Текст книги "Где наша не пропадала"

Первый лагерь

Не переживайте, я не о том, о котором вы подумали. Лагерей в России предостаточно, на любой вкус: пионерские, спортивные и так далее… до лагерей строгого режима. Я про лагерь труда и отдыха – в моем детстве и такие имели место. Придумали их для школьников, вышедших из пионерского возраста. Кстати, не совсем добровольные. Без медицинской справки не увильнешь. Да я, собственно, и не переживал – все веселее, чем дома.

Объявили о лагере в конце мая. Велено было явиться в школу всем, кто перешел в девятый класс, и даже тем, кого на осень оставили.

Собрались. Училка ботаники принесла две стопки спортивной формы: в одной – черные трусы, в другой – красные футболки. Если лагерем обозвали, значит, и одеты должны быть одинаково. Форма выгореть успела, полинять от стирок, но не на парад же отправляли. Повезли нас в село Шелдомеж. Можно сказать, что рядом с домом. Если по узкоколейке – километров шесть, а тропою через лес и четырех не будет. В тот самый Шелдомеж, возле которого войско Батыя остановили. Учитель истории называл его в три слова – ШЕЛ ДО МЕЖИ – до той самой межи, на которой татар остановили. Он много чего рассказывал и про польское нашествие, и про французское, и про немецкое, но те до наших болот не добрались, а с татарами нам повезло, благодаря им поселок и к Бородину можно приравнять или к Курской дуге. Однако с нами была училка ботаники, про Батыя она ничего не знала и толковала про турнепс, объясняла, что в ста килограммах турнепса содержится восемьдесят килограммов кормовых единиц. Внушительные цифры должны были помочь осознать всю серьезность доверенного нам дела. Я спросил у нее, что такое кормовая единица. Без всякой подначки поинтересовался, а училка разозлилась, заорала, что в угол поставит. Наверное, сама не знала. Рядом с ней деревенская бригадирша была, бойкая тетенька. Увидела, что учительница растерялась, сразу поспешила на помощь. Зачем, мол, в угол, ретивому коню тот же корм, а работы вдвое, и ему двойную норму назначим, если он такой любопытный, помашет тяпкой, пока другие обедают, авось и сам поймет.

На первом же построении Юрка Батурин опозорился. Вышел в футболке с выточками на груди. Видимо, какая-то второгодница из прошлой смены под фигуру подгоняла. Пацаны-то и внимания не обратили, а девчонки сразу на смех подняли. Бедняга разозлился, футболку с себя сорвал и убежал за рубашкой. Возвратился, даже дотронуться до нее брезгует. Валялась, пока Танька Савощева не подняла и не отнесла училке. Запасной формы не нашлось, так и проходил до конца срока в своей рубахе.

Танька в нашем классе самой примерной была, каждый год на Доску почета вешали. Учителя хвалили, а пацаны не замечали, как тогда говорили «не бегали» за ней. Не то чтобы страшная была, но какая-то слишком положительная и неинтересная.

Поселили нас в деревенской начальной школе. Мальчики в одном классе, девочки – в другом. В восемь утра подъем, зарядка, водные процедуры, завтрак и с мотыгами на плечах – в поле. Строем, но петь не заставляли. Уже хорошо.

Прополка турнепса большого ума не требует. Надо выдергать осот и прочую вредную растительность вокруг него и взрыхлить землю. Сорняки дергаются руками, почва взрыхляется мотыгами. Ума не надо, а без терпения не обойтись. Нудное занятие. Впрочем, как любой крестьянский труд. Это в книжках школьники с удовольствием помогают взрослым, а в жизни – не очень. Лично я на домашний огород без долгих напоминаний не заходил. Но ватагой все-таки веселее. Над кем-то подшутить можно, в кого-то чахлой турнепсиной кинуть.

Работали по четыре часа. Свободного времени хватало. Чаще всего подобные десанты начинаются со стычек с местной шпаной. Но здесь обошлось. Деревенские парнишки после седьмого класса в ремеслухи подались. Осталось двое ребят нашего возраста, но учились они в параллельном классе, так что доказывать, кто в деревне хозяин, смысла не было. И питерских, которые на лето к бабкам приезжают, тоже не густо, всего трое. Один, кстати, рядом со школой жил, прыщавый и гундосый студент-первокурсник, но знаться с нами считал ниже своего достоинства. И бабка у него вредная, в первый же день заявила, что, если кто из наших заберется в ее сад, она сразу же напишет в районо.

На четвертый или пятый день Танька встала на соседний со мной рядок. Ну, встала и ладно, я и внимание не сразу обратил. Потом смотрю, обогнала. Попка перед глазами мелькает. Попка-то меня не смутила, пацан еще. А то, что обогнала – заело. Добавляю оборотов. Реже – руками, чаще – тяпкой. Не жалею ни сорняков, ни турнепса. Поравнялись. Идем ноздря в ноздрю. Пытаюсь обойти, а она не сдается. Тянется из последних сил. Только откуда отличнице силенок взять? Нет, думаю, плевать на самолюбие, а то рухнет между рядками, придется скорую помощь оказывать. Притормозил. Так она снова вперед выкарабкалась. Не только в школе, но и в поле в передовики рвется. Такие игры не по мне. Пусть зарабатывает очередную похвальную грамоту. Иная похвала смешнее, чем хула. А она оторвалась метров на пять и ни с того ни с сего перешла на мой рядок, развернулась и начала дергать мой осот. Это называлось «взять на буксир». Продвигаемся навстречу. Встретились. Я с тяпкой стою, она на корточках передо мной. Вырез у майки отвис. Округлости ее вижу. В голове и туман, и пожар одновременно. Испугался, что заметит мой нечаянный интерес, отвернулся, а она вроде как и не догадалась, щебечет про хорошую погоду и злых комаров по вечерам. Чую, неспроста все это. Может, влюбилась, думаю. Спроси меня раньше, какого цвета у нее волосы, я бы и не ответил. Серенькая вся, без оттенков. А тут присмотрелся украдкой и увидел, чего раньше не замечал. Очень даже симпатичная девчонка. Глазищи большие, синие и ямочки на щеках, когда улыбается.

Заканчивали свои борозды уже без соревнования, не спеша, за разговорами.

И вечером встретились, вроде случайно. Вышел прогуляться, вижу, она стоит, как из-под земли передо мной выросла. Пошли рядом. Ни у меня, ни у нее попадаться одноклассником на глаза никакого желания. Но деревня-то маленькая. Куда ни ткнись, везде на виду. Танька свернула в сторону кладбища. Подошли к церкви. Она спрашивает, был ли я внутри. А как же без меня, год назад успел разведать.

Был, говорю, и еще раз думаю слазать. В общем-то я не собирался, но для форсу, чего не сболтнешь.

– А меня можешь туда взять? – спрашивает.

Голосок от волнения дрожит и побледнела от страха. Сама попросилась. А для меня ловкость и геройство свое показать удобнее случая не придумаешь.

Окна в церкви высоко над землей. Отыскал, в котором прутья решетки отогнуты, но без подставки было не забраться. Порыскал по кладбищу, Нашел упавший крест на заброшенной могиле, их там больше половины заброшенных, а если бы не нашел, я бы и не упавший выкорчевал. Теперь-то понимаю, что нехорошо это, но в те годы деревенские кладбища были заросшими и запущенными, их чуть ли не в свалки превратили, Так что без всяких угрызений совести и страха перед грехом притащил крест и приставил к стене, как лесенку. Спрыгивать из окна внутрь тоже высоковато было. Объяснил Таньке, что залезу первым, а потом помогу ей спуститься. Велел смотреть и запоминать, как забираюсь, а потом тем же способом за мной.

– Не боишься? – спрашиваю.

Голос подать смелости не хватило, но головой тряхнула весьма уверенно, прямо как Любка Шевцова из «Молодой гвардии».

Когда принимал ее из окна, нечаянно до груди дотронулся. Не собирался я руки распускать, честное слово. Так получилось, что ее грудь попала в мою ладонь. Я даже сам испугался. А она как фыркнет и хлесть меня по руке. Дернулась в сторону, запнулась и упала. Но не заплакала.

У меня щеки от стыда пылают. Она, полагаю, тоже покраснела, но в церкви уже полумрак был, это и спасло. Стою, боюсь шевельнуться, жду, когда отличница концерт закатит. Она молчит. Может, ударилась, когда падала, и боль обиду заглушила. Помочь ей подняться не решаюсь. Это же дотрагиваться надо. Сама встала. Молчит и осматривается. А что там увидишь? Вечер, темновато уже, и бузина под окном остатки света загораживает. Пол густо загажен голубиным пометом. В углу целая гора всяческой утвари. Мода на церковные вещицы до нас еще не дошла, растащить по городам не успели. Танька осмотрелась и прямиком в тот угол, где барахло свалено. Сказала, что бабушка у нее верит в Бога и очень любит церковные книги.

Пять штук нашли. Тяжеленные, в кожаных переплетах, с застежками. Я в тряпье покопался, три иконы отыскал. Одна в металлическом окладе, а две на горбатых досках, на них и не видно было ничего. Хотел выбросить, а она:

– Возьмем, – говорит, – бабушка обрадуется.

А сама обрадовалась, когда я хоругвь развернул, даже страх забыла.

– Я из нее кофточку сошью, – говорит, – все девчонки от зависти засохнут.

Засмеялась.

Развеселилась.

Осмелела.

Чтобы на волю выбраться, я сундук под окошко придвинул, а на него книги сложил, чтобы не подсаживать ее и снова нечаянно не обидеть. Хотя поддерживать все равно пришлось, да она вроде и не противилась уже, на радостях, что любимую бабушку подарками завалит. Эвакуировал девушку из опасной зоны, передал ей «сокровища» и сам вылез.

– А как мы это богатство потащим? – спрашивает. – Нельзя же у всей деревни на виду?

Сама спросила, сама и ответила. Показала на заросли крапивы, давай, мол, спрячем, туда никто не полезет, а потом она потихоньку перенесет к себе. Так и сказала:

– Перенесу.

Я со всей широтой душевной предлагаю мужские руки для груза.

– Нет, – говорит, – одна управлюсь, а то девчонки смеяться начнут, если слишком часто вдвоем начнем ходить.

Пришлось соглашаться.

Спрятали книги в крапиву. Кстати, сама укладывала и маскировала, не побоялась обжечься. Я предложил иконы, которые на досках, забрать сразу, на них все равно ничего не видно, никто внимания не обратит. Ни в какую. Боится. Потом разрешила взять одну, а сама свернула хоругвь изнанкой наружу и пару лопухов с боков приложила, для маскировки. Возвращались порознь. Меня заставила крюк делать. Обогнул школу с другой стороны, и, когда подходил к крыльцу, она уже стояла на пороге с пустыми руками. Забрала у меня икону и велела никому не рассказывать о наших приключениях.

Перед отбоем я заглянул в девчоночий класс. Таньки там не было. Спросить я постеснялся. Пошел к церкви. Заглянул в крапивный тайник, а книги уже исчезли. Пусть и темно было, но я ничего не перепутал, смотрел там, куда прятали. Но кто-то унес. А кто, кроме Таньки?! Не привидения же? Но когда успела? И куда унесла? Стою среди могил, размышляю. Весь крапивой изжаленный. Руки, ноги чешутся.

Вернулся в лагерь. Девчонки сказали, что она отпросилась домой. Я и решил, что повезла подарки любимой бабушке. Не захотела светиться с церковными книгами, а то, чего доброго, до училки дойдет, а та обязательно шум поднимет, не пожалеет примерную ученицу. Только непонятно было, на чем она уехала и как дотащила тяжеленные гроссбухи.

Обиделся, разумеется, что моей помощью побрезговали.

Увидеть ее на утреннем построении не ожидал, но девочка дисциплинированная, успела вернуться. Стоит с подругами, щебечет, веселая и довольная. По дороге на завтрак я подошел, спросил, куда вечером пропала. Оказалось, что случайно увидела грузовик дяди Саши Белова и попросила отвезти домой. А утром брат на велосипеде привез. Мне даже понравилось, как быстро нашла выход. Похвалил ее. Но похвалы мои Таньку не тронули. И вообще она как-то непонятно держалась, будто и не лазили вместе в церковь.

Она и на поле встала за шесть рядков от меня, специально поджидала, чтобы подальше оказаться. Отгородилась, можно сказать. И в перерыве в гуще девчонок пряталась. Но я все-таки выждал момент. Спрашиваю, в чем дело, а она смотрит на меня как на придурочного – чего, мол, прицепился, отвали, повидло, как тогда говорили. Нет, впрямую она ничего не сказала, но дала понять довольно-таки красноречиво. Отчего, почему – объяснять не стала, и я подумал, из-за того, что в церкви моя рука нечаянно попала туда, куда нельзя. Но сказать девчонке, что не собирался лапать ее, решиться не смог, да и слов для такого объяснения не нашел бы.

Получил от ворот поворот и успокоился. Как будто ничего и не было. Не дорос еще, не созрел для любовных переживаний. И занятие отвлекающее очень кстати подвернулось Деревенские мальчишки проговорились, что у них имеется старый бредешок. Три вечера латали в нем дыры, а потом все свободное время бродили по окрестным прудам. Возвращались уже в темноте.

И вот, ковыляю усталый с рыбалки, несу нашей поварихе карасей, мелких, но чуть ли не ведро, чистить которых придется самому… И вижу Таньку. Хотел гордо пройти мимо, но услышал, что плачет дуреха. Тут уж не до старых обид. Подхожу. Спрашиваю, в чем дело? А она еще громче. И гонит меня. Но не слишком решительно. Даже я понимаю, что не хочет, чтобы уходил. И вдруг начинает прощения у меня просить. Совсем голову задурила. Не могу сообразить, при чем здесь я и с какого боку причастен. Потом из ее захлебываний вынырнул какой-то Эдик – обманщик, подлец, негодяй и так далее. Раза с третьего догадался, что Эдик, тот самый питерский студент, сосед, который с нами знакомиться не захотел. Вот уж на кого не мог подумать. Не вязался в моем представлении этот прыщавый хлюст с тем парнем, из-за которого девчонки головы теряют и слезы льют. Да что с меня взять, я и теперь-то не всегда понимаю женщин. А там, в деревне, совсем зеленый был. Даже густо-зеленый…

Или нежно-зеленый?

Какой оттенок зеленее?

В общем, вы поняли, что я имею в виду.

А история очень простая. Проще и не придумаешь. Скучающий питерский юноша снизошел до провинциальной девочки. В разговоре она случайно вспомнила, что мальчик из ее класса лазал в деревенскую церковь и нашел там старинную книгу. А я, действительно, приносил в школу какую-то книгу, потом у меня ее выпросили. Я и забыл про нее. А Танька вспомнила. И студент посоветовал ей уговорить этого дурачка, то есть меня, поискать другие книги и, если иконы попадутся, тоже прихватить. И влюбленная девочка сделала так, как он велел. Даже больше того, сама отважилась. А в тот вечер никакого дяди Саши с машиной она не видела. Как только от меня отделалась, сразу побежала к Эдику.

А слезы, потому что уехал, не простившись и не оставив адреса. Все, как в плохом кино.

Танька выплакала свою беду. А когда немного успокоилась, попросила никому об этом не рассказывать. Даже клятву потребовала. И я поклялся. И молчал. А с какой стати мне рассказывать? Там ведь не только она опозорилась. Я тоже лопухом себя вел.

Кофточку из хоругви она так и не сшила. Может, не получилось, может, не желала напоминать себе о несчастной любви, а может, студент и хоругвь с собой прихватил. Хотел спросить у Таньки на выпускном вечере, но раздумал: зачем праздник портить?

Старый пятачок

Я говорил, что целыми днями на стадионе крутились – если бы только днями – частенько и от ночи прихватывали. Сбоку от футбольного поля танцплощадка стояла, как раз напротив центрального круга. Пока светло – мяч гоняли, а к темноте окружали пятачок.

Первым туда приходил баянист Генка Лысухин. У него собственная скамейка была. Садился и начинал наигрывать какую-то непонятную музыку. Может, классику, может, сам сочинял – мы не больно-то разбирались, знали только, что для танцев она непригодна и на песни не похожа. Сидит, пиликает сам для себя. Потом появлялась бабушка Митрохова. Она рядом со стадионом жила, музыку услышит, думку под мышку – и поковыляла.

Не знаете, что такое думка?

Не та думка, которую думают, а та, которую под голову кладут, маленькая подушка с вышивкой.

Думку эту она для Генки приносила, чтобы ему сидеть мягче. Заботилась. Он не сказать, что калека был, но в детстве чем-то переболел, и после осложнения фигура у него не совсем складная получилась. Ноги длиннущие, а туловище короче баяна, голова еле из-за мехов выглядывала, получалось, будто он прячется за свой баян. И прятался, и держался за него двумя руками, а за что же еще… Но играл, как дьявол. А девчонки все равно не любили. Зато старухи обожали. Еще до начала танцев все места возле него занимали бабки. Он для них и «Каким ты был, таким ты и остался…», и «Ревела дура, муж побил» – все, что попросят. Потом, когда танцы начинались, он на моднячую музыку переключался, но старухи не расползались. У них появлялись другие интересы – кто с кем пришел, кто в чем пришел, кто с кем танцует и кто как танцует…

А мы, пацаны, шныряли в надежде увидеть хорошую драку, ну и сами пошкодить были не прочь. Особой изобретательностью, правда, не отличались, шутили, насколько позволяли подручные средства, даже и бесполезной бузине нашли применение. Наберешь полные карманы зеленых ягод, дудку в лесу срежешь и – очередями по девичьим ногам. Бузины в займище заросли, забава, доступная для каждого, мы с Ванькой до нее почти не опускались.

Мы находили игры порискованнее. Рядом с Заборьем, в болоте, есть низкорослый соснячок. Грачей там черным-черно. Деревенские мужики даже караулили эту колонию, чтобы мы за яйцами не лазили. Постов, конечно, не выставляли, да и нужды в них не было. Стоило кому-нибудь в грачевник войти, эта черная армия такой хай поднимала, за три версты слышно. Мужики на этот сигнал выходили к дороге и поджидали юных натуралистов. А вот когда птенцы разлетались и птицы становились не слишком нервными, тогда можно было идти и спокойненько собирать болтуны. Болотные сосны разлапистые, гнезда там, как комнаты в рабочей общаге, одно над другим и по бокам в обе стороны. На три дерева залезешь – и полная кепка болтунов. Но обращение с ними должно быть самое осторожное: скорлупа слабенькая – одно неловкое движение… и за неделю тухлятина не выветрится. Принесешь сокровище из леса, спрячешь где-нибудь на стадионе, а в нужный момент достаешь сколько надо и – к пятачку. Особый смак подсунуть сюрприз в чей-нибудь карман. А поскольку на платьях карманов почти не бывает, огорчать приходилось парней. Лезет щеголь за платочком, пот вытереть, а его поджидает яичница, да еще и с душком… Шум, гам, а нам, дуракам, смешно. Подложить такой подарок заезжему гастролеру считалось чуть ли не обязанностью, патриотическим долгом, можно сказать, чтобы не зарились на чужое, не отбивали подруг у наших ротозеев. Но и местных не щадили. Я даже братца родного не раз учил. Он мне дома подзатыльник, а я ему на танцах – яйцо в карман, вот и квиты.

Мы пакостим, танцоры скачут, старухи судачат… А Генка знай себе наяривает, уткнется носом в меха, и кажется, никакого дела ему до чужих страстишек, лишь бы класс показать. И показывал, на любой вкус, на любую заявку. Иной хлюст, из питерских или московских гостей, захочет осадить, закажет что-нибудь позаковыристей, о чем никто в поселке не слыхивал, а Генка – пожалуйста: и то могу, и это запросто. Хочу, раззадорю, хочу – в слезу вгоню.

Любили его поселковые, да, видать, не такой любви парень ждал. Сначала, до его приезда, на танцах играл Васька Жупиков. Неказистая фамильица от папочки досталась, зато выходкой фартовой наградил. Видный парень, ничего не скажешь. Стригся исключительно под польку, другие прически не признавал. А как с баяном сидел – на быстрой музыке ботинок, надраенный бархоткой, такое выписывает, отбивая такт, – засмотришься; а медленную заиграет, голову на меха уронит, волосы на глаза упадут, он их вроде как и не замечает, потом будто опомнится, тряхнет головой, отбросит гриву с лица и глаза прикроет. Артист, и смотреть на него приятнее было, чем слушать. И капризен был, играл не то, что просили, а то, что считал нужным, потому что умел не много. Пара вальсов, пяток песен – вот и весь репертуар. А толпе много и не надо: «Мы идем по Уругваю, ночь, хоть выколи глаза…» знает – и уже довольны. А если добавить на бис «Мы Америку догоним по надою молока, а по мясу не догоним – рог сломался у быка», вообще на руках носить будут. Потом приехал Генка и пришел на пятачок со своим баяном. Васька место чуть ли не с радостью уступил, даже игру новенького похвалил: неплохо, мол, толк выйдет, если хорошо тренироваться. Но играть попеременно отказался, затолкал свой инструмент в футляр и в чулан спрятал, девицы уговаривать пробовали, отнекивался, хватит, мол, я свое отработал, пусть другой отдувается, а намеками давал понять, будто бы не хочет перебегать дорогу и без того обиженному жизнью парню. Да и жениться собрался на Гальке Чесноковой. Первая красавица была. Ну, самое малое – вторая… или третья… какая разница, если вздыхателей чуть ли не полпоселка? И новый баянист в этом же хоре оказался, его вздохи, пожалуй, самые тяжелые были. Красавица с женихом танцует, а Генкин баян чуть ли не человеческим голосом плачет, наизнанку выворачивается. Только бесполезно все это. Ноги у принцессы стройные, а слух прихрамывает. Не слышит, веселая, как о ней страдают. Да и зачем ей такой воздыхатель, если от Васьки глаз не отводит, у нее своя музыка. И попробуй докажи ей, что другой играет намного лучше – напрасные хлопоты, суженое – ряженому.

Несчастливая любовь получилась, но кто от нее застрахован, поэтому виноватых в его отъезде искать не стоит – не до песен, когда кадык тесен. А может, он и правда в музыкальное училище поступать уехал. Однако трон освободился, и снова пришли к Ваське Жупикову. Он вроде и не отказывается. А как тут откажешься, если не один и не пять человек слышали, как он проговаривался, мол, были когда-то и мы рысаками и не слабее Генки наигрывали. Иные и верили – рядышком-то не посадишь и не сравнишь. А коли так, два шага вперед – и сыпь гармоника, сыпь, моя частая…

Сговорились на субботу. Обещал поиграть, а на танцы пришел без баяна и с забинтованной рукой. Чирей у бедняги вскочил: ни охнуть, ни вздохнуть, ни сна, ни аппетита – болит и не проходит. Чирей не новость, с каждым может случиться. Только странное дело – на перевязки не ходит, а бинты всегда свежие.

А потом вдруг среди ночи пятачок загорелся.

Пожарники пока расчухались, остались от него одни обгоревшие сваи, черные, как пеньки зубов у старика. Доски сухие, чего бы им не пылать, но сам по себе пожар не случается. Молнии в ту ночь не было. Значит, кто-то поджег. А кто? Пошел слушок, будто Галька Чеснокова испугалась, что уведут мужика, если он с баяном выйдет. А как же, такой красавец, да еще и баянист. И какой! Лучше знаменитого Генки Лысухина, который в консерваторию уехал поступать. Генке консерваторию приписывают, а Ваське слава прибавляется. Кто пустил пулю – неизвестно, только Жупиков с чего-то запричитал, что подруга его с ума от ревности сходить начала. И к месту, и не к месту долдонил. А сама красавица в поджоге пусть и не сознавалась, но не отрицала, что не собирается позволять кому попало вешаться на ее баяниста. Короче, потешили честной народ горячей любовью, повеселили.

Дядя Вася Кирпичев сплетню, разумеется, слышал, но пропустил мимо ушей. По его разумению, поселок мог обойтись и без танцплощадки. Меньше музыки – меньше безобразия. Но вмешалась бабушка Митрохова. Она в общем-то во все вмешивалась, ни одного общественного мероприятия не пропускала.

Очередного парторга выбирали, событие, сами понимаете, значительное, даже из райкома секретарь пожаловал. Ну и бабушка туда же. Пришла, когда секретарь вступительное слово толкал, поздоровалась и села с краешку. Райкомовец на нее уставился, а она кивает ему – говори, мол, у тебя складно получается. Наши при начальстве выставлять старуху не осмелились, а тот принял ее за большевичку с дореволюционным стажем. Она в конце собрания даже слово попросила, вернее, взяла без спросу и, не вставая с места, заклеймила прежнего парторга как лентяя и пожелала новому не пить и внимательнее относиться к простым жителям. Райкомовец к ее напутствиям, конечно же, присоединился, а куда ему деваться было. Бабушку и до этого побаивались, а когда вышестоящий товарищ признал, не сказать что зауважали, но перечить ей не отваживались. И она критиковала всех подряд, от слесаря до директора. И всех работать учила.

Если уж ее производственный план беспокоил, то мимо сгоревший танцплощадки она и подавно пройти не могла. Заинтересованность самая кровная – любимого развлечения лишили. Разговоры о поджигателях она тоже слышала, но, в отличие от властей, отнеслась к ним с полной серьезностью. Сначала, как заправский следователь, все проверила, а потом уже заявилась в поссовет к Никодимовой. Так, мол, и так, но что за безобразие – государственное имущество сгорело, а виновных не ищут и не привлекают, в добрые времена, перед войной, за такие вредительства можно было накрутить хвоста лет на десять… И так далее. Никодимова сразу юлить, где, мол, виноватых искать. А бабушка ей – готовую версию с доказательствами. Кто больше всех об этом болтает? – недоделанный баянист Васька Жупиков. Кто на пятачке опозориться боится? – опять же он. Почему на собственную невесту наговаривает? – потому что похвастаться хочет, как его девки любят – это во-первых, а во-вторых – рассчитывает, что Гальке за глупость ее ничего не сделают. А ей и делать ничего не надо, потому что не поджигала и не могла поджечь. Не было ее в ту ночь. За товаром в город ездила. Кто остается? Васька Жупиков остается, его и привлекать следует.

Никодимова сказала, что сплетни собирать не намерена, но пообещала разобраться. И разобралась, Ваську отправили в город учиться на связиста, а поджог списали на пацанов. Не на кого-то конкретно, а вообще. Повесили на клубе громадный плакат: «Детям спички не игрушка!» – и дело прикрыли.

Но самое интересное, что Никодимова оказалась права. Ткнула пальцем в небо и попала в цель. Когда Витьку Бруснецова все-таки отправили в колонию, один из его шестерок проболтался. Соседский пес чем-то досадил главарю шпаны, и тот решил его повесить. Пес вырвался и спрятался под пятачком. Брусок по настилу сверху дубасил, хлебом выманить пробовал, но животные чувствуют опасность, их не проведешь. Тогда он разозлился, заделал лазейку досками от забора, сбегал в мастерскую за соляркой и подпалил.

То-то Прасковья Игнатьевна возрадовалась, уговаривала Ваську Жупикова в суд подать на бабушку Митрохову.

Но он отказался – если человек плохо играет на баяне, это еще не значит, что он круглый дурак.