Текст книги "Заговор «красных маршалов». Тухачевский против Сталина"

«Быть может, руководимый гениальным инстинктом своим, – писал о Наполеоне К.Н. Леонтьев, – он и к завоеваниям стремился не для того только, чтобы прославить себя и славой укрепить свою династию, но вместе с тем и для того, чтобы неравноправностью национальной, внешней, провинциальной возместить недостаток неравноправности внутренней, сословной, горизонтальной» ⁴⁸³. В контексте сказанного великим русским мыслителем отмечу, что в юности и ранней молодости корсиканский националист хотел считаться французом и сильно раздражался, когда ему напоминали о его корсиканском происхождении. Сталин, став диктатором, из пылкого молодого грузинского националиста «Кобы» превратился в человека, не очень любившего, когда ему напоминали о его грузинском происхождении. Он хотел считаться русским. Он тоже был провинциалом, из среды «маленьких людей», горцем (состояние, близкое самочувствию островитянина Наполеона). В этом отношении натура Сталина, несомненно, имела много общего с природой Наполеона (разумеется, с поправкой на его церковно-семинаристское образование и «азиатско-кавказскую» ментальность), может быть, значительно больше, чем натура Тухачевского, хотя «Коба» не был наделен выдающимися природными военными дарованиями и внешне совсем не походил на Наполеона.

И тем не менее «наполеонизм» Тухачевского, как черта его личности, являвшийся больше, чем увлечением, был фактором, в значительной мере определявшим вектор его поведения, быть может, даже неким его «личностным проектом». Это свойство личности Тухачевского, видимо, в значительной мере повлияло на его отношение к революционным событиям в России 1917 г. и на его политический выбор, а с другой стороны, и на отношение к его выбору со стороны офицеров-однополчан. Прозвище «Наполеон», которое дали подпоручику Тухачевскому его товарищи по л-гв. Семеновскому полку, отражало его политические настроения и симпатии.

«Он шел туда, куда влекло его собственное воображение»

«В доме на Арбате, – вспоминал В.В. Катанян, – …под Новый злосчастный 1936 год Лиля (имеется в виду Лиля Брик, к этому времени ставшая женой комкора В.М. Примакова. – С.М.) устроила маскарад, она любила подобные затеи. Это была одна из черт ее «дионисийского» характера. Все были одеты неузнаваемо: Тухачевский – бродячим музыкантом со скрипкой, на которой он играл, Якир – королем треф, ЛЮ (таково было прозвище Л. Брик среди близких и друзей. – С.М.) была русалкой – в длинной ночной рубашке цвета морской волны, с пришитыми к ней целлулоидными красными рыбками, рыжие волосы были распущены, перевиты жемчугами. Это была веселая ночь…»⁴⁸⁴.

Этот фрагмент воспоминаний рождает ассоциации с акварельными шедеврами Александра Бенуа, театрально, почти кукольно изображающими постаревшего Людовика XIV, гуляющего по «регулярному» парку, купание маркизы в зеркальном пруду, за которой тайком подглядывает шаловливый арапчонок из-за стриженого версальского кустарника, с итальянской комедией масок и венецианскими карнавалами XVIII в.

Всякая революция – это карнавал и маскарад по своему существу. Правда, карнавал страшный, кровавый, уродующий общество, жизнь, культуру – все. Вообще, говоря о карнавальной сущности любой Революции, в особенности русской революции, достаточно вспомнить известную всем строчку из «Интернационала»: «Кто был ничем, тот станет всем».

«Для того чтобы собраться и действовать, – делится своими психологическими наблюдениями С. Московичи, – толпам необходимо пространство. Способ представления придает этому пространству рельеф и форму. Места действия – соборы, стадионы – создаются для того, чтобы принимать массы и, воздействуя на них, получать желаемые эффекты. Это ограниченное пространство, где люди сообща освобождаются от обыденной жизни и оказываются объединенными их общим достоянием надежд и верований»⁴⁸⁵. Это то состояние, которое М.М. Бахтин назвал «праздником» или «праздничным временем», «праздным временем» – временем, свободным от повседневных, обыденных забот и работ, Большим временем, Священным, Сакральным временем – Временем Бога и Творца. Но это и «карнавальное время». «Делай, что хочешь!» – было начертано над воротами Телемской обители, этого «вывернутого наизнанку» монастыря у Ф. Рабле. «Что хочу, то и ворочу» – можно было бы сделать революционным лозунгом – лозунгом революционного произвола и волюнтаризма. Это время в историческом измерении – момент, мгновение «обезбожености», момент «грехопадения», отпадения Человека от Бога, а «если Бога нет, – как не вспомнить размышления одного из героев Достоевского, – то все дозволено, то я – Бог!». Ф. Ницше выразился даже более точно: «Я – то Ничто, из которого я творю весь мир».

Великую Французскую революцию можно представить как кровавый карнавал, развернувшийся между развращенными аристократическими салонами, расплодившимися после смерти Короля-Солнца, и гильотиной, породившей кровавые поля наполеоновских войн. В конце концов, зрелище поведения осужденного и палача на эшафоте – это ведь тоже в известном смысле спектакль, средневековый, кровавый спектакль для толпы, созерцающей это зрелище, как и своего рода кровавый спектакль, разворачивающийся на «театре военных действий». Французский писатель Ф. Грандель выразился, пожалуй, более метафорично: «Когда весь город чувствует себя как в театре, – это значит началась революция»⁴⁸⁶. А вот советский писатель, выросший из русской революции, – Б. Пильняк – устами одного из своих героев сравнил русскую революцию со «всеобщим пьянством».

С первых же недель и месяцев существования Советской власти на города бывшей Российской империи, прежде всего столичные, хлынул поток переименований площадей, проспектов, улиц, переулков и пр. – типичное карнавальное «переодевание», «выворачивание мира наизнанку». Уже в 1918 г., к первой годовщине Октябрьской революции, этот поток захлестнул Петроград. «Много улиц переименовано, – записал в своем дневнике «петроградский интеллигент» Г.А Князев 10 ноября 1918 г. – Запомним несколько. Невский – улица (или проспект) 25 октября. Каменноостровский – Проспект Красных Зорь, Английская набережная – Набережная Красного Флота, Благовещенская площадь – Площадь труда, Знаменская – Площадь Восстания. Некоторые улицы переименованы по «контрасту»: «Архиерейская» – улица Льва Толстого, Ружейная – улица Мира, Дворянская – улица Комитетов Бедноты… Чтобы им и самое название города изменить бы: «Город Красных Зорь»…»⁴⁸⁷.

С 1918 г. начались переименования городов и населенных пунктов. Не считая г. Николаевска (Саратовская губерния), переименованного в 1918 г. в Пугачевск в честь вождя крестьянско-казацкого восстания Е.И. Пугачева, это еще несколько небольших городов и населенных пунктов, переименованных в честь «мучеников Революции»: поселок Лигово (ныне в черте Санкт-Петербурга) – в Урицк (в 1918 г. в честь председателя Петроградского ЧК М.С. Урицкого, убитого Каннегиссером сентябре 1918 г.), Царское Село – в «Детское Село имени товарища Урицкого» (1918), город Павловск – в Слуцк (в честь другого видного деятеля большевистской революции А.И. Слуцкого, расстрелянного 24 марта 1918 г. в Крыму татарскими националистами). В 1921 г. появился г. Артемовск (Екатериновка) и Артемово (хутор Нелеповский) в память Артема (Ф.А Сергеева), погибшего в 1921 г.⁴⁸⁸ Несколько населенных пунктов были переименованы в честь В.И. Ленина и Л.Д. Троцкого: Талдом (Московская губерния) – в Ленинск (1918); село Кольчугино (будущая территория Кемеровской области) – в Ленинск-Кузнецкий в 1922 г.; г. Пришиб (Царицынская губерния) – в Ленинск (1919); Гатчина – в г. Троцк (1923), г. Миасс (на Урале) – в Тухачевск (1923)⁴⁸⁹.

Характерным признаком «революционной карнавализации» жизни были различные новые «революционные праздники».

«…Весь город готовится к празднику, – записал Г.А Князев 29 октября 1918 г. – Везде столбы, щиты. Бог знает, что обещано! Между прочим, будет обращено особое внимание на «самый красивый предмет, протекающий через весь город» (!). Так и сказано. Этот предмет – Нева. Праздники будут продолжаться три дня. На третий день «каждому гражданину будет представлена все, что ему захочется…». Это не из сатирического какого-нибудь журнала, а из «Красной газеты». Особенно должен украситься «Дворец Труда». Там кипит работа, конечно, какой-то монумент воздвигают перед дворцом. Теперь всюду монументы.⁴⁹⁰ Поставлен памятник кровавому извергу человечества – Робеспьеру. На днях в Москве было открытие «памятника». Может быть, и Аттиле поставить бы: тоже крови немало пролил⁴⁹¹. Готовится декрет о полной отмене церковных праздников»⁴⁹².

«Ряженых», будто на карнавале, первоначально напоминали и части Красной армии. В феврале 1918 г. генерал-майор М.Д. Бонч-Бруевич обратил внимание на «отряд Дыбенко», «на эту матросскую вольницу с нашитыми на широченные клеши перламутровыми пуговичками, с разухабистыми манерами…»⁴⁹³. Впрочем, пожалуй, более выразительными оказываются свидетельства людей, относительно нейтральных, гражданских. «Забавно видеть социалистическую и даже коммунистическую армию в красных бархатных штанах, – вновь обратил внимание Г.А. Князев. – Говорят, что в других местах новые воины разряжены в гусарские ментики, расшитые мундиры. Кто бы мог сказать, что такой вид будет у пролетарской армии?»⁴⁹⁴. Впрочем, «гусарский» облик автор записок увидел непосредственно. «…Так забавно видеть «Коммунистов» в красных гусарских фуражках, – отметил он, спустя год, осенью 1919 г. почти маскарадное одеяние «революционной армии». – Думали ли лихие гусары, что их головной убор так придется по вкусу тем, кто с такой энергией проклинал войну и ненавидел армию, милитаризм…»⁴⁹⁵.

«Начдив Тимошенко в штабе, – запечатлел И.Э. Бабель образ будущего маршала в своем дневнике. – Колоритная фигура. Колосс, красные полукожаные штаны, красная фуражка…»⁴⁹⁶. Таким же представлен на известных фотографиях и Г.И. Котовский. «Ворошилов, – лаконично зафиксировал свои впечатления тот же Бабель, – коротенький, седеющий, в красных штанах с серебряными лампасами…»⁴⁹⁷.

М.Д. Бонч-Бруевич, вспоминая 1919 год, свидетельствовал: «Примерно в час дня в штаб прибыл Фрунзе…Командующего Туркестанским фронтом сопровождал конвой, почему-то одетый в ярко-красные шелковые рубахи при черных штанах…»⁴⁹⁸. В красные мундиры был одет отрял личных телохранителей Троцкого. Лишь в 1920 г. значительная часть военных, особенно отборных фронтовых соединений и частей, была переодета во введенную еще в 1919 г. форму – шинели с широкими петлицами и красноармейские суконные шлемы. Последние вскоре получили расхожие армейские жаргонные прозвания: «громоотвод», ⁴⁹⁹ «буденовка», «фрунзевка», «синагога» ⁵⁰⁰.

Полагаю, что наиболее объективными свидетельствами о личности Тухачевского, его глубинных настроениях, являвшихся своего рода тональностью его мировоззрения, в том числе политического его аспекта, являются воспоминания Л.Л. Сабанеева. Он был старше Тухачевского, он знал его семью и его самого с детства и юности, когда натура человека, его характер еще обнажены и не успели полностью замаскироваться жизненным опытом. Он был далек от политики, от военного дела, он принадлежал к совершенно аполитичной – профессиональной музыкальной сфере. Он был человек аристократического происхождения, естественно лишенный плебейских амбиций, вполне самодостаточный, как человек способный, востребованный. Он уехал за пределы СССР в 1926 г., но это не была эмиграция обиженного, озлобленного, ненавидящего. Это была сначала долгая командировка, вполне легальная, превратившаяся постепенно в невозвращение.

«…Он находил в своей внешности, – еще раз процитирую, очевидно, самое существенное, что засело в его памяти о Тухачевском, – сходство с Наполеоном I, и видимо, это наводило его на мысль о его будущей роли в России. Он снимался фотографией в «наполеоновских» позах, со скрещенными руками и гордым победоносным взглядом»⁵⁰¹. Но, думается, в этом было, зная свойства личности Тухачевского, скорее всего то, что сам же Сабанеев называл в нем «чудачеством и склонностью к сатире»⁵⁰².

«Наполеонизм» Тухачевского мог быть и, очень возможно, был тоже некой артистически-эпатажной позой, его карнавальным превращением, тем, что Сабанеев называл в нем «чудачеством и склонностью к сатире»⁵⁰³. Ведь неспроста же молодой Тухачевский позировал перед фотоаппаратом, изображая Наполеона, играя Наполеона, «играя в Наполеона». Князь Касаткин-Ростовский, пожалуй, не вкладывая особого смысла в свое замечание, но обобщая «казус Тухачевского», будто бы соприкоснулся с мнением Сабанеева – «играют в Наполеоны». Поэтому неоднократные «бонапартистские откровения» Тухачевского, которые приходилось слышать Сабанееву, возможно, содержали элемент розыгрыша. И не потому, что Тухачевский говорил не всерьез. Похоже, что весь жизненный настрой его, пронизанный эстетизмом, «сценичен», несколько театрален. Аристократическая ирония и насмешка характерны были для его отношения ко многому в жизни и людях, что не касалось его главной страсти – военного дела – единственного, к чему он относился с беспредельной серьезностью и верой.

Многие, близко знавшие маршала, отмечали, несомненно, присутствовавшее в его поведении некоторое «позерство». Впрочем, он мог играть в «потенциального Наполеона» настолько же искренне, переживая эту роль по-настоящему, как это делает настоящий артист на сцене в спектакле.

Своими розыгрышами, эпатажными инсценировками он был известен с юности. Подчас трудно было даже определить, всерьез ли он говорит это и делает или опять дурачит собеседника или приятеля. Г.А Бенуа рассказал об одном случае, в котором «главным героем» был 19-летний кадет выпускного класса Тухачевский. «В 1912 году, в празднование в Москве столетия Бородинского сражения, – вспоминал много лет спустя Бенуа, – на параде участвовали и кадеты 1-го московского кадетского корпуса. Не могу не рассказать здесь об одном случае в связи с этим. О нем рассказал мне уже за границей мой однокашник по Павловскому училищу. Он стоял в строю во время торжественного парада вместе с кадетом Мишей Тухачевским. И когда царь делал обход по фронту, Тухачевский шепнул ему: „Вот бы его убить!“»⁵⁰⁴. Сомнений нет, никаких террористических намерений и мыслей у будущего маршала не было. Это было сказано явно, чтобы шокировать, попугать своего товарища, ради розыгрыша, мистификации. Так просто, ради развлечения, ради шутки и игры.

Н.И. Корицкий рассказал веселый эпизод эпохи Гражданской войны, когда Тухачевский командовал 5-й армией в 1919 г. «Как-то то ли Путна, то ли Гайлит привез на квартиру М.Н. Тухачевского широченный татарский халат, – вспоминал он. – Михаил Николаевич облачился в него, соорудил из полотенца подобие чалмы и, усевшись по-турецки, стал на татарском языке призывать правоверных к молитве – ни дать, ни взять муэдзин на минарете!»⁵⁰⁵

Сабанеев припоминал «художественное произведение» того же Тухачевского, «которое он сам изображал в лицах – уже при советской власти. Это была музыкальная шутка, сочиненная Тухачевским со своим приятелем, известным музыкантом Н.С. Жиляевым, которую он назвал «марксистская» или «советская файв-о-клокия». «Советская файв-о-клокия» была злой пародией на православную обедню и одновременно на советскую власть: там были «тропари», «кондаки», всякие возгласы и песнопения, вплоть до приглашения: «Услышим святого Карла-Марла чтение» (потом следовали отрывки из «Капитала») – было все сделано талантливо – и кощунственно, и чрезвычайно смешно»⁵⁰⁶. Такое откровенное издевательство, теперь уже над «революционной верой», шокировало даже противобольшевистски настроенных людей⁵⁰⁷. Это свидетельство вызывает сомнения в искренности официальных «признаний», сделанных Тухачевским в 1921 г., что к большевикам его подвигло, в частности, и чтение произведений Маркса в плену⁵⁰⁸. Во всем этом было что-то от декадентского шутовства.

К слову, замечу, что будущий маршал с гимназических времен славился своими проделками и шалостями, за которые частенько весьма сурово наказывался и дома, и в гимназии. «Скучая во время долгого окопного сидения, – рассказывали его приятели-офицеры, – Тухачевский смастерил лук-самострел и посылал в недалекие немецкие окопы записки обидного содержания. В промежутках между сражениями такими же записками договаривались о перемириях для уборки раненых или убитых, оставшихся между окопами. Об этой затейливой выдумке простодушно вспоминали и позже»⁵⁰⁹.

«Я – не христианин, – эпатировал 23-летний подпоручик своего собеседника, французского лейтенанта Р. Рура в плену, – больше того, я даже ненавижу нашего Владимира Святого, который крестил Русь, отдав ее во власть западной цивилизации. Мы должны были сохранить наше грубое язычество, наше варварство…»⁵¹⁰.

Известно, что в бытность Тухачевского командующим Западным фронтом в 1922–1924 гг. у него была собака, которую он, кощунственно забавляясь, назвал «Христосик»⁵¹¹. Еще ранее, в плену, Тухачевский рассказывал своему французскому приятелю: «У нас была француженка-гувернантка, которую я выводил из себя. Я и мои братья дали трем котам в доме священные имена Отца, Сына и Святого Духа. И когда мы их искали, мы издавали ужасные вопли: «Где этот черт Бог Отец?». Мама сердилась, но не очень, а гувернантка-француженка осыпала нас проклятиями»⁵¹². По воспоминаниям Фервака, «кощунствуя спокойно и весело, он затем галантно осведомлялся: „Я вас не шокирую? Мне было бы очень досадно…“»⁵¹³.

Еще один любопытный случай, имевший место в лагере Ингольштадт лишь усиливает представление об указанных выше свойствах личности Тухачевского. «Однажды, – вспоминал П. Фервак, – я застал Михаила Тухачевского очень увлеченного конструированием из цветного картона страшного идола. Горящие глаза, вылезающие из орбит, причудливый и ужасный нос. Рот зиял черным отверстием. Подобие митры держалось наклеенным на голову с огромными ушами. Руки сжимали шар или бомбу, что именно, точно не знаю. Распухшие ноги исчезали в красном постаменте… Тухачевский пояснил: „Это – Перун. Могущественная личность. Это – бог войны и смерти“. И Михаил встал перед ним на колени с комической серьезностью. Я захохотал. „Не надо смеяться, – сказал он, поднявшись с колен. – Я же вам сказал, что славянам нужна новая религия. Им дают марксизм, но в этой теологии слишком много модернизма и цивилизации. Можно скрасить эту сторону марксизма, возвратившись одновременно к нашим славянским богам, которых христианство лишило их свойств и их силы, но которые они вновь приобретут. Есть Даждь-бог – бог Солнца, Стрибог – бог Ветра, Велес – бог искусств и поэзии, наконец, Перун – бог грома и молнии. После раздумий я остановился на Перуне, поскольку марксизм, победив в России, развяжет беспощадные войны между людьми. Перуну я буду каждый день оказывать почести“»⁵¹⁴.

Подтверждая свидетельства французского лейтенанта, офицеры-однополчане вспоминали, что в октябре 1917-го Тухачевский «из плена принес с собой маленьких деревянных идольчиков. Сам их там вырезал, сам производил перед ними какие-то ритуальные молебствия, просил в чем-то их помощи. Рассказывает об этом товарищам, и непонятно: в самом деле он это, серьезно или смеется. Над кем? Над собой, над ними?.. Впрочем, ведь он всегда утверждал, что Крещенье Руси преступлением было. Что следовало оставаться такими, как были славяне, сохраняя верность Перуну. Но все принимали это за мальчишеское оригинальничание… А тут. Кто его разберет…»⁵¹⁵.

Цуриков также подтверждает рассказ Фервака об идоле Перуна, сконструированном Тухачевским. «Я, прочтя, у г. Фервака рассказ об отвратительном «идоле Перуна» (!), которому будто бы поклонялся молодой семеновский подпоручик, с самостоятельной историософией и сложившимся мировоззрением (!), припоминаю, – признается Цуриков, – что я видел эту куклу. Как-то, зайдя в комнату к Тухачевскому и увидав в углу какую-то размалеванную образину, я (человек воспитания деревенского и принципиально простого) с некоторой гадливостью спросил: «Что это за чучело!?» Тухачевский (не без увлечения, но явно несерьезно) сообщил, что это бог Ярило, сооруженный ихней комнатой на масленице. Конечно, если бы он при мне и серьезно стал возносить ему молитвы, я бы постарался добиться отправки больного товарища в психиатрическую больницу»⁵¹⁶.

Цуриков не сомневался в том, что «Тухачевский «забавлялся», развлекаясь от скуки, и вел их „pour epoter le bourgeois“» ⁵¹⁷. Этот эпатажный розыгрыш подпоручика несколько позднее вышел на грань политического глумления над советской властью и невежеством ее носителей.

По свидетельству Сабанеева, «когда Тухачевский стал «персоной», членом Реввоенсовета и командармом, им был составлен проект уничтожения христианства и восстановления древнего язычества как натуральной религии. Докладная записка о том, чтобы в РСФСР объявить язычество государственной религией, была подана Тухачевским в Малый Совнарком». Сабанеев, хорошо знавший «красного Бонапарта», считал, что «он явно издевался, но в Малом Совнаркоме его проект был поставлен на повестку дня и серьезно обсуждался»⁵¹⁸. Далее Сабанеев вспоминал о реакции на это: «Тухачевскому только это и было нужно. Он был счастлив, как школьник, которому удалась шалость»⁵¹⁹.

В целом же все это было типичным проявлением «карнавализации культуры», жизни и, как показали грядущие события его судьбы, отчасти политики. Впрочем, замечу, «карнавальным» по существу являлся и сам образ «аристократа в демократии», с очевидностью «игравшийся» Тухачевским вплоть, образно выражаясь, «до эшафота». Напоминая его явные предпочтения эстетическим приоритетам перед моральными, хочу обратить внимание на то, что именно в этой формуле (эстетической по сути своей) уже совершенно отчетливо обнаруживается его склонность к «эстетике диссонанса».

Вышеотмеченные психокультурные свойства Тухачевского, равно как и серия не лишенных своеобразной поэтичности его статей о «революции извне» и «коммунистическом империализме»⁵²⁰, признанным идеологом коих он считался, были насыщены и предопределены специфической духовной атмосферой богемного декаданса, окутывавшей Тухачевского с рождения. Это, можно сказать, был образ повседневной жизни обезбоженного и развращенного Просвещением аристократа кануна Великой Французской революции. И такой образ жизни, разумеется, отвращал таких людей, как Ворошилов или Сталин, так или иначе воспитанных, во всяком случае, в простых, далеких от «аристократической богемности и развращенности» бытовых обстоятельствах.

«Я видел, что этот человек – пьянчужка, морально разложившийся до последней степени субъект», – заявлял Ворошилов на Военном совете в июне 1937 г.⁵²¹ Справедливости ради следует заметить, что Ворошилов не «наговаривает» на Тухачевского, называя последнего, хотя и грубовато-пренебрежительно, «пьянчужкой». 29 октября 1923 г. на заседании Партколлегии ЦКК (высшего партийного суда), на котором рассматривалось «персональное дело Тухачевского» (вызванного для этого в Москву) формула обвинения Тухачевского сводилась к следующему: «попойки, кутежи, разлагающее влияние на подчиненных». Тогда Тухачевскому был объявлен «строгий выговор за некоммунистические поступки»⁵²². Вернемся, однако, к моральной характеристике Тухачевского, данной последнему Ворошиловым на активе центрального аппарата НКО СССР через несколько дней после Пленума военного совета. «И здесь, кстати, нужно сказать следующее, – выступая, возмущался Ворошилов, – …все эти господа… во всяком случае, такие мерзавцы, как Тухачевский, как Уборевич, как тот же Примаков, как Путна, – это разложившиеся люди, в личной жизни страшно грязные, мерзкие, подлые. Тухачевский – все знают, что он имел несколько жен везде и всюду…»⁵²³.

И это тоже не наговор. Но сюжет этот ныне вполне освоен и историками, и писателями, поэтому я не буду распространяться на тему «Тухачевский и женщины». Частично я уже затрагивал некоторые аспекты указанной темы⁵²⁴. Сказанное Ворошиловым можно было бы списать на обстоятельства, когда, согласно ритуалу такого рода «осуждений», требовалось говорить о моральном разложении обвиняемых. Однако это было отражением определенных реалий бытового поведения указанных лиц. Во всяком случае, думается, что, действительно, в этом отношении Тухачевский вряд ли может служить примером нравственности в традиционном о ней представлении. Что касается использованной Ворошиловым несколько пренебрежительно-унизительной характеристики Тухачевского как «пьянчужки», то, мягко говоря, неумеренное употребление горячительных, спиртных напитков в военной среде на протяжении столетий (как, впрочем, и ныне) стало своего рода традицией «милитарного быта». Вряд ли этот порок можно поставить в серьезный упрек именно и только Тухачевскому. Тем более что самые различные по своему отношению к маршалу свидетели не замечали за ним заметных чрезмерностей в этой сфере повседневной жизни. Впрочем, вряд ли среди офицеров императорской гвардии можно было сыскать трезвенников. Это тоже была не только традиция, но и известная бравада. Примеров тому можно было бы привести бесконечное множество. Тухачевский в этом отношении был традиционен в смысле своего «гвардейского» происхождения.

Во всяком случае, «дионисийский» разгул, вакханальный беспредел, оргиастичность поведения, органичной частью которых и являются «безграничные любовные развлечения», и почти ритуальное пьянство – это неотъемлемо от настоящего «карнавала», особенно для «обезбоженной» натуры, относящейся к миру и людям преимущественно эстетически. Как не вспомнить слова П. Верховенского, обращенные им к его кумиру Николаю Ставрогину: «Я нигилист, но я люблю красоту…»⁵²⁵.

«Вольтерьянский» настрой – «если бога нет, то его надо выдумать» – усвоенный и унаследованный Тухачевским от отца⁵²⁶, господствовавший в семействе Тухачевских дух творческого многообразия, интеллектуальной разбросанности и в то же время изящного эстетизма, даже богемности, живым воплощением каковых были отец и бабушка⁵²⁷ – все это позволило генералу К. Шпальке отметить в Тухачевском, спустя десятилетия, бросавшиеся в глаза, особенно, как вспоминал генерал, на фоне «неотесанных пролетарских коллег его», прекрасные специальные знания и светские манеры⁵²⁸, производившие впечатление на немецкий и французский (аристократический по преимуществу) генералитет. И как весьма выразительно резюмировал свою характеристику Тухачевского генерал Шпальке, «всем своим типом он больше соответствовал идеалу элегантного и остроумного офицера французского генерального штаба»⁵²⁹.

Предания о «латинских предках», подкрепленные художественно-поэтической ориентацией, во многом благодаря родственным и дружеским отношениям семейства с Тургеневым, Толстым, Фетом, Киреевскими⁵³⁰, были «оплодотворены» всепроникающим воздействием музыкального гения А.Н.

Скрябина. Он был лично близок семейству через их бабушку, друзей композитора Сабанеева и Жиляева – активных пропагандистов, знатоков его музыки и музыкальных воспитателей братьев Тухачевских⁵³¹.

«Музыка – вторая моя страсть после военного дела», – часто повторял Тухачевский⁵³². Возможно, что на подсознательном уровне именно скрябинская музыкальная апокалиптика, преображая «демона войны», овладевшего Тухачевским, рождала и первую его страсть.

И здесь я вновь хочу вернуть читателя к воспоминаниям Цурикова потому, что он, а я с ним по существу согласен, квалифицирует Тухачевского как определенный тип русского дворянина-интеллигента или, быть может, правильнее – дворянина-интеллектуала своей эпохи. Это была эпоха европейского и русского декаданса, «заката Европы», Русской революции, из которой вырвался дух «русского коммунизма», эпоха, диагноз которой поставил Ф. Ницше: «Бог умер!», а герой Ф.М. Достоевского как бы расшифровал этот диагноз: «Если бога нет, то все дозволено!.. Если бога нет, то – я бог!»