Текст книги "Пророчества о войне. Письма Сталину"

Памятник Степану Разину

В дни празднования первой годовщины Октября в Москве один за другим открывались памятники. И за мной «числился» памятник Степану Разину. Может быть, кто-то со стороны мог так сказать: «числится за Коненковым», а для меня это был не подряд, пусть и почетнейшего свойства, а настоятельнейшая необходимость представить на суд людской своего Разина.

Я пошел в Совет казачьих депутатов. Председателем там был Макаров – дельный парень, уважаемый среди казаков человек. Объяснил ему, в чем моя просьба: так, мол, и так, нужны мне твои донцы-молодцы, чтобы было с кого снимать обличье Разина и его ближайших друзей.

– А кто его ближайшие-то друзья? – хитровато сощурившись, спросил Макаров.

– Про то тебе и казакам лучше знать… – пошел я ему навстречу.

– Верно. То память наша – донских казаков. А были в его челне, как про то деды сказывали, Ефимыч Рулевой, Митрич Борода, есаул Васька Ус, Петруха Губанов, татарин Ахмет Иванович…

– Товарищ председатель Макаров, а как же ты княжну царевну не вспомнил? – подал голос бородатый рослый воин. Тут-то Степан Тимофеевич и показал свой характер. Ради святого товарищества навек расстался с красавицей.

Макаров откомандировал в мое распоряжение полное отделение – десять казаков: и молодых, и почти безусых, и бородатых ветеранов. Между нами шел долгий упрямый спор. Молодые говорили:

– Зачем Разина – революционного героя в компании с бабой изображать?

На зто им бородатые витязи Октябрьской революции повторяли свой тезис:

– Степан Тимофеевич сказал: «Ничего не пожалею ради дружбы казацкой, ради товарищества», так и поступил, а раздор-то был из-за бабы, этой самой персидской княжны.

Так в композиции «Степан Разин с ватагой» волею красных казаков-ветеранов оказалась персидская княжна.

И Степан Тимофеевич, и его ближайшие сподвижники были вырублены из сосновых кряжей, а княжна отлита из цемента. Что ни говори, как не опевай ее, горемычной, судьбу, пусть временно, пусть случайно, но она была в челне…

Лютую, голодную зиму 1918/19 года я прожил так, что не заметил, как нагрянула дружная весна. «Разин с ватагой» готов был двинуться навстречу людям.

Намечали на некоторое время установить скульптурную композицию на Красной площади для всенародного осмотра, а потом поместить в музей. Разин со своим окружением настолько увлек меня, что шаг за шагом уходил от монументальности к психологической многоплановости. В результате вышло то, что должно было выйти, – скульптурная композиция, рассчитанная на круговой обзор в музейном зале. И масштаб, и материал (дерево), и характер моделировки – все для восприятия в интерьере.

Но впервые москвичи увидели «Разина с ватагой» на Лобном месте Красной площади в ясный теплый день 1 мая 1919 года. Я предполагал в будущем вновь вернуться к этой замечательной теме народного эпоса. Выполненную же в 1919 году группу можно было рассматривать как эскиз будущего памятника. Тогда же важно было напомнить массам о выдающихся народных борцах. Как и ожидали, открытие памятника Степану Разину вылилось в большое событие.

Красная площадь была переполнена. Море голов и знамен. Чудесный весенний первомайский день.

На открытие памятника прибыли представители революционного казачьего комитета. В этом была своеобразная перекличка веков. Красные кавалеристы с пиками красовались на чистокровных кончаках, как былинные герои – наследники славы Разина. И все это происходило там, где два с половиной века назад на черной плахе, установленной против Лобного места, стрельцы четвертовали народного героя.

Никогда не забыть мне, как шел Владимир Ильич к Лобному месту. Он был без пальто, в своем обычном костюме. Ликующая толпа, словно по мановению волшебной палочки, расступилась перед ним, образуя широкий коридор через всю площадь.

Владимир Ильич шел быстрой, деловой походкой. Вот приблизился к нам. Народ, собравшийся на митинг, аплодисментами и восторженными криками приветствовал вождя революции. Владимир Ильич дослушал оратора (выступал представитель оренбургского казачества) и взошел на Лобное место. Он оперся рукой на деревянный барьер трибуны, а потом, приковав внимание многотысячного митинга характерным энергичным жестом – выброшенной вперед, вверх рукой, начал речь о Степане Разине.

Речь была короткой, но произнес ее Владимир Ильич с огромным подъемом.

Когда спустя много лет я решился взяться за скульптурный образ Ленина, он как живой стоял передо мной именно таким, каким я его видел на Лобном месте во время произнесения речи о Степане Разине. Я изобразил Ленина говорящим.

Митинг по тогдашней прекрасной традиции закончился пением «Интернационала». Народ стал расходиться. Казаки пригласили меня в казарму. Мы сидели за длинным дощатым столом и от всей души поминали любимыми песнями удалого атамана.

«Степан Разин с ватагою» недолго находился на Лобном месте. Эту скульптурную композицию из семи фигур через две недели перенесли в 1-й Пролетарский музей, который находился в доме № 24 по Большой Дмитровке.

«Самсон победитель»

…К весне двадцатого года стало голодно в доме и пусто в кармане. Как-то хмурым мартовским утром мы с Иваном Ивановичем Бсдняковым пили чай «вприглядку» и говорили о всякой всячине.

– Иван Иванович, к чему бы это такой сон? Вдруг изо всех щелей полезли тараканы – мелкие, желтые, и крупные, как сливы черные, и все ползут по мне…

– Сергей Тимофеевич, это к деньгам!

– Да, не мешало бы по случаю полного безденежья. Но откуда им взяться?

Смутили нас тараканы. Работать мы в то утро не стали, отправились побродить по Москве. Перво-наперво зашли к мраморщикам панинской артели близ Ваганькова. Там я только рот открыл, чтобы рассказать про загадочный сон, мраморщики все враз загалдели: «Тараканы? Это к деньгам. Это факт».

Посмеялись и отправились пешком в ГУМ с тайной надеждой: а вдруг выгорит! Дело в том, что, когда открыли ГУМ, Сергей Тимофеевич Григорьев, писатель, журналист и всесторонний деятель, уговорил меня поставить в текстильном отделении деревянную женскую статую (в каталогах она носит название «Кариатида, 1918 г.»). Дескать, расторгуются – заплатят. И вот мы с Иваном Ивановичем шествуем через всю Красную площадь к входу в ГУМ, втайне посмеиваясь над своим легковерием: «Дадут во что кладут, догонят и еще добавят».

А между тем все происходит, как в сказке. Мы в дверь, а нам навстречу Григорьев со словами:

– А я к вам на Пресню направлялся. Тем лучше – по городу с деньгами не ходить, опасно все-таки, – с этими словами он полез в раздувшийся от бумажных денег карман и извлек толстенную пачку.

– Здесь 200 миллионов – плата за статую.

– Спасибо. Большое спасибо. Очень кстати, мы крайне нуждались, – начал я его благодарить, из благоразумия умолчав про тараканов. Расставшись с Григорьевым, мы дружно расхохотались: «Сон в руку!»

Тут же я отсчитал Ивану Ивановичу двадцать миллионов.

– Нам бы на радостях выпить, – мечтательно проговорил мой помощник.

Совсем недавно вышел декрет, разрешающий продажу виноградного вина. Крепкие напитки были запрещены. На Тверской действовал кабачок Автондилова, единственное нам известное в Москве место, где продавалось разрешенное декретом виноградное вино.

Сели. Заказали шашлык и тибиани. Я подумал, что именно здесь я в последний раз видел Василия Осиповича Ключевского. У него на коленях была кошечка – он ее угощал шашлыком. Я вспомнил лекции Ключевского. Он рассказывал об исторических событиях так, будто сам все видел. Как давно это было! В 1896 году перед поездкой за границу Василий Осипович напутствовал меня и Костю Клодта, увлеченно расписывая значение античного искусства. Седенький, сухонький старичок радовался тому, что мы все это увидим…

На стене напротив нас крупными буквами написано: «Как зайдешь к Автондилову, останешься здесь на несколько часов: таковы свойства грузинского вина и гостеприимство Автондилова.

А. Куприн»

Александр Иванович бывал здесь частенько. Надпись, как объяснил Автондилов, была сделана Куприным над его привычным местом.

5. С.Т. Конёнков в 1960-е годы

В 1945 году С.Т. Конёнков с женой вернулись в СССР. Для перевозки из Америки работ и вещей Конёнкова был отправлен, по личному приказанию Сталина, пароход «Смольный». Конёнковым выделили в Москве квартиру с огромной мастерской недалеко от Кремля; позже С.Т. Конёнкову присвоили звания «Народного художника СССР» и «Героя социалистического труда».

Посидели у Автондилова около часу, заплатили 5 миллионов. На несколько часов остаться не могли – кое-что надеялись привезти домой. Наняли извозчика и поехали к Мясницким воротам. Тут Иван Иванович передал жене деньги. Вдоль по Мясницкой в веселом расположении духа двинулись к Лубянской площади. У ограды дома ВЧК увидели, стоит на часах красноармеец. Оба мы, люди сугубо штатские, правил караульной службы не знали. Захотелось нам поговорить с часовым.

– Товарищ часовой, позвольте вас спросить, – обратился я к часовому, который, как потом мне объяснили, не имеет права разговаривать с прохожими. – Что может означать такой сон: из всех щелей ползут на вас тараканы?

– Какие тараканы? – оторопело проговорил часовой.

– Желтые и черные.

– Стой! Ни с места! – скомандовал часовой и позвонил в звонок.

Очевидно, в словах о ползущих из всех щелей желтых и черных тараканах ему почудился намек на контрреволюционный заговор, а мы показались агентами, пытающимися подобрать к нему, постовому, ключи. Пока я строил догадки, явился патруль из четырех красноармейцев, и нас повели в здание ВЧК.

За столом просторной, слабо освещенной комнаты сидел усталый человек в кожаной тужурке.

– В чем дело? – спросил он патрульных.

Те четверо, что привели нас, стали бестолково говорить о желтых и черных тараканах.

– Довольно, – приказал человек в кожаной тужурке. Говорите вы, – кивнул он в нашу сторону.

Слово взял Иван Иванович:

– Профессору Высших художественно-технических мастерских Сергею Тимофеевичу Коненкову, – я наклонил голову, дескать, мне, – приснился сон… – далее шел рассказ о наших приятных приключениях. Хозяин комнаты выслушал нас с полным вниманием и сказал:

– А теперь предъявите документы… У вас написано «профессор», – обратился он за подтверждением ко мне.

– Значит, так и есть, – откликнулся я.

– А у вас «сапожник», – взглянул он на Ивана Ивановича, который когда-то был сапожным колодником. – Где же вы, профессор и сапожник, так «намазались».

– У Автондилова. По декрету.

Тут все грохнули – и усталый чекист в кожаной тужурке, и четверо патрульных, и мы, грешные.

– Идите домой, товарищ профессор, – насмеявшись вволю, сказал хозяин комнаты.

– Не пойдем. Хотим на извозчике, – трезво оценивая наши возможности, сказал я.

Грузинское вино обнаружило неожиданные свойства. А скорее всего мы просто совсем ослабели за эту голодную московскую зиму.

– Что ж с вами делать? А впрочем… Посадите их на извозчика, – приказал хозяин комнаты патрульным и дружески с нами распрощался…

В начале 1920 года был объявлен конкурс на памятник «Освобожденному труду». 1 мая того же года у храма Христа Спасителя в Москве на месте снесенного памятника царю Александру III состоялась закладка памятника.

Набережная Москвы-реки была заполнена народом. Речь на митинге, посвященном закладке памятника «Освобожденному труду», произнес В. И. Ленин. В этой речи Владимир Ильич поставил перед искусством большую творческую задачу – прославить свободный труд.

По окончании митинга А. В. Луначарский предложил Владимиру Ильичу отправиться в Музей изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина), где были выставлены проекты монумента «Освобожденный труд». Мне посчастливилось идти рядом с Лениным. Запомнилось, что кепку он нес в руке. По дороге говорили о субботнике, который состоялся в тот праздничный день утром.

В музее Владимир Ильич обошел выставку проектов. Ни один из них полностью не удовлетворил его. Некоторые из проектов футуристического плана вызвали в Ленине протест, другие он рассматривал сочувственно. Архитектор Вячеслав Константинович Олторжевский рассказывал впоследствии, что мой рисунок (макет я не успел приготовить) понравился Владимиру Ильичу. Это была устремленная ввысь, как бы летящая фигура женщины. Руки ее были распростерты, как крылья. Символизируя освобождение, с плеч спадали декоративные драпировки.

На выставке в Музее изящных искусств ощущалось засилье формалистов. Это удручало Ленина. И он не без иронии в адрес Луначарского, терпимо относившегося к формалистическим «искажениям», закончил разговор широко известной теперь фразой:

– Пусть в этом разбирается Анатолий Васильевич!

Почему-то эту ленинскую фразу чаще всего трактуют так, что, дескать, Владимир Ильич отстранился от спора, считая себя некомпетентным в вопросах искусства. На самом деле это тогда прозвучало как сделанное в иронической форме замечание в адрес Наркомата просвещения, отвечавшего за подготовку конкурса.

Анатолий Васильевич Луначарский был человеком страстным, увлекающимся, по сути своей новатором. Новое в искусстве действовало на него притягающе. Это было время, когда ломались старые устои жизни. Революция потрясла «тихую заводь» дореволюционного буржуазного искусства. Художники, ставшие на сторону революции, с горением и страстью искали новых путей в искусстве, чтобы наиболее ярко выразить чувства, разбуженные Октябрем. В свою очередь в народе отчетливо проявилась огромная тяга к искусству. В годы гражданской войны люди жили трудно, впроголодь, но это не отражалось на энтузиазме, на стремлении к красочному зрелищу, волнующему слову.

Рабочие, крестьяне, красноармейцы буквально рвались в театр и в цирк. Напомню триумфальные выступления перед рабочей аудиторией Шаляпина и американской танцовщицы Айседоры Дункан.

Как только народ стал хозяином культурных ценностей, сразу же изменилось отношение и к цирку. До революции большинство буржуазной интеллигенции рассматривало цирк как нечто «второсортное», стоящее «вне искусства».

В театральном отделе Наркомпроса активно действовала секция цирка. Перестройке цирка помогал сам нарком Луначарский. Часто бывая в Наркомпросе, я знал о горячих спорах вокруг реформы цирка. Чувствовалось, что обычная французская борьба уже не может быть «гвоздем программы» циркового представления. Народ жаждал яркого зрелища, которое перекликалось бы с духом героического времени. И, как бы отвечая на эти запросы, я решил приложить свои силы в цирке. Написал сценарий для циркового представления «Самсонпобедитель». Это было в том же 1920 году. Теперь Самсон представлялся мне разорвавшим цепи рабства.

Анатолий Васильевич Луначарский сразу же одобрил начинание, и я с рвением взялся за работу. В моей студии на Пресне собрались борцы-профессионалы. От того, как атлеты поймут меня, зависел успех задуманного.

Многие в секции цирка отнеслись к моей затее недоверчиво, возражали против символики, говорили, что я ставлю перед борцами немыслимую задачу, так как они далеки от искусства и не смогут изображать скульптурные статуи.

Я должен был разрешить одновременно много задач, являясь как автором сценария, так и его постановщиком и художником. Меня даже зачислили тогда в общество драматических писателей. Но прежде всего и в этой работе я оставался скульптором.

Цирковые артисты стали моими частыми гостями. В мастерской на Пресне проходили десятки репетиций. На вращающихся постаментах позировали борцы, выполняя роль своеобразной «живой глины». Они стояли передо мной, играя могучей мускулатурой.

Работали мы дружно. Цирковые актеры полюбились мне как скромные, трудовые люди, преданные своему искусству, способные к самой напряженной работе. Меня поразила особая «мускульная» память борцов. То, что было найдено на репетициях, запоминалось ими без всяких записей. Каждый раз они точно воспроизводили задуманный рисунок.

Тут же, в моей мастерской, создавались костюмы, бутафория, парики, декорации и специальное красочное оформление фасада цирка.

Помню генеральную репетицию в моей скульптурной мастерской на Пресне. Собрались все «сочувствующие», пришел и Анатолий Васильевич Луначарский.

С молниеносной быстротой Луначарский опубликовал в «Вестнике театра» отклик на увиденное. Он писал: «Один из лучших скульпторов России, тов. Коненков, предложил еще к Октябрьским праздникам, что, к сожалению, оказалось неосуществимым, дать для цирка серию живых статуй, так сказать, слепленных из настоящих живых человеческих тел – частью неподвижных, частью монументально двигающихся – и иллюстрирующих собой миф о Самсоне.

Миф о Самсоне – один из чудеснейших в сокровищнице народной поэзии. Титан, защищающий свободу своего народа, побежденный женским коварством, униженный и ослепленный, находящий в себе силы для того, чтобы разорвать свои цепи и победить, – зто одна из вечных песен борьбы за свободу. Как известно, мифом этим окутаны солнечные явления – вечная борьба света и тьмы.

Я присутствовал на генеральной репетиции этих групп и должен сказать, что передо мной предстало одно из самых удивительных зрелищ, какие мне до сих пор удалось видеть.

Конечно, при постановке этих групп в цирке дело несколько изменится отчасти к лучшему, ибо репетиция происходила в студии Коненкова при неблагоприятных условиях, но с другой стороны, в огромном зале цирка зрелище может выглядеть мельче, пластические действия ускользнут. Но не предрешая того психологического веса, который будет иметь измененное в смысле обстановки зрелище, я должен сказать, что то, что я видел, было прекрасно».

Все мы очень волновались, пытаясь представить, как будут выглядеть живые картины, когда мы перенесем их на манеж, под купол цирка.

В день премьеры цирк на Цветном бульваре был переполнен. Зазвучали фанфары, и началось представление. Оно состояло из девяти картин.

Лучи прожектора вырвали из темноты монументальную, точно выточенную из слоновой кости фигуру Самсона. Постамент начал вращаться. В тишине звучали слова текста и музыка. Зрители, не отрываясь, следили за тем, как Самсон, борясь с врагами, побивал их ослиной челюстью, как бессильны были они связать героя, как коварная Далила, обольщая доверчивого Титана, усыпила его; по-настоящему волновались зрители, когда насильники-филистимляне, глумясь над ослепленным Самсоном, сковали его цепями. И вот настал момент наивысше го напряжения: Самсон, напрягая богатырские мускулы, под ликующие звуки труб разрывает гремящие цепи. Эта последняя, заключительная сцена восторженно воспринималась революционным зрителем как апофеоз победы.

И сейчас, по прошествии стольких лет, мне дороги воспоминания о том, как горячо приняли москвичи мою скульптурно-цирковую сюиту.

После премьеры Анатолий Васильевич Луначарский собрал всех участников постановки, от всей души поздравил нас с успехом и увлекательно говорил о новых путях старейшего искусства – цирка.

Впоследствии «Самсон-победитель» долгое время шел на арене Второго Государственного цирка (бывший цирк Никитиных), где в роли Самсона успешно выступал народный богатырь, мой земляк борец Титов. Из Москвы пантомима «Самсон» была перенесена в Государственный цирк города Тулы.

Воспоминания о работе для цирка мне чрезвычайно дороги. Это было время самых благородных романтических порывов во имя утверждения нового искусства победившего народа.

Есенин

В пятитомнике собрания сочинений Сергея Есенина опубликован любопытный архивный документ:

«Заведующему отделом

изобразительных искусств

Комиссариата народного просвещения

Заявление

Просим о выдаче нам, Сергею Клычкову и Сергею Есенину, работающим над монографией о творчестве Коненкова, размером в два печатных листа, по расчету в тысячу рублей лист, аванс в 1 тысячу (одну) рублей.

Сергей Клычков, Сергей Есенин

19 октября 1918 года».

Не знаю, удалось ли моим друзьям получить аванс, но об их добром намерении написать монографию мне было доподлинно известно. Больше того, не раз и не два друзья-поэты били по рукам: «Завтра с утра начнем, а сегодня… сегодня давайте песни петь!»

Народных песен оба знали великое множество, кое-что им неведомое мог предложить и я. Есенинские стихи, ставшие народными песнями, нынешняя молодежь знает наперечет, но мало кто знает, что всем известную удалую песню «Живет моя отрада» сочинил Сергей Клычков. И надо было видеть и слышать, как два Сергея разделывали этот любовный разбойничий романс. В мастерской стояли «Степан Разин с ватагою» – они были подходящей декорацией для певцов удальцов.

Монографию обо мне два Сергея, два друга – метель да вьюга, так и не собрались написать. Скорее всего потому, что дело это, по существу, им было не свойственно. Монографию написал известный художественный критик Сергей Глаголь. Она вышла в Петроградском художественном издательстве «Светозар» вскоре после смерти Глаголя, который умер летом двадцатого года.

Клычков, Есенин и приставший к ним Петр Орешин написали заявление о необходимости крестьянской секции в Пролеткульте, которое они назвали манифестом. Поскольку обсуждение такого манифеста проходило у меня в студии, я, конечно же, участвовал во всех разговорах, под этим документом стоит и моя подпись.

«Великая Российская революция, разрушившая коренные устои старого буржуазного мира, – говорилось в нем, – вызвала к жизни творческие силы, таящиеся в русских городах и деревнях. Сам живой голос жизни поставил на очередь вопрос об образовании особых организаций, которые могли бы повести великое дело собирания и выявления этих скрытых в массовой толпе творческих возможностей».

Есенин и был той огромной творческой силой, которая проявлялась у меня на глазах. Я любовался им, относился к нему как к сыну. Он платил дружеской привязанностью. Его постоянно тянуло ко мне на Пресню.

Весной двадцатого года Есенин позировал мне для портрета. Сеансы продолжались с неделю. Я вылепил из глины бюст, сделал несколько карандашных рисунков. Но несмотря на быстроту, с какой я справился с трудным портретом (надо сказать, работа эта увлекла меня настолько, что я вошел в азарт и не давал себе передышки), мои поэты заскучали и в один прекрасный день исчезли, как духи: куда-то уехали, кажется, в Самарканд.

Есенинский бюст я переводил в дерево без натуры, корректируя сделанный с натуры портрет по сильному впечатлению, жившему во мне с весны восемнадцатого года. Тогда на моей пресненской выставке перед толпой посетителей Есенин читал стихи. Возбужденный, радостный. Волосы взъерошены, наморщен лоб, глаза распахнуты.

 
Звени, звени, златая Русь,
Волнуйся, неуемный ветер!
Блажен, – кто радостью отметил
Твою пастушескую грусть.
Звени, звени, златая Русь.
 

Пока я работал над бюстом, все время держал в памяти образ поэта, читающего стихи рабочим прохоровской мануфактуры – они тогда пришли экскурсией на выставку. Читая стихи, Есенин выразительно жестикулировал. Светлые волосы его рассыпались. Поправляя их, он поднял руку к голове и стал удивительно искренним, доверчивым, милым.

Heт, наши отношения с Есениным не были идиллическими. Мы, случалось, спорили и громко, и рьяно, но никогда не переступали при этом границ взаимного дружеского расположения. Обычным предметом столкновения была космогония, к которой я в поисках смысла мироздания испытывал неукротимый интерес, Есенин же был человеком истинно чтившим все земное, да к тому он успел всерьез рассориться с богом, подведя итог жестокой строкой: «Не молиться тебе, а лаяться научил ты меня, господь».

Как ни в ком из поэтов того времени, жила в нем глубокая и чистая любовь к родине, к России. С какой искренностью и задором сказано им:

 
Если кликнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
– Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
 

Случалось, Есенин без предупреждения надолго пропадал и появлялся столь же неожиданно. Как-то за полночь стук в дверь. На улице дождь, сверкает молния. «Наверное, Сер гей», – подумал я.

– Кто там?

– Это я – Есенин. Пусти!

По голосу понял, что друг мой помимо дождя где-то изрядно подмок. И теперь вот среди ночи колобродит. Дай, думаю, задам ему загадку, решил я спросонья, совершенно упустив из виду, что человек под дождем стоит.

– Скажи экспромт – тогда пущу.

Минуты не прошло, как из-за двери послышался чуть с хрипотцой, громогласный в ночи есенинский баритон:

 
Пусть хлябь разверзнулась!
Гром – пусть!
В душе звенит святая Русь,
И небом лающий Коненков
Сквозь звезды пролагает путь.
 

Пришлось открывать. Вечер поэта Сергея Есенина во флигеле дома номер девять на Пресне закончился на рассвете. Ночи не было.

Читал он так, что душа замирала. Строки его стихов о красногривом жеребенке сердце каждого читающего переполняют жалостливым чувством, а вы попробуйте представить, какую глубокую сердечную рану наносил он своим голосом, когда одновременно сурово и нежно, неторопливо выговаривал трогательные слова:

 
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
 

С Есениным мы ходили на журавлиную охоту. Завидя нас, когда мы были за версту от них, журавли поднимались. А баб, которые жали рожь в подмосковном поле в пятидесяти шагах от них, не боялись. Какие догадливые птицы журавли! А мы хоть и издалека их увидели, и тому рады. Не зря десять верст прошагали.

В голодном двадцать первом году в Москву приехала знаменитая танцовщица Айседора Дункан. Приехала, чтобы основать в Советской России школу пластического танца. На вечеринке у художника Якулuва Дункан встретилась с Есениным. Вскоре они поженились.

Под школу-студию отвели дом балерины Балашовой на Пречистенке. Дункан поселилась в одной из раззолоченных комнат этого богатого особняка. Есенин проводил меня туда. Меня глубоко интересовало искусство Айседоры Дункан, и я часто приезжал в студию на Пречистенку во время занятий. Несколько раз я принимался за работу. «Танцующая Айседора Дункан» – это целая сюита скульптурных портретов прославленной балерины.

В первых числах мая 1922 года Дункан увезла Есенина в Европу, а затем и в Америку. Вернулся он в августе 1923-ro.

Появившись у нас на Пресне, сразу же спросил:

– Ну, каков я?

Дядя Григорий, мой помощник, без промедления влепил:

– Сергей Александрович, я тебе скажу откровенно – забурел.

И в самом деле, за эти полтора года Есенин раздобрел, стал краситься и пудриться, и одежда на нем была буржуйская. Но очень скоро заграничный лоск с него сошел, и он стал прежним Сережей Есениным – загадочным другом, российским поэтом.

Стояли последние жаркие дни недолгого московского лета. Большой шумной компанией отправились купаться. На Москвереке, в Филях, был у меня заветный утес, с которого любо-дорого прыгнуть в воду. Повеселились вволю.

По дороге к дому Есенин, вдруг погрустневший, стал читать неизвестные мне стихи.

 
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком…
 

Тяжелая тоска послышалась мне в его голосе. Я перебил его:

– Что ты? Не рано ли?

А он засмеялся.

– Ничего, – говорит, – не рано.

И опять Есенин пропал из моего поля зрения. На этот раз – навсегда.