Текст книги "Заговор «красных маршалов». Тухачевский против Сталина"

Одержимый войной

 
Он знал одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть.
 

М.Ю. Лермонтов

«…После славных Люблинских боев, – писал полковник А.А. Зайцов, – закончившихся штурмом нашим славным II-м батальоном Кржешовской переправы через Сан, полк вступил в Галицию»⁵³³. Начиналась Ивангородская операция русской армии. В ходе боевых действий русских войск Юго-Западного фронта в районе Ивангорода, 10 октября 1914 г., как вспоминал об этом и описывал позже боевую ситуацию Зайцов, «дойдя до Гневошево-Границы, полк попал под жестокий артиллерийский огонь, а пройдя Гневошево, наши III и IV-й батальоны попали под сильный ружейный и пулеметный огонь»⁵³⁴.

«…Ползите сюда, влево, – услышал я чей-то голос и, обернувшись, увидал Тухачевского (2-й батальон шел во второй линии атаки. – С.М.), – вспоминал князь Ф.Н. Касаткин-Ростовский (тогда капитан, младший штаб-офицер 4-го батальона) один эпизод этого боя. – Он лежал, согнувшись в 3-х шагах влево от меня, в большой воронке от снаряда. Я подполз к нему и поздоровался. «Надо дождаться темноты», – деловито сказал он»⁵³⁵. Завязался разговор. Обстановка вынужденной кратковременной праздности, своего рода «антракта» в бою, который мог быть в любой момент прерван новой атакой, чреватой возможной гибелью, располагала к откровенности.

Разговор начался с того, что молодой подпоручик спросил 40-летнего капитана, вернувшегося с началом войны из отставки в полк: «Что побудило вас, пожилого человека, вернуться в полк и отправиться на фронт?» В ответ на то, что это было чувство патриотизма, и на встречный вопрос князя, разве не то же чувство побуждает воевать и его, Тухачевского,⁵³⁶ прозвучало: «Ах, да поймите меня. Нет! Это совсем другое. Я никому не известный человек, что у меня впереди? В лучшем случае через много, много лет служебной лямки пост бригадного генерала!…Поэтому между вами и мной на войне большая разница. Для меня война – это все! Или погибнуть, или отличиться, сделать себе карьеру, достигнуть сразу того, что в мирное время невозможно! Вы пришли сюда за идею помощи Родине. Я – чтобы выдвинуться, достичь той цели, которую себе наметил. В войне мое будущее, моя карьера, моя цель жизни! Уже и теперь, за эти короткие два месяца, что мы в боях, я убедился, что для достижения того, что я хочу, даже не надо много знаний, – главное, смелость и вера в себя, а я верю в свою звезду!» Он долго говорил на ту же тему, развивая ее и увлекаясь. Глаза его горели, и испачканное комьями земли лицо его было выразительно, напускная обычная холодность исчезла»⁵³⁷.

Почти такое же возбужденное состояние Тухачевского вспоминал другой его однополчанин в январе 1919 г. Приглашая своего приятеля на службу в Красную армию, «Тухачевский. (он был к тому времени только что назначен командующим 8-я армией. – С.М.) говорил о возрождении армии, о реформах и т. д. Видимо, опьяненный своею ролью и осуществлением своей мечты, он восторженно строил планы покорения всего, что противится новому строю, говорил, что это настоящее служение народу. По его словам, надо было прежде всего покорить все, что противится армии, возродить ее на старых основаниях, он говорил, что, не все ли равно, кому служить, веря в непобедимость русского солдата, который, по его мнению, остался тем же, что и раньше, только надо его дисциплинировать…Тухачевский произвел в это время впечатление человека бесконечно самовлюбленного, не считающегося ни с чем, чтобы только дойти до своей цели, достигнуть славы и власти, не считаясь с тем, через чьи трупы она его приведет, не заботясь ни о ком, кроме себя»⁵³⁸. Таким образом, бывшего подпоручика и будущего маршала большевистская власть привлекала не идеологически, а преимущественно как средство военного возрождения России и собственной полководческой карьеры.

Последняя фраза из воспоминаний Касаткина-Ростовского о разговоре с Тухачевским провоцирует цитирование свидетельства еще одного человека, Николая Александровича Цурикова, тогда армейского прапорщика, наблюдавшего Тухачевского в пору его «подпоручичьего служебного состояния», правда уже во время плена, в 1916 г., в интернациональном офицерском лагере форта № 9 замка Ингольштадт.

«Как-то, в один из первых же дней моего прибытия на форт № 9, – вспоминал Цуриков, – я стоял на веранде, когда «из-под горы» показались 2 офицера: весь в голубом, яркий брюнет-француз и русский, выше среднего роста, в зеленых обмотках на длинных ногах, как будто «нетвердых», в зеленой же подтянутой гимнастерке с гвардейскими кантиками, без погон с непропорционально большой головой на тонкой и «непрочной» шее. Быстрым и ровным, размеренным шагом они стали «кружить» по форту, изредка переговариваясь. Для привычного «гефангенского»⁵³⁹ глаза было ясно, что это не прогулка, а очередная, «дневная тренировка»⁵⁴⁰.

– Кто это? – спросил я своего сожителя по комнате.

– «Гвардейцы»-приятели, – неодобрительно пробурчал он: француз – капитан Х, а русский – подпоручик Тухачевский, народ важный.

– Вот он какой⁵⁴¹, – подумал я и стал наблюдать…»⁵⁴².

Цуриков, прежде всего, обратил внимание на «странные глаза, в необычном разрезе, куда-то пристально и упорно устремленные»⁵⁴³. По мнению С. Московичи, «вождь является мастером взгляда и художником глаз, инструментов воздействия. Глаза Гете, говорил Гейне, были «спокойны, как глаза бога. Впрочем, признаком богов является именно взгляд, он тверд и глаза их не мигают с неуверенностью». Это, конечно, не случайно. Он замечает также, что Наполеон и Гете равны в этом смысле. «Глаза Наполеона тоже обладали этим качеством. Именно поэтому я и убежден, что он был богом»⁵⁴⁴. Заключая свои рассуждения по поводу этого свойства «вождя», Московичи пишет: «Его взгляд очаровывает, влечет и вместе с тем пугает; такой взгляд древние приписывали глазам полубогов, некоторых животных, змеи или ящерицы, чудовищ, подобных Горгоне»⁵⁴⁵.

Внимание Цурикова привлекла «и какая-то, как будто «неустановившаяся» на шее голова, и несколько «развихленная», но упорная и даже стремительная походка» – все это сразу же произвело на меня общее впечатление какой-то машинальности. Как будто этот человек был в трансе»⁵⁴⁶.

«Обреченный бегун, – подумал я. – Нехорошо он кончит…

Тухачевский стал замедлять шаг, я встал и подошел к нему. Он как будто «очнулся».

– Ваша фамилия Тухачевский?

– Да, – несколько удивленно, чуть надменно и немного холодновато-гвардейски, глядя на незнакомого, бородатого армейского, да еще прапорщика, отвечал он.

Я объяснил, кто я, он как будто даже обрадовался, и мы разговорились. О революции речи не было, вспоминали Москву и его знакомых по плену. Разговор был недолгий. Он извинился и ушел.

…Еще не сказав с ним ни слова, я сказал себе, что это человек, захваченный. манией; после разговора показалось, что это не просветленный, а обуянный, не вдохновленный, а одержимый – страстью человек….»⁵⁴⁷.

Сабанеев назвал поведенческий настрой Тухачевского «манией великого будущего», Н.А Цуриков определил такое состояние личности Тухачевского как «одержимость»⁵⁴⁸. В.Н. Посторонкин вспоминал, что Тухачевский «с течением времени становился. фанатиком в достижении одной цели, поставленной им себе как руководящий принцип достигнуть максимума служебной карьеры, хотя бы для этого принципа пришлось рискнуть, поставить максимум-ставку»⁵⁴⁹. Французский лейтенант П. Фервак⁵⁵⁰, близко познакомившийся с Тухачевским в том же лагере Ингольштадт, отметил в личности своего русского приятеля-офицера, по существу, то же самое, передав лишь в более мягкой и описательной форме: «это был мечтатель, фантазер, который шел туда, куда влекло его собственное воображение»⁵⁵¹. Князь Ф.Н. Касаткин-Ростовский обратил внимание на рожденную пафосом войны откровенную увлеченность, горение глаз, делавших его лицо выразительным, растворяя «напускную обычную холодность». «Увлекающийся поручик», по мнению старых военспецов в Красной армии, с некоторым скепсисом относившихся к отдельным начинаниям «поручика-командарма»⁵⁵². «…Один из осведомителей Особого отдела, – сообщает А.А. Зданович, ссылаясь на некоторые служебные документы Особого отдела, – по поручению чекистов составил характеристику на военачальника (М.Н. Тухачевского). Секретный сотрудник объективно описал выдающиеся способности командующего и единственным его недостатком признал недооценку возможностей врага, заносчивость по отношению к последнему. Осведомитель также подчеркнул, что Тухачевский, поверив в какую-либо идею, может действовать крайне неосмотрительно»⁵⁵³. Уместно привести и официальную служебную характеристику Тухачевского, относящуюся к 1922 году, когда он занимал должность начальника Военной академии РККА. «…В высокой степени инициативен, – отмечается в ней, – способен к широкому творчеству и размаху. Упорен в достижении цели. Текущую работу связывает с интенсивным самообразованием и углублением научной эрудиции. Искренне связан с революцией, отсутствие всяких внешних показных особенностей (не любит угодливого чинопочитания и т. д.). В отношении красноармейцев и комсостава прям, откровенен и доверчив, чем сильно подкупает в свою пользу. В партийно-этическом отношении безупречен. Способен вести крупную организационную работу на видных постах республики по военной линии»⁵⁵⁴.

Спустя почти два десятилетия, человек, безусловно знавший Тухачевского много хуже Цурикова, Фервака и несопоставимо меньше Сабанеева, комдив Д.А. Кучинский, рассказывая о стратегической игре в Генеральном Штабе в апреле 1936 г., обратил внимание на то, что «Тухачевский вкладывал в эту игру необычайную страстность»⁵⁵⁵.

«Эти люди, – отмечает С. Московичи, обобщая, но как будто по поводу Тухачевского, – …составляя единое целое со своей идеей. превращают ее в страсть»⁵⁵⁶. Психолог говорит о «безмерном упрямстве» вождей в своем «стремлении идти к цели», доходящем до грани «безумия»⁵⁵⁷. Г. Лебон видит в них людей, «способных на чрезвычайное упорство в повторении всегда одного и того же»⁵⁵⁸. В связи с этими замечаниями следует вспомнить пятикратные, упрямые до одержимости попытки побега из плена, предпринимавшиеся Тухачевским, пока наконец ему не удалось в этих попытках достичь успеха.

Да только ли в этом можно заметить эту страстность и «одержимость»! Ведь и в его натиске на Варшаву в августе 1920го тоже было что-то «маниакальное». Некая «одержимость» Тухачевского весьма заметна в его стремлении добиться (и он добился этого!) реализации его, Тухачевского, «программы модернизации» Красной армии в 1930–1931 гг. Взламывая скепсис Шапошникова, оскорбительную неприязнь Ворошилова, наконец, нелицеприятную критику Сталина, он вынудил последнего, что бывало крайне редко, признать ошибочность своих первоначальных оценок, принести извинения и принять его программу. Впрочем, и сам Тухачевский, пожалуй, чувствовал в своем характере это свойство – «одержимость», как-то признавшись, что у него есть две страсти – война и музыка⁵⁵⁹.

Несомненно, и внешнее сходство с Наполеоном, даже воспринимаемое Тухачевским с иронией, влияло на его поведенческую установку. «У него было предчувствие и мания «великого будущего», – процитирую еще раз свидетельство Л.Л. Сабанеева о «наполеоновских грезах» Тухачевского⁵⁶⁰.

«Именно это безмерное упрямство, – будто бы комментируя действия Тухачевского, заключает Московичи, – это стремление идти к цели можно считать признаком их «безумия»⁵⁶¹. По его мнению, «подобные люди, больные страстью, по необходимости являются своеобразными индивидуумами…Значительное число вождей набирается в особенности среди этих невротизированных, этих перевозбужденных, этих полусумасшедших, которые находятся на грани безумия»⁵⁶². Исходя из присущих настоящим вождям признаков «безумия», Московичи считает, что «вождю необходимо, и это его важнейшее качество, быть человеком веры, до крайностей, до коварства. Его идея – не просто средство. Она является убеждением, безоговорочно внушенным ходом Истории или Божьим повелением. Сектантский фанатизм исходит от вождя, и любой великий вождь – фанатик»⁵⁶³. Эта одержимость, страсть, маниакальное упрямство было замечено его товарищами по л-гв. Семеновскому полку с первого месяца службы и с первых недель боевых действий полка.

Едва получив под свое командование 7-ю роту (после эвакуации по ранению ее командира капитана Брока), вечером 26 августа 1914 г. поручик А.В. Иванов-Дивов 2-й получил приказ батальонного командира, ввиду предстоящих боевых действий, вывести роту возможно ближе к окопам противника. Поручик вспоминал: «Получив задачу, я вместе с Толстым⁵⁶⁴, Тухачевским и двумя посыльными решил лично произвести разведку, чтобы знать, как расположить роту»⁵⁶⁵. Выяснив, что «окопы австрийцев находились приблизительно в 250–300 шагах отсюда и в тишине ночи были слышны разговоры и движение в них. вывести роту в темноте так близко к австрийским окопам, оторвав ее от своей позиции и без всякой связи с соседями, я счел рискованным»⁵⁶⁶. После обсуждения ситуации «с Толстым, сказав, что вывести сюда роту надо лишь к рассвету»⁵⁶⁷, с чем батальонный адъютант согласился, Иванов-Дивов неожиданно натолкнулся на возражения со стороны подпоручика Тухачевского. «Здесь, – как вспоминал мемуарист, – я впервые поссорился с Тухачевским, который, совершенно не считаясь с тем, что я был его командир роты, стал громко выражать свое неудовольствие, говоря, что роту надо вести сюда немедленно, так как завтра будет, может быть, поздно. Я обозлился и резко предложил ему, если он пожелает, сидеть здесь одному до рассвета. Вместе с Толстым я вернулся к полковнику Вешнякову, а Тухачевский с одним солдатом остались ночевать в овраге»⁵⁶⁸. Иванов-Дивов получил согласие командира батальона вывести свою роту на новую позицию на рассвете. Однако, как показали последующие события, прав оказался подпоручик Тухачевский. Об этом сообщает сам автор воспоминаний. Проспав раннее утро, он вынужден был выводить роту в спешке, уже под австрийским огнем, перебежками. «По счастью, – с сомнительным удовлетворением вспоминал поручик, – за 10–15 минут марша мы потеряли лишь двух солдат ранеными, и рота вышла на свою новую позицию…»⁵⁶⁹.

Случай этот показателен, однако не только тем, что подпоручик Тухачевский обладал гораздо лучшим боевым чутьем, чем его непосредственный начальник, но и непреклонным упрямством в утверждении собственного мнения. Другой случай еще более показателен в этом отношении.

Поручик А.В. Иванов-Дивов 2-й вспоминал: 1 сентября 1914 г. «часам к 11 мы подошли к реке Танев. Мост через реку был сожжен, и гвардейские саперы работали над его восстановлением. На старые полуобгоревшие устои были положены доски, и люди 6-й роты стали переходить на другой берег. Моя 7-я рота переходила вслед за 6-й. Поодиночке, на три шага расстояния один от другого, не спеша, люди шли по шатким доскам настила. Ко мне подошел Тухачевский. «Пятки замочить боятся, – сказал он. – Позвольте я переведу роту вброд, здесь неглубоко». – «Конечно – нет, – ответил я ему. – Есть распоряжение переходить по мосту, и менять его ни к чему, тем более что холодно. А если вам нравится, можете переходить вброд один». – «Слушаю, господин поручик!» И тут же, отстегнув боевой ремень с револьвером и подняв руки кверху, соскочил с берега в воду. Вода была ему по грудь. К удивлению усмехавшихся людей роты, идущих по мосту, он пошел через реку, бодро разгребая воду одной, свободной рукой»⁵⁷⁰.

Этот случай показателен уже не только как подтверждение маниакального упрямства подпоручика Тухачевского. В отличие от своего непосредственного командира поручика Иванов-Дивова 2-го, да и многих других офицеров-семеновцев, уже тогда Тухачевский обнаружил подлинную свою сущность – воина, как говорится, «до мозга костей», одержимого Войной и Армией, безжалостного в воспитании такого «воина» и в каждом солдате, и в каждом офицере, и, прежде всего, в самом себе.

«По службе у него не было ни близких, ни жалости к другим, – вспоминал Посторонкин указанное качество еще у юнкера Тухачевского. – …В 1913 году, уже на старшем курсе, Тухачевский был назначен фельдфебелем своей 2-й роты. Учился он очень хорошо, в среде же своих однокурсников он не пользовался ни симпатиями, ни сочувствиями; все сторонились его, боялись и твердо знали, что в случае какой-либо оплошности ждать пощады нельзя, фельдфебель не покроет поступка провинившегося. С младшим курсом фельдфебель Тухачевский обращался совершенно деспотически: он наказывал самой высшей мерой взыскания за малейший проступок новичков, только что вступивших в службу и еще не свыкшихся с создавшейся служебной обстановкой и не втянувшихся в училищную жизнь.

Обладая большими дисциплинарными правами, он полной мерой и в изобилии раздавал взыскания, никогда не входя в рассмотрение мотивов, побудивших то или иное упущение по службе…»⁵⁷¹.

Эти качества отличного, безжалостного, боевого офицера, строевика в Тухачевском сразу увидел и положительно воспринял один из лучших, подлинно боевых офицеров и командиров-семеновцев капитан Ф.А Веселаго. Об этом свидетельствует и завершающая часть процитированного выше рассказа о переправе через р. Танеев в сентябре 1914 г.

«Когда рота закончила переправу, – вспоминал поручик Иванов-Дивов, – к мосту уже подошел 1-й батальон и, составив винтовки в козлы и разведя костры, стал готовить неизменный солдатский чай. День был холодный, моросил мелкий дождь и дул северный ветер.

У самого моста, с правой стороны дороги стояла маленькая полусгоревшая сторожка. Феодосий Александрович и я зашли туда погреться, так как его люди уже успели развести в ней огонь. Сторожка была набита солдатами обеих рот. Там мы нашли Тухачевского, который, раздевшись, сушил у огня свои вещи. Феодосий Александрович добродушно посмеялся над его молодостью»⁵⁷².

Капитан Веселаго хорошо понимал, что, помимо максимализма молодости, проявившегося в поступке подпоручика Тухачевского, в этом молодом офицере присутствовали несомненные задатки настоящего Воина, инициативного, способного и волевого Офицера и природного Солдата. Поэтому-то он со снисходительным и добродушным пониманием «посмеялся над молодостью» подпоручика, а не возмутился его поступком, как Иванов-Дивов. Поэтому становится понятным, почему капитан Веселаго захотел иметь в своей роте такого помощника. Этому, разумеется, способствовал Кжешувский подвиг Тухачевского на следующий день после описанного выше случая с переправой через реку.

Указанные качества и свойства подпоручика Тухачевского: жесткость, безжалостность и требовательность в профессиональной и боевой подготовке солдат и офицеров – проявлялись в нем и спустя много лет, когда он стал уже маршалом. «В боевой подготовке он на протяжении ряда лет… – критиковал действия своего бывшего 1-го заместителя К.Е. Ворошилов 1 июня 1937 г., – проповедовал необходимость обучения и командного, и начальствующего состава, и бойцов таким образом, чтобы в бою целые части – полк, дивизия – двигались такими темпами: 4,5–5 километров в час. Когда ему говорили, что человек пешком с трудом проходит 5 километров в час, он настаивал на своем». Неустановленный голос из присутствующих уточнил: «5 километров ходьбы и последний бросок был 10 километров»⁵⁷³. Одержимый какой-либо идеей (порой и ошибочной), Тухачевский, как правило, испытывал ее, реализуя на себе. Поэтому, продолжая, Ворошилов пояснял: «Он хотел в прошлом году доказать свою правоту и прошел 1,5 (оговорка, Ворошилов хотел сказать 4,5. – С.М.) километра в час, причем искусственно, ходил 2 часа. У нас люди некоторые делают 14 километров. 14 километров красноармеец бегом может сделать…Лапин рассказывает, да и сам Тухачевский об этом говорит, что они давали специальные задания форсировать боевую подготовку и по линии авиации, и по линии танковых частей, и по другим родам войск; форсировать, не закрепляя итог за итогом, а форсировать, с одной стороны, чтобы показать, что все блестяще обстоит, а с другой стороны, срывать боевую подготовку, коверкать все и иметь войска ни к черту негодные»⁵⁷⁴. К сказанному добавлю еще один пример, относящийся к осени 1935 г., который привел командующий Киевским военным округом И.Э. Якир на Пленуме Военного совета при наркоме обороны СССР в октябре 1936 г.

«В существующей инструкции сказано 3–4 км, – вступил Якир в дискуссию с Тухачевским по вопросу о темпе пешей атаки. – Михаил Николаевич на маневрах прошлого года сказал: «Я был со взводом или ротой, которая наступала и прошла 4 км». А потом, когда я разговаривал, то выяснилось, что раз идет маршал в белой рубашке, посредник в сторону. Конечно, можно пройти 4 и 5 км, если огня не чувствуется»⁵⁷⁵.

Отвлекаясь от существа тогдашней дискуссии (в каком темпе может двигаться пехотинец Красной армии, сколько км в час он может делать во время атаки), хочу вновь обратить внимание вновь на то, что зам. наркома обороны, маршал Советского Союза сам в течение часа участвует в атаке наравне с рядовыми красноармейцами, доказывая всем, что пешая атака со скоростью 4 км в час – реальность.

Маниакальное упрямство, «одержимость» Тухачевского ярко проявились в стратегических играх в Генштабе РККА в апреле 1936-го и январе 1937-го гг., в ходе которых были предприняты попытки проверить разворачивание оперативно-стратегических событий в случае войны на Западном театре военных действий. Маниакальное упорство, фанатичная убежденность в своей правоте и не менее маниакальная убежденность в том, что непринятие его оперативного плана означает неизбежное поражение Красной армии и национальную катастрофу, с роковой неизбежностью влекло Тухачевского к конфликту с Ворошиловым, Сталиным, к заговору и гибели.

Подпоручик Н.Н. Толстой 1-й, являвшийся адъютантом 2го батальона, а следовательно, близко наблюдавший боевую деятельность своего «нового друга» подпоручика Тухачевского, посетивший сына на фронте осенью 1914 г., отмечал (со слов отца подпоручика Толстого): «Он очень молод еще, но уже выделяется заметно: хладнокровен, находчив и смел, но… Непонятно, на чем все это держится? Это тип совершенно особой формации. Много в нем положительных качеств, он интересен, но в чем-то не очень понятен…Ни во что не верит, нет ему ничего дорогого из того, что нам дорого; ум есть, отвага, но и ум, и отвага могут быть нынче направлены на одно, завтра же – на другое, если нет под ним оснований достаточно твердых; какой-то он. – гладиатор! Вот именно, да, гладиаторы, при цезарях, в языческом Риме могли быть такие. Ему бы арену да солнце и публику, побольше ее опьяняющих рукоплесканий. Тогда есть резон побеждать или гибнуть со славой. А ради чего побеждать или гибнуть за что – это дело десятое…»⁵⁷⁶

По мнению французского саперного лейтенанта Р. Рура (П. Фервака), приятельствовавшего с Тухачевским в плену, «у него была холодная душа, которую разогревал только жар честолюбия. В жизни его интересовала только победа, а ценой каких жертв она будет достигнута – это его не заботило. Не то чтобы он был жестоким, просто он не имел жалости»⁵⁷⁷. Очень существенное пояснение: «не то чтобы он был жестоким, просто он не имел жалости».

Князь Касаткин-Ростовский, оказавшийся в ходе Революции и Гражданской войны на противоположной стороне баррикад, разделивших его с Тухачевским, не мог не признать, что «строевой офицер он (Тухачевский) был хороший»⁵⁷⁸. Как бы в обоснование этой оценки, В.Н. Посторонкин, близко знавший Тухачевского еще юнкером Александровского военного училища, вспоминал: «Отличаясь большими способностями, призванием к военному делу, рвением к несению службы, он очень скоро выдвинулся из среды прочих юнкеров…Дисциплинированный и преданный требованиям службы, Тухачевский был скоро замечен своим начальством. Сразу же с первых же шагов Тухачевский занимает положение, которое изобличает его страстное стремление быть фельдфебелем роты или старшим портупей-юнкером.

На одном из тактических учений юнкер младшего курса Тухачевский проявляет себя как отличный служака, понявший смысл службы и требования долга»⁵⁷⁹. Автор воспоминаний приводит красноречивый пример тех задатков Тухачевского-Воина, Тухачевского-Солдата, Тухачевского-Офицера, которые и позволили князю Касаткину-Ростовскому дать приведенную выше оценку будущему маршалу.

«Будучи назначенным часовым в сторожевое охранение, – рассказывал Посторонкин, – он по какому-то недоразумению не был своевременно сменен и, забытый, остался на своем посту. Он простоял на посту сверх срока более часа и не пожелал смениться по приказанию, переданному ему посланным юнкером. Он был сменен самим ротным командиром, который поставил его на пост сторожевого охранения 2-й роты. На все это потребовалось еще некоторое время. О Тухачевском сразу заговорили, ставили в пример его понимание обязанностей по службе и внутреннее понимание им духа уставов, на которых зиждилась эта самая служба. Его выдвинули производством в портупей-юнкера без должности, в то время как прочие еще не могли и мечтать о портупей-юнкерских нашивках»⁵⁸⁰. Это был его «первый подвиг», «первое военное», еще училищное «отличие» – первый шаг в военной карьере. Во всем юнкер Тухачевский стремился быть первым.

«…При переходе в старший класс он получает приз-награду за первоклассное решение экзаменационной тактической задачи (выдавалось одно из сочинений известных авторов по тактике). Далее за глазомерное определение расстояний и успешную стрельбу получает благодарность по училищу.

Будучи великолепным гимнастом и бесподобным фехтовальщиком, он получает первый приз на турнире училища весной 1913 года – саблю только что вводимого образца в войсках для ношения по желанию вне строя»⁵⁸¹. «Великолепный строевик, стрелок и инструктор», Тухачевский и спустя десятилетия, будучи уже советским маршалом, производил впечатление на окружавших своей строевой выправкой. «И сейчас он… подтянутый гвардейский офицер старой закваски», по наблюдениям видевших Тухачевского во время визита в Германию осенью 1932 г.⁵⁸² Бывший русский посол в Великобритании Е.В. Саблин (проживавший в эмиграции в Лондоне) делился своими впечатлениями с В.А Маклаковым в письме от 1 февраля 1936 г.: «Общее внимание привлекал к себе маршал Тухачевский. Он поразил всех своей выправкой и шагистикой….»⁵⁸³.

В 1913 г. юнкеру Тухачевскому представился случай быть замеченным и Высочайшими Особами, самим императором Николаем II. В период приезда в Москву императора с семьей, в связи с празднованием 300-летия Дома Романовых, лучшие юнкера московских Александровского и Алексеевского военных училищ несли караульную службу в Кремлевском дворце, где остановилось «августейшее семейство». В числе других портупей-юнкер Тухачевский с отличием исполнял возложенные на него караульные обязанности, и «здесь же впервые Тухачевский был представлен Его Величеству, обратившему внимание на службу его и особенно на действительно редкий случай для младшего юнкера – получение портупей-юнкерского звания. Государь выразил свое удовольствие, ознакомившись из краткого доклада ротного командира о служебной деятельности портупей-юнкера Тухачевского»⁵⁸⁴.

В том же 1913 году, уже переведенный на старший курс, Тухачевский наконец достиг, так сказать, должностного предела для карьеры юнкера военного училища: он был назначен фельдфебелем своей 2-й роты. «Тухачевский тянулся к «карьере», он с течением времени становился слепо преданным службе…», Армия и Война превращались в смысл его существования, мечты о полководческих лаврах – в цель его жизни.

Аттестационный балл определял место и очередность юнкера-выпускника в выборе вакансии, т. е. полка или войсковой части, в которой он начнет свою службу. Следует заметить также, что по социальному составу своих учащихся военные училища вплоть до Первой мировой войны оказывались неравноценными. И этот фактор влиял на военную карьеру уже на начальной ее стадии. Чтобы получить существенные преимущества для дальнейшей военной или придворной карьеры было желательно начать офицерскую карьеру в императорской гвардии⁵⁸⁵.

В основном гвардия комплектовалась выпускниками Пажеского корпуса и Павловского военного училища, славившегося строевой подготовкой. Небольшое число «гвардейских вакансий» доставалось также выпускникам московских Александровского и Алексеевского училищ. Единичные вакансии в гвардии иногда оказывались в распоряжении других военных училищ.

Впрочем, и сами гвардейские полки были неравноценны. Традиционно самыми почетными для службы были полки 1-й гвардейской пехотной дивизии, в первую очередь – «старейшие» л-г. Преображенский и л-г. Семеновский «полки-близнецы», сформированные еще Петром Великим, особенно – наиболее «аристократичный» и «престижный» л-г. Преображенский. Кроме них, наиболее престижными считались полки гвардейской кавалерии – л-г. Кавалергардский, л-г. Конный, а также л-г. Гусарский. В период правления императора Николая II к указанным полкам добавились недавно сформированные четыре л-г. стрелковых батальона, к 1914 г. развернутые в полки. Поскольку большую часть времени император Николай II проводил в Царском Селе, то эти гвардейские стрелковые полки и имели в качестве постоянного места своей дислокации Царское Село. Самым любимым его полком из их числа был 4-й л-г. стрелковый Императорской фамилии полк. В его составе было большое количество представителей высшей аристократии⁵⁸⁶.

Служба в гвардии предоставляла несколько существенных для дальнейшей карьеры преимуществ. Во-первых, для тех, кто рассчитывал на придворную карьеру, а также для занятия в будущем важных военных или государственных постов, возможности близкого общения с императором и членами императорского семейства.

Во-вторых, служба в гвардии обеспечивала возможность быстрого достижение чина полковника гвардии с выходом на должность командира одного из армейских полков и скорое получение чина генерал-майора. Этому способствовало преимущество гвардейского офицера в один чин (отсутствие в гвардии чина подполковника). Из полковников гвардии достаточно легко было получить генеральский чин, стать флигель-адъютантом. В-третьих, гвардейскому офицеру, мечтающему о большой военной карьере, даже очень молодому, гораздо легче, чем армейскому, было попасть в Академию Генштаба. Это было важнейшей гвардейской привилегией. Указанные обстоятельства породили устойчивую неприязнь к гвардейским офицерам в армейской офицерской среде.

«Несколько в стороне от общих условий офицерской жизни стояли офицеры гвардии, – комментировал эту ситуацию в своих воспоминаниях генерал А.И. Деникин. – С давних пор существовала рознь между армейским и гвардейским офицерством, вызванная целым рядом привилегий последних по службе – привилегий, тормозивших сильно и без того не легкое служебное движение армейского офицерства. Явная несправедливость такого положения, обоснованного на исторической традиции, а не на личных достоинствах, была больным местом армейской жизни…»⁵⁸⁷. Деникин, рассуждая далее о служебных и карьерных преимуществах гвардейских офицеров, едва сдерживает свою социальную и идейную неприязнь к ним и скепсис в отношении их профессиональных достоинств, особенно на уровне «старших начальников». «Нет сомнения, – вспоминает он, – что гвардейские офицеры, за редкими исключениями, были монархистами par excelence и пронесли свою идею нерушимо через все перевороты, испытания, эволюции, борьбу, падение, большевизм(!) и добровольчество. Иногда скрытно, иногда явно…Но наряду с доблестью иногда рыцарственностью. в военной и гражданской жизни оно сохраняло кастовую нетерпимость, архаическую классовую отчужденность и глубокий консерватизм – иногда с признаками государственности, чаще же с сильным уклоном в сторону реакции»⁵⁸⁸.