьями! Он разговорчив, остроумен, но… о своем искусстве, о музыке и там говорит мало».

Разговаривая с Сергеем Васильевичем, я обратил внимание на то, как обаятелен Шаляпин, когда он «в духе». Сергей Васильевич улыбнулся, отчего сразу стал как-то проще, «домашней», и согласился: «Да, в этом у Феди нет соперников, он умеет быть обворожительным». Улыбаясь, Сергей Васильевич следил глазами за Шаляпиным, внутренне любуясь им.

Рахманинов согласился позировать мне. Работа над бюстом шла в дневные часы – вечером он выступал в концертах. Руки пианиста… Всякий знает, как они красивы – длинные сильные пальцы, их трепетность, легкость… На безымянном пальце у Рахманинова кольцо. Оно глубоко врезалось в телесную мякоть, отчего палец выглядит уродливо. Я прошу Сергея Васильевича на время позирования снять кольцо.

– Это обручальное кольцо. Мне надели его при венчании. Кольцо – знак верности. Оно будет на этом пальце до моей смерти.

Рахманинов был болен. Посидев некоторое время неподвижно, безмолвно поднимался, прохаживался по студии, потом ложился на диване и вытягивал руки вверх. Его мучил ревматизм.

Как сейчас, помню Сергея Васильевича, сидящего на стуле у меня в мастерской в своей любимой позе – со сложенными на груди руками. У него всегда был немного усталый вид, он казался задумчивым, углубленным в себя. Быть может, поэтому со стороны создавалось впечатление, что перед вами строгий, педантичный человек. Но это было далеко не так. Сергей Васильевич был человеком величайшей скромности.

Лицо Сергея Васильевича было находкой для скульптора. В нем все было просто, но вместе с тем глубоко индивидуально, неповторимо. Есть в жизни лица, которые достаточно увидеть хотя бы на мгновение, чтобы потом помнить долгие годы. Рахманинов был очень высок ростом, и, входя в комнату, он всегда, словно по выработавшейся привычке, наклонялся в дверях. У него был чуть приглушенный, низкий голос, большие, но очень мягкие и нежные руки, движения его были спокойны, неторопливы; он никогда не двигался и не говорил резко. У него были правильные черты лица: широкий, выпуклый лоб, вытянутый, чуть с горбинкой нос, глубокие, лучистые глаза. Рахманинов был всегда коротко острижен, отчего голова его казалась маленькой на таком длинном, большом теле. Лицо Сергея Васильевича иногда напоминало мне лик кондора, с резкой определенностью крупных, словно вырубленных, черт. Но вместе с тем оно всегда поражало своим глубоким и возвышенным выражением и особенно хорошело, преображалось, когда Сергей Васильевич смеялся.

В перерывах между сеансами мы пили чай и беседовали. О чем бы мы ни говорили, мысли Сергея Васильевича неизменно возвращались к Родине. Мы заговорили об имении Рахманинова в Швейцарии, на берегу озера, а разговор приводил нас на берег другого озера – Ильмень в Новгородской земле, на родину Сергея Васильевича. Сергей Васильевич мог бесконечно долго, восторженно говорить о родной его сердцу природе как тончайший художник, которому известны все ее малые и большие тайны.

Рахманинов мучительно тосковал по Родине. Ощущение Родины, России всегда жило в нем, никогда не угасая. Он жадно интересовался всем, что приходило из Советского Союза, и этот интерес его к обновленной своей Родине был искренен и глубок. Я убежден – это по-своему сказалось в постепенном возрождении творчества Сергея Васильевича, создавшего в 30-е годы такие сочинения, как «Русские песни», «Рапсодия на темы Паганини» и особенно третья симфония, названная известным музыковедом академиком Б. В. Асафьевым «глубоко русско».

Любовь к Родине никогда не покидала Рахманинова, и нет надобности много говорить об этом, потому что все это лучше всего расскажет прекрасная, человечнейшая музыка великого русского композитора. Мне бы хотелось только сказать, что и у Рахманинова «каждая нотка – русская», как он сам это говорил о Римском-Корсакове.