Текст книги "Пророчества о войне. Письма Сталину"

Эйнштейн

Как выяснилось, наша выставка в Гранд Централь Паласе на Ленсингтон-стрит состоялась благодаря покровительству и материальной помощи крупнейшего в США фабриканта санитарно-технической аппаратуры Крейна. Этот меценат особо ценил русскую живопись духовного содержания. Обожал картины и рисунки на темы священного писания В. М. Васнецова, М. В. Нестерова, В. Д. Поленова. Крейн несколько раз бывал в России. Хорошо знал Виктора Михайловича Васнецова. Поскольку в составе прибывшей в Америку экспозиции было несколько картин и этюдов палестинского цикла Поленова, Крейн стал нам помогать. Дело кончилось тем, что он купил поленовские вещи, заплатив 30 тысяч долларов. Одним словом, своей выгоды не упустил.

Я показал на выставке несколько вырубленных в дереве обнаженных фигур. Дерево как материал скульптуры было для Америки новостью. Это вызвало интерес прессы, а затем нашлись и покупатели.

Срок пребывания в Америке истекал, а работы – непочатый край. Обратился с просьбой продлить визы в Наркомпрос, которому мы, художники, ведомственно были подотчетны. Наркомпрос связался с Наркоминделом. Наркоминдел поручил заняться нашими визами советскому посольству в Мексике (с США дипломатических отношений у нас тогда еще не было). Загруженный огромным количеством заказов, я не придал значения тому, что соответствующие бумаги слишком медленно продвигались по дипломатическим каналам, а потом и вовсе перестал ими интересоваться.

Шли дни, недели, а затем и годы… Американцы продолжали заваливать меня заказами. Многое меня по-настоящему увлекло. Среди заказчиков были интереснейшие личности. С любопытством вглядывался я в граждан Соединенных Штатов Америки, с которыми сводила меня судьба профессионального скульптора.

Я познакомился с мультимиллионером Унтермайером, владельцем адвокатской конторы. Он нажился на сухом законе – первый крупный куш схватил на пиве: успешно защищал в суде интересы содержателей пивных заведений. Сам Унтермайер – главный специалист по защите пива – трезвенник. Тщеславный человек, бизнесмен-хищник, он был прекрасной моделью для выразительного портрета современного Гарпагона. Я его вылепил таким, каков он есть.

В загородной вилле-дворце Унтермайера, где проходили сеансы позирования, сотни произведений искусств. Аллеи сада украшены мраморными античными подлинниками.

– Надеюсь, у меня коллекция богаче, чем у вашего бывшего царя?

– Да, наверное, – механически отвечал я и думал про себя о подлой сущности капитализма, дающей возможность всякой пивной выскочке быть хозяином, этаким царем Кащеем над огромными духовными ценностями человечества. Ведь все достоинства Унтермайера ограничиваются тем, что он по наследству бизнесмен.

Вот в двух словах романтизированная им самим биография мультимиллионера.

Отец его, немецкий еврей, был компаньоном в каком-то химическо-москательном деле. Естественно, имел дом, сад. Однажды во время его прогулки по саду к нему подбежал секретарь:

– Ваши акции сгорели, герр Унтермайер.

Старик рухнул замертво. Четырнадцатилетний сын остался в доме за старшего. Некоторое время служил приказчиком, помогал семье, а в семнадцать махнул в Америку. Там изучил право. Стал адвокатом. Выиграл пивное дело. Старался. Разбогател.

Сомневаться не приходится: род Унтермайеров не угаснет. В его домашнем «Версале» растет смена под стать «великому» адвокату.

Помню, к чаю подали дорогие конфеты с ромом. Мистер Унтермайер потянулся к коробке, но его расторопный внучек был тут как тут:

– Дедушка, дедушка, что ты делаешь – в этих конфетах алкоголь!

Знаменитый американский сухой закон словно бы специально был выдуман для устройства всевозможных махинаций и беззакония. В каждом квартале, а на иных улицах и в каждом доме функционировали кафе «спик изи» – «говори тише». Там было все, что душе угодно: шотландское виски и русская смирновская водка, немецкий шнапс и рисовая ханка, итальянское «Кьянти» и французский коньяк «Мартини». Самым важным, выгодным, уважаемым постом в государстве был пост таможенного чиновника. Таможенники пропускали все, но и брали за это хорошие деньги.

По праздникам, как студенты-племянники навещают богатых дядей, «спик изи» навещали полицейские. Они честно получали свои дивиденды за то, что никто никогда на их участке не мешал торговле запрещенным алкоголем.

…В 1925 году Чарльз Линдберг потряс весь мир своим перелетом через Атлантический океан. Америка оказала Линдбергу восторженный прием. А ведь Америка не знала Линдберга до того мгновения, когда приземлившегося во Франции неизвестного беспаспортного летчика спросили:

– Кто вы?

Он ответил просто, скромно, достойно:

– Я Чарльз Линдберг.

Чарльз Линдберг, этот типичный американец, в прошлом почтальон. Он задумал, подготовил и осуществил грандиозный перелет – все сам. Копил деньги. Модернизировал, оборудовал навигационными приборами купленный по дешевке старый самолет – он был талантливым механиком. На свой страх и риск Линдберг поднял машину и впервые в истории человечества по воздуху пересек океан.

Я изваял Линдберга – человека с крыльями за спиной. Статую установили в витрине фешенебельного магазина Уолтмана на 5-й авеню – чисто американский жест. И в дальнейшем судьба Линдберга характерно американская. Он женился на дочери американского посла в Париже Моора – девушке, страстно мечтавшей подняться в воздух. Вскоре молодая супруга Линдберга стала летчицей. Вместе они осуществили целый ряд сложных, рискованных перелетов. И вот – американский поворот событий – у находившихся в зените славы Линдбергов украли малолетнего сына.

Линдберги, получив записку похитителей, внесли огромный выкуп. Но как только убитые горем супруги это сделали, выяснилось, что задушенный младенец найден в кустарнике, вблизи лесного домика, где они жили, скрываясь от надоедливых корреспондентов газет и радио. Естественно, что в американских условиях каждый шаг Линдбергов подробнейше освещался газетными репортерами. А их назойливое внимание – вещь тяжелая. Знаменитые люди Америки в конце концов привыкают и словно бы не страдают от газетчиков. А может быть, делают вид, что привыкают: попробуй, например, привыкнуть к комариным укусам. Притерпеться можно, пожалуй, да и только…

Из всех книг в Америке больше всего ценится одна – чековая! В центре всего – боготворимый доллар. Человек в Америке просто не может избавиться от власти доллара. Власть «золотого тельца» – как проклятье.

И трудно противостоять всесильной власти доллара. Отказаться от денег, уйти от долларовой зависимости в науку ли, в пустыню в этой стране практически невозможно. Трагична там судьба нищих. Чтобы жить в Америке, надо иметь капитал. А миллионера снаружи не всегда и распознаешь.

Был со мной такой курьезный случай. Я лепил знаменитого на всю Америку доктора-психиатра Адольфа Майера. Несколько напряженных сеансов, и портрет готов. Смотреть бюст Майера приехал весь ученый мир. Один за другим в студию заходили представительные, респектабельные американцы – друзья, коллеги, ученики Майера. И вот еще посетитель – пожилая женщина, одетая в какое-то рванье. Пригляделась к отлитому в гипсе бюсту, властно спросила:

– Сколько стоит?

– Пять тысяч долларов, – назвал я цену бронзовой отливки.

– Делайте.

Повернулась и ушла. Обескураженный, сбитый с толку этим «явлением», я не знал, как быть. Может, это одна из тяжелобольных пациенток доктора Майера? Нарисовал Майеру портрет неизвестной, спросил, кредитоспособна ли она. Выяснилось, что это – миллионерша, владелица нескольких североамериканских железных дорог. Оказывается, благоволит к доктору Майеру, – он успешно лечил ее и ее близких родственников. А одежда, внешность – это ровно ничего не значит, когда ваша чековая книжка в порядке.

…Американцы – большие любители массовых представлений. В пасхальную неделю по обычаю, который существовал в пору нашей американской жизни, каждый гражданин Соединенных Штатов мог прийти в сад при Белом доме и самолично пожать президенту руку. Что доказывал этот ритуал, понять невозможно (может быть, это и было самое главное проявление американской демократии?), но факт остается фактом – к моменту выхода президента в сад выстраивались длинные очереди, рука президента пухла от бесчисленных пожатий.

Своеобразным всеамериканским представлением, по жанру наиболее близким к трагедии, является расплата квартиросъемщиков с домовладельцами. Это ревизия финансового положения каждой семьи. Если дела идут хорошо, семья перебирается в квартиру с большим комфортом, если же семья бедствует и нет возможности сделать взнос на будущий год, то приходится подыскивать жилье победней, вплоть до сбитых из фанеры и жести нищенских лачуг на окраинах городов. Так что 1 октября – этот день триумфа или сурового испытания – американцы ждут с волнением. Несколько раз за годы жизни в Америке и я менял мастерскую с квартирой. Начиналось великое переселение, и невозможно было удержаться от искушения найти что получше, тем более что советов и предложений всегда изобилие. Но помню случай и действительно большой тревоги.

Переезжали обычно 1 октября, а вот оказаться на улице можно было в любое первое число двенадцати месяцев года. Кризисный год. В канун обычного дня расчета с домовладельцем прекратил операции по выдаче вкладов банк. Не уплатишь – без промедления вместе со всем своим скарбом окажешься на улице.

Но нам на помощь со свойственной ей самоотверженностью и дружеской преданностью поспешила Бетти Льюэллин, которая, как только услышала о том, что банк лопнул, примчалась в мастерскую на 5-й авеню и с обескураживающей искренностью предложила Маргарите Ивановне:

– Возьмите, пожалуйста, мои деньги. Мистер Коненков так огорчается из-за возможности выселения, а мне все равно.

«Мне все равно» – эти печальные слова Бетти сказала не просто так. В ее жизни произошла большая трагедия – умер после падения с лошади ее муж, – и нетрудно было потерять самообладание, чего, кстати сказать, она себе не позволила…

Нашими хорошими друзьями стали Элен и Саймон Флекснеры. Миссис Флекснер познакомила меня с Маргот Эйнштейн – дочерью великого ученого, скульптором по профессии. Стоит рассказать, какие обстоятельства сопутствовали этой встрече.

Маргот Эйнштейн была замужем за Мариамовым – секретарем Рабиндраната Тагора. В 1930 году Тагор отправляется в Москву. С ним едут Мариамов и Маргот Эйнштейн.

В каком-то московском букинистическом магазине Маргот приобрела монографию Сергея Глаголя «Коненков». После чтения и разглядывания репродукций у Маргот появилось желание встретиться со скульптором. Она узнала от москвичей, что я за границей. Найти меня ей помог случай. На пароходе по пути в Америку Маргот разговорилась с пожилой женщиной, которой оказалась Элен Флекснер. Нас познакомили.

Вскоре Маргот привела отца. Огромная грива волос (Эйнштейн шутил: «Если бы не волосы, я не был бы так знаменит»), мешковатый костюм, не гаснущий костер мыслительной работы в близоруких глазах. Чувство юмора никогда не оставляло его. Вслед эмигрировавшему в Америку Эйнштейну из фашистской Германии пришло известие, что фюрер обещал за его голову 10 тысяч марок.

– Я не знал, что моя голова стоит так дешево, – с горькой иронией заметил Эйнштейн.

Над портретом Эйнштейна я работал в нью-йоркской мастерской и в скромном уютном домике ученого в Принстоне. В доме Эйнштейна низкие потолки, окна выходят в сад.

В кабинете – книги, кресло, письменный стол, злектрические часы. Когда стрелка приближалась к двум часам, Эйнштейн вставал, клал на стол свой карандашик и говорил:

– Надо идти. Я уважаю свой труд и труд тех, кто готовил нам обед.

После обеда мы отправились погулять по Принстону – городу студентов и ученых. Эйнштейна здесь знали буквально все. К нам подходили студенты и спрашивали:

– Разрешите вас сфотографировать?

– Пожалуйста, – с доброй улыбкой отвечал Эйнштейн.

В очереди у табачного ларька студенты рассыпались, как горох, давая возможность профессору без промедления купить трубочного табаку. Эйнштейн возражал:

– Извольте не нарушать очереди. Я постою. Мне торопиться некуда. Вам, молодым, время дороже.

Мы шли дальше по зеленым улицам Принстона, и Эйнштейн вслух рассуждал:

– Одно бы я посоветовал американцам – побольше поставить садовых скамеек.

– Зачем же, мистер Эйнштейн?

– А чтобы они посидели, подумали…

– Позвольте спросить: о чем?

– О жизни… О том, зачем они живут… и как они живут.

Светлому разуму Эйнштейна, по-видимому, открывалась безрадостная перспектива общественного развития Соединенных Штатов Америки. Всесильность доллара, культ силы, свобода для всякого рода растлителей человеческих душ настраивали пессимистически.

– Каждый день после шестидесяти – это подарок от бога. Нельзя же надеяться на бесконечные подарки, – говорил Эйнштейн.

А как умел гениальный ученый извлекать из каждого от пущенного ему судьбою дня максимум радости! Вся его жизнь озарена духом творчества, восторгом перед чудом, имя которому – жизнь человеческая.

Это патетическое, жизнелюбивое начало и было камертоном в работе над портретом Эйнштейна. Меня интересовал прежде всего характер этого человека; соблюдение документальности в работе над портретом представлялось не самым важным.

Искусствовед А. Каменский писал об этой моей творческой импровизации: «Живое, безостановочное движение великой мысли и доверчиво-вопрошающее изумление перед раскрывающимися тайнами гармонии бьtтия запечатлелось на этом потрясающем своей проникновенной выразительностью лице, таком добром, мягком, простом и в то же время оза ренном силой и красотой пророческого ясновидения. Трудно назвать в искусстве ХХ века другое произведение, где с такой великолепной убедительностью было бы показано в человеке «моцартианское начало» (как понимал его Пушкин).

Разумеется, для того чтобы вылепить портрет, содержащий широкое обобщение, крупномасштабную тему, недостаточно одного лишь желания скульптора. Огправной точкой создания портретов такого типа может быть лишь ценнейший и, конечно, редчайший «человеческий материал»…»

Да, именно такой материал дала мне дружба с Альбертом Эйнштейном. Меня связывали долголетние хорошие отношения с этим мудрым и очень искренним человеком. Он органически не способен был на неправду.

Вспоминается, как трогательно проявилась абсолютная честность Эйнштейна во время бракоразводного процесса его дочери. Адвокат терпеливо, долго учил Эйнштейна, как и что ему сказать на суде, дабы показать неприглядность поведения зятя. Но когда судья спросил Эйнштейна, что он думает о муже дочери, тот с непосредственностью, с воодушевлением даже сказал:

– А что! Он прекрасный парень!..

Максим Горький

Ранней весной 1927 года, как только закончилась моя первая заграничная персональная выставка в нью-йоркском Артцентре, мы отправились в Италию. Потребность отдохнуть, отторгнуться от засасывающей суеты американской жизни победила все обстоятельства, задерживавшие отъезд. Хотелось встряхнуться, забыть о заказной работе, поработать для себя, для души.

Италия манила к себе воспоминаниями о прекрасной поре молодости. Мне было двадцать три года, когда я впервые ощутил под ногами древние каменные плиты римских улиц и площадей. Минуло ровно тридцать лет. Какая ты теперь, Италия?

В Италии, в Сорренто, жил Максим Горький. Я мечтал встретиться с ним. Хотелось услышать от него о жизни в Советской России. Очень уж велика была потребность поговорить с Алексеем Максимовичем, через которого, как мне казалось, только и могли мы получить достоверную информацию. Ведь в Америке, где застряли мы на несколько лет, приходилось питаться слухами, по большей части клеветнического характера. Чего только не наговаривали на СССР! Дипломатических отношений нет, московские газеты и журналы не достигали нас. Одним словом, полное неведение. Ну а Горький, конечно же, в курсе всех событий.

Итак, скорее в Неаполь! По соседству с ним курортный городок Сорренто, там теперь обосновался Горький.

И вот знакомая бухта, величественный силуэт Везувия, красивый южный город у моря – чудный Неаполь. Расторопные носильщики, такси.

Сорренто на другом берегу залива. Каботажный пароходик встречает толпа народу – рыбаки, извозчики.

Спрашиваем:

– Не знаете ли, где здесь живет Максим Горький?

– О, Максимо! Максимо! – восклицают темпераментные южане и толпою провожают нас к вилле князя Серра Каприола, где живет Горький. В нижнем этаже помещается сам князь, верхний этаж снимает Алексей Максимович. Это нам объяснили наши провожатые.

Взошли на крыльцо. Долго звонили. Наконец вышла женщина – итальянка, очевидно прислуга. Я передал визитную карточку. Тут же появился сам Горький. Он был в шерстяной фуфайке и валенках. Стоял март. Большой каменный дом не отапливался.

Алексей Максимович радушно приветствовал нас:

– Страшно рад, страшно рад! Сейчас устраивайтесь – тут напротив вполне сносный отель, зовется «Минерва», а в двенадцать ждем вас к обеду, тогда и представлю моим домочадцам.

За обеденным столом собралась вся семья: Алексей Максимович, Екатерина Павловна, приехавшая из Москвы навестить сына Максима и внучат; порывистый молодой человек с голубыми глазами – Максим Алексеевич, его жена Надежда Алексеевна, секретарь Горького – баронесса Бутберr.

Мы наперебой расспрашивали Екатерину Павловну: как там в Москве? Разговор дружеский. Выпили по рюмочке, закусили маринованными грибками (московский гостинец Екатерины Павловны). Новости были различными: и хорошими, и печальными. Вспоминали, и не раз, о гибели Есенина. Алексей Максимович любил и высоко ценил его поэзию. Для меня Сережа Есенин был незабвенным другом. Надо ли говорить, какое тягостное чувство пробудила страшная весть о смерти поэта. Почтили светлое имя поэта минутой молчания.

Вспомнили общих знакомых по Москве и Ленинграду. Потом мы рассказали Горькому, как живет «город желтого дьявола», коснулись наших первых итальянских впечатлений.

– А цель моя, между прочим, – вылепить бюст Алексея Максимовича, – видя, что разговор идет к концу, объявил я.

– Тут многие с этим приезжали, но я не хотел, а вам с удовольствием буду позировать, – поддержал меня писатель.

В восемь утра Горький за рабочим столом. Мы встретились в десять. Позировал он хорошо, умело. Стоя у конторки, Алексей Максимович разбирал почту, тут же отвечал на письма.

В ответ на мое замечание о бедности здешних тружеников-итальянцев Горький строго заметил:

– Труд у них тяжелый: всюду камни да скалы. Трудятся в поте лица. Не как у нас в России – там, бывает, работают с прохладцей. Здешним обрабатывать приходится каждую пядь земли. Вот и машет крестьянин мотыгой с утра до вечера.

Алексей Максимович говорит, и в глазах его блестят слезы.

– Да, и у нас в России жилось несладко. Свидетельствую это, как неоднократно подвергавшийся эксплуатации и даже избиению. Знаете, молодой был, горячий. Увидел однажды: мужики впрягли в повозку женщину и кнутами ее стегают. Почернело в глазах. Бросился я на них с кулаками. Куда там! Избили до полусмерти. Много часов пролежал без памяти в канаве…

Он помолчал, переживая давнюю обиду, и закончил спокойно, с добродушной усмешкой:

– Много меня били…

Рассказывал Горький умело. Истории печальные, тяжелые чередовал со всякого рода забавными приключениями и курьезными случаями.

– Было зто в Петрограде. Революция победила. Власть взял в свои руки народ. Помню, как ко мне пришел простецкий с виду малый в кожаной тужурке – очевидно, комиссар дворового масштаба. Вел разговор о дровах и пайках, да вдруг увидел на стене портреты. Показывает на Шекспира.

– А этот лысоватый кто же будет?

– Английский писатель Шекспир, – отвечаю ему.

– Похож… Похож… – философски замечает мой собеседник, а «под занавес» и вовсе огорошивает меня удалой, знаете ли, припевкой. – Да, были когда-то и мы рысаками.

– Что он этим хотел сказать, до сих пор не пойму, нажав по-волжски на «о» и усмехнувшись в усы, закончил Горький.

Работа над портретом потребовала семь или восемь сеансов. Писатель Бурении – попутчик Горького по поездке в Америку – сфотографировал Горького возле готового портрета, сделал еще несколько групповых снимков. Алексей Максимович, вполне довольный работой, оставил свой автограф на сырой глине бюста…

Горький с большой нежностью относился к двум своим внучкам. Марфиньке тогда было два года, а Дарье около девяти месяцев, и о ней дед-писатель с комической важностью говорил: «Серьезная женщина». Алексей Максимович просил меня сделать портрет Марфиньки. Эту его просьбу я выполнил много лет спустя, в 1950 году, когда Марфиньке исполнилось двадцать пять.

Сын Горького Максим – страстный автомобилист – часами носился по петляющим узким дорогам Капо ди Сорренто. Завидя шлейф пыли вдали, итальянцы кричали: «Максима! Максима!» Таким образом расчищали дорогу отчаянному гонщику. Алексей Максимович горько ворчал:

– Когда-нибудь мне привезут рожки да ножки…

В последний вечер мы долго бродили по окрестностям Сорренто, любовались огнями Неаполя, вслушивались в шум морского прибоя.

Наутро маленький пароходик еще раз пересек залив. Прощай, чудесный Неаполь!..

Мы приехали в Рим. С волнением второй раз в жизни ступил я под сень вечного города. Ходил по знакомым улицам. Навестил дом маэстро Гвиэтано. Сам Гвиэтано умер. Побывал в кафе «Греко», где любил сидеть Гоголь. А вот пьяцца дель Пололо, дом Флерова. Ученого-дьяка давно уже нет в живых. Нас принимает его дочь. Воспоминания об отце дороги ей. Мы разговариваем до темноты.

Пьяцца дель Пополо Романо, как и тридцать лет назад, уютна, задумчива. Но в жизни ее появилась беспокойная нотка – в одном из выходящих на площадь дворцов разместился штаб итальянских фашистов. Мрачные солдафоны в черных рубашках и шапочках с кисточкой, словно черные тараканы, то и дело пересекают залитую солнцем площадь.

Что замышляют эти люди, мы не знали, но видеть их было противно. Видом своим они возбуждали тревогу в душе. В мире зрела трагедия, какой еще не знала история. В Италии темные силы уже вышли наружу. Фашистский диктатор Муссолини – дуче, как его звали тут, – обладал всей полнотой власти…

Мечта о возвращении на Родину не покидала меня. Многое вспомнилось. И прощальная, чуть виноватая улыбка Сережи Есенина, и родные стены моей краснопресненской обители.

В книге мемуаров художника Ф. С. Богородского есть такая дневниковая запись:

«12 августа посетили выдающегося русского скульптора С. Коненкова. Мы застали его с женой сидящими на стульях во дворе, около маленького белого домика. Коненков – в рубахе без пиджака, в кожаных легких туфлях, седой, с большой, своеобразной закрученной бородой. Мы пришли втроем – Ряжский, Дровянников и я. На столике появляются вино и персики. Завязывается разговор. Говорим о России, о Горьком и Шаляпине. Коненков рассказывает об Америке:

«Приехал я из России, сначала пришлось трудно, никто меня не знал. Показал несколько работ на выставке – успех! Получил заказы. За три года продал около трехсот вещей. Работал главным образом в дереве. В Америке до меня этим почти никто не занимался. А теперь я имею много подражателей, и деревянная скульптура стала модной».

Болтаем… Коненков говорит о своем возвращении в Россию:

«Приеду, обязательно и выставку свою привезу». Настроение повышается. Коненков шутит, рассказывает о своей дружбе с Сергеем Есениным, о своей краснопресненской мастерской, и в этих рассказах нет-нет да и промелькнет легкая грусть о Родине, о Москве, о чудесных русских людях…»