Текст книги "Эксперимент Зубатова. Легализация рабочего движения в первые годы XX в."

1.3. Организация, сыскной деятельности Московского охранного отделения

В данном разделе уместно коснуться условий, в которых проходила служба чинов полиции. Большой проблемой для Московского охранного отделения было хроническое безденежье, о чем свидетельствуют агентурные сведения из Москвы от 27 декабря 1900 г., которые сообщал С. В. Зубатов: «…были бы деньги, а прочего для практики не требуется, ибо эта система и самая выгодная, самая легкая и самая полезная для авторитета Департамента… Мы закладываемся у частных лиц, ждем денег»[285]285
  ГА РФ. Ф. 102. Оп. 226. Д. 2. Ч. 1. л. В. Л. 210.


[Закрыть].

Помимо финансового неблагополучия, работа Московского охранного отделения осложнялась непростыми взаимоотношениями Зубатова с московским обер-полицмейстером Д. Ф. Треповым. Сергей Васильевич был недоволен вмешательством Трепова в работу московской полиции и нередко поверял свои мысли бумаге, что нашло отражение в агентурных сведениях: «…а между тем обер-полицмейстерская власть только исполнительная, распорядительная власть у генерал-губернатора и министра (по Департаменту). Всей наблюдательной деятельностью по параграфу 6 Положения о Корпусе жандармов министр внутренних дел ведает через Департамент»[286]286
  Там же. Л. 67.


[Закрыть].

По твердому убеждению Зубатова, в следственной деятельности Московское охранное отделение должно было подчиняться Департаменту полиции, в строевом же отношении – московскому обер-полицмейстеру. Путаница в разграничении сфер деятельности порождала конфликты, которые в дальнейшем отразились на эффективности работы московской полиции. Должностные полномочия Зубатова явно не соответствовали успешной реализации его инициатив, а любые начинания и мероприятия он был обязан согласовывать с далеко не всегда сговорчивым обер-полицмейстером: «Трепов властно распоряжается, но мало соображает, мы соображаем, но не можем распоряжаться. А сговориться – не в привычках Трепова»[287]287
  ГА РФ. Ф. 102. Оп. 226. Д. 2. Ч. 1. л. В. Л. 100.


[Закрыть].

По оценке Зубатова, компетенция Трепова в следственных мероприятиях была крайне невысокой и периодически служила причиной провалов в розыске и задержании революционно настроенных групп. Аресты и обыски, производившиеся по распоряжениям Трепова, порой компрометировали Зубатова перед собственной агентурой, завербованной из числа революционеров. Усилия обер-полицмейстера, повторяющие опыт полицейской борьбы с революционерами в прошлые годы, сводили на нет новаторские действия начальника Московского охранного отделения.

Когда в феврале 1901 г. Трепов в очередной раз провалил его планы, Зубатов написал: «Я во всем виню Д. Ф-ча: он опозорил Москву, скомпрометировал Великого Князя, явив дурной пример небывалого в Москве, который будут стремиться повторить искусственно (и не только в Москве)»[288]288
  Там же. Л. 38.


[Закрыть]. Состоявшиеся массовые аресты вызвали у начальника Московского охранного отделения досаду: «Мы крупицами арестовывали, а тут одним махом сведена вся работа на нет. Больно, досадно, обидно, и готов укусить свой собственный локоть, да поздно, не достанешь уж его»[289]289
  Там же. Л. 40.


[Закрыть].

Вместе с тем служащие Московского охранного отделения явно не справлялись с объемом работы, который увеличивался по мере активизации революционных сил и роста забастовочного движения. Директор Департамента полиции Сергей Эрастович Зволянский был недоволен тем, что допросы арестованных лиц не достигали своих целей и почти не помогали следствию[290]290
  Там же. Л. 41.


[Закрыть].

Наряду с инициативами по включению в ведение Особого отдела и Московского охранного отделения студенческого вопроса, руководство московской полиции планировало распространить свое влияние на Главное управление по делам тюрьмы. Данная мера диктовалась необходимостью единого и централизованного управления официальными учреждениями, деятельность которых была в эпицентре борьбы с революционными организациями.

Зимой 1902 г. чиновникам Департамента полиции удалось перлюстрировать письмо бывшего арестанта Бутырской тюрьмы Сергея, высланное в Гомель на имя некоего врача В. С. Барабашкина. Письмо дошло до министра внутренних дел, его заместителя, руководящих чинов политической полиции, спровоцировав нешуточный скандал. Неоднозначное письмо было посвящено описанию «сильного человека, выжившего 20 лет в живой могиле (Шлиссельбургской крепости. – С. М.)», Михаила Николаевича Тригони. «И только сила веры дала ему возможность так сохраниться и явиться нам примером и вместе с тем укором за нашу слабость: мы просидели две недели и уже развинтились…»[291]291
  ГА РФ. Ф. 102. Оп. 230. Д. 125. Л. 6.


[Закрыть] Письмо явственно свидетельствовало о том, что вместо исправления и становления на путь истинный политические заключенные московских тюрем проходят новый этап агитации наглядным примером со стороны закоренелых и неисправимых народовольцев. Получалось, карательные и исправительные учреждения дореволюционной России превращались в школы молодых революционеров, своеобразные лаборатории по передаче опыта нелегальной работы.

Всё это не могло не волновать высшие чины полиции само по себе, но дальше в письме Сергея содержались издевательские для карательных органов сентенции: «Тригони там танцует и поет и без конца рассказывает… Через политических ему был поднесен адрес от обитателей 3 этажа и курсисток»[292]292
  Там же.


[Закрыть]. Читающие эти строки вряд ли могли отделаться от ощущения, что описываемые события происходят не в тюрьме, а в каком-то нелегальном клубе революционеров под прикрытием. Реакция товарища министра Петра Дмитриевича Святополк-Мирского была соответствующей: «Хорош надзор и у нас в Шлиссельбурге и в Бутырках. Я приказал вызвать в среду Полковника Обуха»[293]293
  ГА РФ. Ф. 102. Оп. 230. Д. 125. Л. 6.


[Закрыть]. В папке полицейского дела содержатся еще несколько перлюстрированных писем, воспевающих несокрушимую силу духа старого народовольца Тригони.

Продолжением истории стало письмо главы Особого отдела Л. А. Ратаева начальнику Московского охранного отделения С. В. Зубатову, содержащее плохо скрываемое раздражение, служебные распоряжения и язвительные формулировки: «Вашему Высокоблагородию, несомненно, известно о порядках, которые практикуются в Бутырской тюрьме, предоставляющих возможность совершенно свободно сноситься и вести продолжительные беседы с единомышленниками»[294]294
  Там же. Л. 20.


[Закрыть]. Упреки в адрес Зубатова были справедливы: перлюстрация писем в Москве, контроль за передвижениями неблагонадежных лиц, их выявление и арест были прямой обязанностью политической полиции. Свободная переписка арестантов, их вольное поведение в Бутырской тюрьме, доступ курсисток к арестантам свидетельствовали не только о недоработках администрации карательного учреждения, но и о серьезных упущениях чинов московской охранки.

Письмо Л.А. Ратаева датировалось 6 марта 1902 г., в этот же день Зубатов написал в Особый отдел красноречивый ответ. Оперативность отчета начальника Московского охранного отделения могла объясняться его готовностью к критике со стороны Особого отдела и желанием перевести обвинения на руководство Бутырской тюрьмы. В донесении Зубатова Ратаеву описывалась пренеприятная история, случившаяся с чиновником для поручений МОО штаб-ротмистром А. И. Спиридовичем в Пересыльной тюрьме. Целью поездки представителя Отдельного корпуса жандармов Спиридовича в тюрьму были допросы содержащихся там курсисток высших женских курсов. Интересно, что командирован в тюрьму Спиридович был самим директором этих курсов, членом-корреспондентом Петербургской Академии наук В. И. Герье[295]295
  Там же. Л. 23.


[Закрыть]. После допроса курсисток Спиридович и В. И. Герье проходили через так называемую сборную комнату, в которой арестанты встречались с приходящими к ним посетителями. Как пишет Зубатов, «…все пространство было занято сплошь толпой студентов, которые расхаживали по палате и вели разговор только между собой, так как лиц, желавших иметь свидания с ними, не находилось… толпились и разгуливали около окон, хотя быть им там совершенно не надлежало. В сборной стоял общий шум. При проходе же названного офицера начался свист»[296]296
  ГА РФ. Ф. 102. Оп. 230. Д. 125. Л. 23.


[Закрыть]. Таким образом, полицейскому угрожала опасность, но ни директор Герье, ни тюремная администрация обуздать возбужденную студенческую публику не могли. Начальник Пересыльной тюрьмы, по сведениям Зубатова, упрашивал студентов успокоиться, а дежурный тюремный чиновник и вовсе посоветовал Спиридовичу удалиться, опасаясь за его жизнь и здоровье.

Анархией и беспорядком в посетительской и за ее пределами объяснялся свободный обмен письмами между арестантами и вольготные условия содержащихся в тюрьмах политических заключенных. Желающие навестить родственников или знакомых в тюрьме должны были получать пропуска-разрешения в охранном отделении. Излишне говорить, что часто этот порядок нарушался. В сообщении Зубатова рассказывается о даме, которая не постеснялась заявить во всеуслышание; «Напрасно вы беспокоите и охранное отделение и нас вашими пропусками, когда и так можно иметь свидания»[297]297
  Там же.


[Закрыть].

В конце письма Зубатов обвинял в сложившемся хаосе и бездействии начальника Пересыльной тюрьмы, конвойную команду и тюремных смотрителей. При всей неоднозначности и правдивости информации (сообщаемые факты Особый отдел мог легко проверить), полученной от начальника Московского охранного отделения, стоит признать, что приведенный выше оперативный донос положил начало спланированной и целенаправленной кампании по дискредитации руководителей Главного управления по делам тюрьмы в Москве. В течение марта 1902 г. Зубатов адресовал главе Особого отдела Л. А. Ратаеву несколько перлюстрированных писем, содержание которых подтверждало информацию об организационном хаосе, царящем в камерах политических заключенных. Интересно, что до марта 1902 г. Московское охранное отделение либо вовсе не перлюстрировало писем подобного содержания, либо по каким-то причинам не высылало их в Петербург. Интересно также, что письма заключенных из тюрьмы отличались довольно странным содержанием: выдержанные в глумливо-бахвальном тоне, без какого-либо намека на конспирацию, послания информировали о прекрасных условиях тюремного заключения, создавая полное впечатление «санаторно-курортного» настроения их авторов.

Арестанты не могли не знать, что письма из тюрьмы часто попадают в руки полиции, следовательно, даже если описываемое ими хотя бы частично было правдой, администрация тюрьмы или полиция в кратчайшие сроки могли ликвидировать любые вольности. Если предположить, что письма из тюрьмы были написаны сотрудниками Московского охранного отделения в целях дискредитации Главного управления по делам тюрьмы, то непонятно одно: неужели начальник Московского охранного отделения Зубатов, к 1902 г. более 10 лет служивший на различных должностях политической полиции, мог решиться на такую грубую и безыскусную фальшивку?

Приведем несколько цитат из перлюстрированных московской охранкой писем из тюрьмы: «Если нет разрешения на свидание, приходи во вторник так, зайцем, это очень легко… Приходи как-нибудь, когда не бывает свиданий, т. е. среда, четверг, пятница, воскресенье… к начальнику тюрьмы и попроси его повидаться со мной. Он, наверное, пустит, ко многим таким образом ходят»[298]298
  ГА РФ. Ф. 102. Оп. 230. Д. 125. Л. 31.


[Закрыть].

«Не писал тебе до сих пор, потому что адреса твоего не помнил… В тюрьме живется весело… Пиши по старому адресу, мне будут доставлять потихоньку. До сих пор не допрашивают. Я исключен из Универа без права поступления, но надеюсь поступить»[299]299
  Там же. Л. 36.


[Закрыть].

«…Я и мои товарищи по Бутыркам, как я вам уже писал, отправляем все потребности культурного человека, удовлетворяем каждой своей прихоти и вообще не терпим каких-нибудь особенных лишений»[300]300
  Там же. Л. 37.


[Закрыть].

Впрочем, в последних строках сквозит нескрываемая ирония, которая может служить подтверждением как жестких порядков, так и нарушений режима.

Продолжением массированной кампании Московского охранного отделения по информационному вбросу в Особый отдел стало отношение товарища прокурора московского окружного суда. В нем были представлены тезисы, подтверждающие и дополняющие жалобы московских полицейских на московские тюрьмы. Товарищ прокурора писал, что «в башнях происходит между собой общение заключенных в одиночных камерах лиц», «сношение с волей путем отправки через прислугу писем», «арестованные получают новинки нелегальной литературы, корреспондируют в заграничные нелегальные органы, условливаются относительно побега при отправлении в места ссылки, запасаясь для сего не только деньгами, но и подложными паспортами», «производят переговоры через зеркало», «при свидании мужа с женой допускается исполнение супружеских обязанностей (подчеркнуто в документе. – С.М.)»[301]301
  ГА РФ. Ф. 102. Оп. 230. Д. 125. Л. 30.


[Закрыть]. Московские пересыльные тюрьмы фактически превращались в центры подготовки будущего побега арестантов.

Через несколько дней, вероятно, в ответ на жалобы со стороны Московского охранного отделения, администрация Центральной пересыльной тюрьмы ужесточила порядки и отказала в свидании с посетителями, не получившими пропуска в полиции. В ответ на это заключенные отказались от свиданий и объявили забастовку, сопровождавшуюся вывешиванием двух красных флагов и требованием свободы стачек.

Об этом инциденте отчитывался в Департамент полиции московский обер-полицмейстер Д. Ф. Трепов: «Вечером же начальник конвойной команды обратился ко мне по телефону с ходатайством о назначении на усмирение команды воинской части, ввиду появления в окнах тюрьмы отблесков огня и возможности вследствие сего возникновения серьезного беспорядка. Запрошенный по сему поводу, по телефону, Губернатор отозвался полным неведением обо всем доложенным мной»[302]302
  Там же. Л. 42.


[Закрыть].

Студенты жгли соломенные матрацы, флагами оказались красные рубашки, бунт вызвал большое скопление народа вокруг тюрьмы, но важно не это. Секретное обращение обер-полицмейстера в Департамент полиции преследовало две цели: продемонстрировать уровень распущенности и независимости арестантов, а заодно свести счеты с губернатором Москвы А. Г. Булыгиным, являвшимся последовательным противником эксперимента по легализации рабочего движения, руководителями которого были Зубатов и Трепов[303]303
  ГА РФ. Ф. 63. Оп. 21. Д. 1090. Т. 2. Л. 139.


[Закрыть].

Подавление студенческих восстаний в тюрьме повлекло за собой еще большее противодействие сторон. Уже 19 марта перлюстрируется еще одно написанное заключенным письмо несколько странного содержания. В разгар экстраординарных событий, фактически побоищ между арестантами и полицией, некто Вадим Руднев пишет госпоже Мазуренко в Лозанну: «В то время, пока мы здесь в Якиманской тюрьме объедаемся всяческими приношениями, в Бутырках происходит нечто ужасное. В ответ на притеснения всякого рода, с неделю назад заключенные объявили голодовку. Два студента – Дигуров, медик 3 курса, и Петерсон – уже умерли – случаи цинги, курсистки легли в больницы. Вчера на аудиенции женщина стреляла в Трепова… Она подошла, вытянула руку и сказала: “Архангельск”. Он схватил ее за горло»[304]304
  ГА РФ. Ф. 102. Оп. 230. Д. 125. Л. 67.


[Закрыть].

Стилистика перлюстрированных за весну – лето 1902 г. писем резко меняется. Характерно, что даже после разгромных событий марта 1902 г. возможность отправлять письма на волю у заключенных осталась. В жалобах на тюремные порядки арестанты не забывали проводить параллели с тем, что было раньше: «…наша башня превратилась из гостиницы в тюрьму»[305]305
  Там же. Л. 94.


[Закрыть]. Интересно, что факт превращения тюрьмы в тюрьму обескураживал и расстраивал заключенных. Объектом критики арестантов была и тюремная больница: «палачи и шпионы в роли врачей» отбирали вещи у поступивших и выдавали грязные халаты «непосредственно от заразных больных, в том числе сифилитиков»[306]306
  Там же.


[Закрыть]. В больнице не гнушались успокоением больных посредством смирительных рубашек: «…и лежит больной по целым часам, отправляя естественные надобности на месте»[307]307
  ГА РФ. Ф. 102. Оп. 230. Д. 125. Л. 94.


[Закрыть].

Безусловно, радикальное ужесточение тюремных правил было вызвано целым рядом акций заключенных, в числе которых можно выделить попытки празднования 1 мая, обмен письмами, цветами и адресами, распространение нелегальных произведений, пение «Марсельезы» и других агитационных песен. Беспорядки, наблюдающиеся в московских тюрьмах, имели причиной равнодушие, а иногда и откровенные симпатии тюремной администрации к политическим арестантам, недостаточный контроль со стороны агентов охранных отделений, продолжительное и безосновательно затягивающееся следствие и долгое пребывание нелегальных в пересыльных тюрьмах, отсутствие надежных и бесперебойных информационных каналов, благодаря которым политическая полиция могла бы получать необходимые сведения.

В то же время страдания московских заключенных продолжались недолго. Уже в 1904 г. новый начальник Московского охранного отделения В. В. Ратко жаловался директору Департамента полиции: «Слабость надзора за содержащимися в московских Пересыльной и Губернской тюрьмах дает заключенным полную возможность, при посредстве низших тюремных служащих, иметь сношения как между собой, так и со своими единомышленниками, находящимися на свободе»[308]308
  Там же. Л. 145.


[Закрыть]. В отличие от Зубатова, Ратко пошел дальше и называл конкретных виновников тюремных непорядков: «Указанные явления объясняются тем, что начальник Пересыльной тюрьмы подполковник Мецнер и помощник начальника московского губернского Тюремного замка коллежский ассесор Яков Иванов Печников являются несоответствующими своему назначению – первый – по старости, второй – по своим убеждениям, явно направленным к оказанию заключенным всяких незаконных льгот»[309]309
  Там же.


[Закрыть].

В течение 1900-х гг. московские тюрьмы постепенно стали плацдармом нешуточной ведомственной борьбы между охранными отделениями и губернскими жандармскими управлениями. Чины обоих учреждений обвиняли друг друга в формальном характере работы, приводящем к многочисленным нарушениям дисциплины в тюрьме. Так, в уже упоминавшемся донесении Ратко в Департамент полиции указывалось: «…привлеченная Шнеерсон числится содержанием под стражей за московским ГЖУ, действия ее стоят вне контроля охранного отделения…»[310]310
  ГА РФ. Ф. 102. Оп. 230. Д. 125. Л. 145.


[Закрыть] Контроль тюремного учреждения со стороны ГЖУ многократно осложнял сыскную деятельность сотрудников охранного отделения на подведомственном жандармам участке.

Чины ГЖУ в долгу не оставались, доказательством чему может служить обращение начальника МГЖУ вице-директора Пятницкого в Департамент полиции: «…чины Московского охранного отделения допрашивают политических арестованных плохо, соблюдая лишь одну формальность, что касается самого их содержания под стражей, то политические переписываются между собой, а в одной из московских тюрем нижние жандармские чины читают вместе с политическими заключенными газеты, нелегальные издания и при освобождении последних провожают их пением Марсельезы»[311]311
  Там же. Л. 202.


[Закрыть].

Сыскная деятельность сотрудников Московского охранного отделения затруднялась многими обстоятельствами. В числе прочего хотелось бы отметить постоянные конфликты с жандармами и взаимодублирование ведомств, хроническое безденежье и неорганизованность на фоне конфликтов обер-полицмейстера Д. Ф. Трепова и начальника Московского охранного отделения С. В. Зубатова, всеобщее недоверие рабочих обществ к секретным агентам и их противостояние с фабричными инспекторами из-за неопределенного статуса последних, сочувствие заключенным со стороны тюремной администрации и целенаправленное создание помех политическому сыску в тюрьме, интриги руководителей Департамента полиции и их нейтралитет в многолетнем конфликте между ГЖУ и охранными отделениями.

Эксперимент по легализации рабочего движения в частности и политический сыск Московского охранного отделения в 1901–1902 гг. в целом, как представляется, не могли быть эффективными из-за всеобщего конфликта «всех со всеми». Данный тезис подтверждают и агентурные записки начальника Московского охранного отделения С. В. Зубатова. Иначе, как криком души, откровения руководителя московской полиции назвать сложно. «Мы все перехворали, но мы за всех сработать не можем: мы агентурим, мы выслеживаем, мы арестуем, мы допрашиваем, мы тюремствуем, мы родным слезы вытираем, мы подштанники принимаем, мы на вокзал отправляем, мы официальную переписку ведем. Словом, за всех и за вся. Как отстранился, так скандал. За всеми учреждениями, как нянька, ходи, да своих дел не забывай… Ах, если б можно было только своим делом заниматься! А им приходится заниматься только между делом… Словом, все посторонние лица и учреждения существуют только для того, чтобы портить нами сделанное… Будь мы в состоянии сработать за Главное Тюремное управление и Управление Российских железных дорог – давно бы все студенты сидели в местах ссылки. Но этого нельзя – и является призрак новых беспорядков. Удивительные беспорядки царят в земле Российской»[312]312
  ГА РФ. Ф. 102. Оп. 230. Д. 131. Л. 1.


[Закрыть].

Грандиозную путаницу порождала неясность и размытость должностных компетенций и сферы ответственности разнообразных учреждений полиции. Например, контроль за тюрьмами возлагался и на МОО, и на ГЖУ, и на Главное управление по делам тюрьмы, однако в случае беспорядков спрашивали именно с представителей охранных отделений. Именно поэтому С. В. Зубатов предлагал сосредоточить под наблюдением и контролем своего ведомства заводы и фабрики, фабричную инспекцию, университеты, тюрьмы. С этой целью некоторые университетские преподаватели и студенты работали на МОО[313]313
  Заведующий Особым отделом Департамента полиции Л. А. Ратаев писал осенью 1901 г. С. В. Зубатову: «Я не могу воздержаться, чтобы не выразить Вам восторга именно по поводу последней попытки. У меня уже давно мелькала мысль, что студенчество, выпускающее на беспорядки 4600 человек, есть именно та среда, где подобная политика имеет более всего шансов и не сопряжена с теми некоторыми неудобствами, как в рабочей среде» (ГА РФ. Ф. 63. Оп. 1901. Д. 1090. Т. 1. Л. 270). Сам С. В. Зубатов, в свою очередь, высказывался на тему политики МОО в студенческой среде в письме Ратаеву: «Имею честь препроводить Вашему Высокородию № 11 газеты “Искра”, содержащий статью о Московском Обществе взаимопомощи рабочих в механическом производстве, еще раз свидетельствующую, насколько не по сердцам революционерам не только профессиональные союзы рабочих, но и “студенческий парламент”, как выражаются харьковские социалисты, имея ввиду, очевидно, попытки легальной курсовой организации студенчества, не встретившей, впрочем, сочувствия со стороны высшей администрации Министерства Народного Просвещения» (ГА РФ. Ф. 102. Оп. 1901. Д. 404. Л. 73).


[Закрыть], против Главного управления по делам тюрьмы весной 1902 г. была проведена дискредитирующая кампания, ГЖУ ставилось в вину препятствование сыскной деятельности, а на промышленных предприятиях агенты Зубатова пытались бороться за экономические права рабочих, сойдясь в неравной схватке с фабрикантами, фабричной инспекцией и противодействием местных властей. Как известно, довольно быстро сыскные эксперименты С. В. Зубатова были свернуты. Министерство внутренних дел, а вслед за ним и политическая полиция, действовали более традиционными и проверенными методами.

Агенты Московского охранного отделения осуществляли секретную деятельность в сложных условиях недостаточного финансирования, конфликтов с начальством, реальной опасности быть вычисленными революционерами. Несмотря на то, что начальник Московского охранного отделения С. В. Зубатов добивался максимальной конфиденциальности их работы, секретные сотрудники не могли в полной мере доверять своему руководству. Бессилие московской политической полиции в организации сыскной работы в университетах и тюрьмах, а также кратковременность успеха обществ взаимопомощи не могли не способствовать разочарованию секретных сотрудников. 6 июля 1906 г. бывшие зубатовцы парфюмер Иван Платов и пуговичник Иосиф Белов выступили с заявлением в адрес московского комитета РСДРП: «Мы, нижеподписавшиеся, состоявшие ранее в “зубатовской организации”, сим заявляем: что мы, принимая деятельное участие в зубатовской организации, мы не намерены были провоцировать и тормозить ход освобождения рабочего класса в России, мы думали, что созданием какой-либо организации мы можем помочь освобождению рабочего класса, но, попав в руки полиции, мы только должны были подчиниться этой полиции. Теперь же, признавая всю гнусность и зло этой полицейской организации и находя наше настоящее положение безвыходным, когда каждый встречный рабочий клеймит нас “зубатовцами” и провокаторами (чего никогда в действительности не было), мы просим, московский комитет Р.С.Д.Р.П. принять нас в ряды пролетарской партии, ибо мы по своему положению и убеждению не можем быть иными; предлагаем объявить организованным рабочим, чтобы они нас не считали за провокаторов, и дать ответ на это заявление. В случае надобности напечатания в газетах, просим не оглашать наши фамилии»[314]314
  ГА РФ. Ф. 1167. Оп. 2. Д. 4049. Л. 1.


[Закрыть].