Текст книги "Книга о Петербурге"

Другое время

Л. П. Сабанеев (1844–1898) в своем знаменитом труде «Рыбы России. Жизнь и ловля (уженье) наших пресноводных рыб» описал таковых более сорока – от благородной белуги до крохотульной колюшки – сорной, никчемной рыбешки, «пренебрегаемой рыбаками» (не путаем с корюшкой, разумеется). «Никто, за исключением ребятишек, не занимается ловлей колюшки…»

Можно представить, как удивился бы Леонид Павлович, если бы узнал, что через сто с лишним лет после издания книги эта самая колюшка, принадлежащая, по его аттестации, «к числу самых вредных рыб», будет удостоена памятника. И где? В Кронштадте!

За что же ей почесть такая? Вот мог бы он, биолог, охотник, рыбак… догадаться – за что?

Может быть, за то, «что у колюшки мы имеем наиболее замечательный пример настоящего гнезда, подобного птичьему» и, стало быть, за то, что самец заботится о потомстве? А чем еще она замечательна? Разве чем-то еще?

Он бы даже ничего не понял, человек XIX века, если бы увидел этот маленький, едва заметный памятник – бесхитростную композицию в виде загогули какой-то, не то водоросли, не то волны и трех крохотных рыбок, – все это прикреплено к гранитной стене набережной Обводного канала (в Кронштадте тоже есть Обводный канал).

Между тем композиция называется «Памятник блокадной колюшке», и название говорит само за себя.

Спасать ленинградцев она начала с весны 1942-го, после ледохода, когда стало получаться вылавливать ее с помощью простых средств – например, завязанной узлом майки или противогазной сумки (яркое воспоминание об этом есть у Л. Пантелеева). А в прошедшую зиму, самую лютую и голодную, о ней и мечтать не могли, – воду бы набрать в проруби и довезти домой на санках.

Когда приходится читать о налетах немецкой штурмовой авиации, о количестве бомб, сброшенных на Кронштадт, встречаешь разные цифры, – но, как бы они ни разнились, они гигантские.

Только за один день 21 сентября 1941 года (прорыв 180 немецких самолетов) на Кронштадт было сброшено около 500 бомб (В. Я. Крестьянинов). Массированные налеты продолжались 22 и 23 сентября. В первый же день операции сюрпризом для немецких летчиков оказалась плотность зенитного огня, – противник не ожидал наличия в Кронштадте средств ПВО – во всяком случае, таких. Морской завод разбомбили, линкор «Марат», нанесли огромный урон Кронштадту, но расчет был на большее. Кронштадт устоял.

В 1942-м – около 11 000 бомб (В. Я. Крестьянинов).

Все это трудно представить, – даже человеку, посмотревшему фильмы про ту войну.

…Писатель Сергей Иванович Коровин одно время носил усы, которые иные – в силу известного стереотипа – находят сейчас несколько эпатажными. Но фюрер тут ни при чем; короткие обрубленные усы – предвоенная общеевропейская мода. Такие усы были у моего деда. Такие усы носил отец Коровина…

Отец Коровина в послевоенные годы был… хочется написать по-советски эпитет «видным», но вряд ли был он видным в силу секретности проектов… – отец Коровина был кораблестроителем. Дома на стене писателя Коровина висит большая фотография авианесущего крейсера «Новороссийск». Коровин за рюмкой обязательно вспомнит отца (заведите лишь разговор о Кронштадте) и тот немецкий налет, случившийся задолго до рождения писателя Коровина. Отец его работал механиком на линкоре «Марат», когда Ганс Ульрих Рудель, немецкий ас, направил на «Марат» пикирующий бомбардировщик Ю-87, «штуку», и сбросил на линкор однотонную бомбу. Сдетонировал боезаряд в артиллерийском погребе, погибло более трехсот человек. Отец Коровина уцелел. Повезло. Повезло и Сергею Коровину, если наши появления на свет можно назвать везением.

Чу́мный форт

В сентябре 2001 года два шестых класса, в одном из которых учился мой сын, решили провести день здоровья. Предшествовал тому визит неких предпринимателей к директору школы, они предлагали устроить экскурсии «на форты». С каждого ученика просили сто рублей. Мне тоже захотелось «на форты», и Митя внес двести.

Экскурсия оказалась не совсем экскурсией.

По северной ветви дамбы, в свое время лишившей Котлин статуса острова, автобус, миновав поворот на Кронштадт, довез нас до конца дороги: далее проезд был закрыт – там строили продолжение дамбы на южный берег залива. Примерно в километре от пирса возвышались над водой величественные стены форта Александр I. Я знал, что его называют Чумным, но чем это название обязано чуме, тогда мне было еще неведомо. Я-то думал, что нам устроят пешую прогулку по фортам и батареям на острове Котлин или, быть может, водную – с обозрением фортов на искусственных островах, и был очень удивлен, когда узнал, что цель поездки – исключительно Чумный форт. Ну что ж – интересно. Туда нас и привезли на двух катерах в два приема. Предприимчивость устроителей этой поездки я оценил, когда мы сошли на гранитную пристань у незапертых ворот заброшенной крепости. Нам сказали, чтобы мы были как дома, попросили быть аккуратными на чугунной лестнице и, пообещав вернуться за нами через четыре часа, уплыли обратно. А чтобы нам было не скучно (и не страшно?), оставили консультанта по всем вопросам, хочется сказать, ответственного консультанта – молодого человека, годика на три старше наших шестиклассников. Его звали, кажется, Петя.

Запомнилось: по пирсу, когда мы подплыли, металась крыса. Как она здесь очутилась, не знаю, – вроде бы ей некуда было деться: с одной стороны вода, с другой – стена крепостная.

По правде сказать, я ожидал от мероприятия чего угодно, но только не этого – четырехчасового плена в заброшенной крепости, окруженной водой. Взрослых нас было всего три человека – две молоденькие учительницы да я, папаша, напросившийся в нечаянные робинзоны.

Представляю себя тринадцатилетним. Меня и взрослого-то ошеломило увиденное. А был бы я шестиклассником, какая бы сила смогла меня остановить? Вот и нашими овладел восторг еще прежде, чем они сошли на пристань, – во дворе форта они мгновенно устремились к металлической двери, ведущей на винтовую лестницу, и, грохоча по чугунным ступеням, понеслись наверх – на открытый ярус форта, частично распыляясь по казематам второго и третьего яруса. У меня спина холодела, когда я видел, как они залезают на металлические брустверы, на самый край, за которым пропасть. Обе учительницы притулились у каменной стены поздней пристройки и, обратив свои лица к солнцу (всем повезло с погодой), предались закономерному загоранию. Мой благонамеренный призыв повлиять на дисциплину они проигнорировали – дескать, а что мы можем сделать? – и я в персональном порядке пытался внушать взбесившимся ученикам шестых классов какие-то доморощенные правила безопасности. Но тщетно. Видя мою беспомощность, меня утешал Митя: все будет хорошо; он верил в инстинкт самосохранения – как свой собственный, так и своих товарищей. Петя тоже просил не переживать, бывало здесь и похуже. Оказывается, тут время от времени проводят рейв-пати на сотни и тысячи человек, и никто, как бы он ни был обдолбан, кажется, не убился еще, ну, быть может, разве что кто-нибудь покалечился.

О былых рейв-вечеринках действительно напоминали изощренные граффити, украшавшие внутренние стены крепости.

Нельзя сказать, что форт был совсем уж в руинах – стены, по крайней мере, были на месте.

В моем лице Петя нашел единственного собеседника. Когда первый приступ массового возбуждения схлынул и чувство самочинной ответственности во мне притупилось, мы с ним завели разговор, касающийся истории и географии.

С верхотуры форта открывался поистине замечательный вид. Отсюда особенно большим казался купол Морского собора, возвышавшийся над Кронштадтом; реставрация тогда еще не началась, поэтому я сейчас не написал «величественным»: скорее по тогдашнему своему состоянию он был «униженным» – во всей своей грандиозности. Метрах в семистах от нас на искусственном острове с внутренней гаванью располагался Кроншлот, ничем уже не похожий на петровскую первокрепость, известную хотя бы по поздней гравюре Пикарта. Смотришь прямо на юг, и виднеются над водой развалины многострадального Рисбанка, иначе – форта Император Павел I… Внизу под нами угадывалась слабым сгущением цвета воды полоса фарватера. Форт Александр I и создавался для защиты фарватера. Но защищал он одним лишь фактом своего наличия. Стрелять по врагу ему не пришлось.

С ощущением дежавю я разобрался позже. Конечно, это напомнило форт Боярд, причем по французскому фильму «Искатели приключений» (видел в детстве, но я тогда не знал, что там был Боярд). Двое в заброшенном форте минут пятнадцать отстреливаются от нагрянувших бандитов, так и погибает герой Алена Делона. Оба форта стоят друг друга. Хотя мировая известность фортов несоизмерима. Александр был построен раньше Боярда.

Не знаю, где я слышал, что он Чумный, – все эти сведения в интернете появились позже. Но откуда-то со школьных лет мне было известно, что есть в заливе форт, как-то связанный с чумой, и воображение рисовало школьнику крепостной изолятор, куда отправляют пораженных этой жуткой болезнью, – хотя, кажется, знал из детской книги о микробах, что чума краткосрочна и (оттуда ж) «фатальна». На самом деле с 1899 года до Первой мировой здесь размещалась противочумная лаборатория, – форт, исключенный из списка оборонительных сооружений, целиком передавался ученым, создающим вакцину против чумы. Врачи жили прямо здесь, в затворничестве; тут же размещался виварий. В основном работали с лошадьми, хотя опыты проводили и на других животных, среди которых были олени и верблюды. Трупы сжигали в печах. Двое врачей погибли, заразившись чумой.

Подробности я узнал, уже вернувшись домой. А тогда, стоя на верхней палубе форта и глядя на южную акваторию Невской губы, мы более мифотворствовали, чем делились знаниями. Петя, между прочим, сказал, что, «говорят, на тот берег есть подземный ход». В это я отказался верить. Петя и сам не сильно верил, но кто его знает, почему бы и нет: глубина фарватера – одиннадцать метров, а в остальном здесь мелководье. До берега было километров пять. Нет, я не верил, конечно. Петя взглянул на меня заговорщицки и сказал, что, вообще-то, ему известно, где вход в подземелье. Сам он туда никогда не спускался, но как пройти, знает. К нам подошел Митя, я спросил его, пойдет ли он с нами в подземелье, – Митя радостно согласился, и мы, ведомые Петей, стали спускаться во двор по той удивительной чугунной лестнице, со светопроницаемыми площадками и ступенями, отлитыми в виде орнаментальных сетей. Любопытные украшения сохранились на стыке перил – настоящие ядра.

Во дворе в Пете проснулся наконец экскурсовод, и он обратил наше внимание на древний исторический лифт, от которого остался металлический каркас и механизм, вознесенный на самую верхотуру форта. По словам Пети, это чуть ли не первый электрический лифт в России и еще недавно он действовал. Вряд ли он первый, хотя и конца позапрошлого века. А работать он действительно мог и после закрытия Особой лаборатории, ведь потом форт использовался как военный склад. Сейчас нам известно, что лифт устанавливался для технических нужд лаборатории: для подъема животных, и в первую очередь – лошадей. Ну а как с подземельем? Петя не обманул. Отодвинув какие-то доски, он показал нам с Митей небольшое окно-лаз, добро пожаловать, – дневной свет со двора едва проникал туда, но этого было достаточно, чтобы, вглядевшись, мы обнаружили наличие подвального пола; во всяком случае, там не было бездны. Мы, конечно, туда полезли.

У нас не было фонарика. И мобильных телефонов, способных заменить фонарик, тоже не было (первый мобильник появится у меня года через два-три). Но у нас был коробок спичек. Я зажег одну, потом другую. Спичка – плохой светильник, но что-то понять можно. Сводчатый подвал, арочный проход в другую камеру. Решили идти, пока спички позволят. Заходишь в одну камеру, а там чернеет переход дальше; заходишь в другую, а там – дальше. Потолки низкие, проходы еще ниже, приходится пригибаться. По правде говоря, жутковато ощущать себя в подземелье Чумного форта. Хорошо, не лабиринт. Голый пол, голые стены – посторонних предметов, кажется, нет. Сухо. Но все-таки со спичками далеко не уйдешь. Пришлось назад повернуть.

Вылезли взволнованные, счастливые. Решили продолжить исследование как-нибудь потом, уже с фонариками. Не срослось. Больше я не попадал в форт Александр.

Не знаю, как учительницы, но все остальные поездкой остались довольны, включая предпринимателей, приславших катер в обещанный час. Никто не пострадал, никто не потерялся.

(Мы с Митей не стали ждать школьный автобус, неутоленная жажда впечатлений повела нас еще в береговой форт Константин, совершенно заброшенный, бесхозный, тогда примыкавший каким-то боком к территории строительства дамбы. «Папа, стой!» – выкрикнул Митя, и я увидел, что заношу ногу, что ли, над брешью, быть может, каким-нибудь люком вентиляционным, или что там оно было на Константине? – там внизу была чернота, – потом, уже дома, вспоминал свои беспокойства о юных товарищах по дню здоровья, – спасибо, Митя, как раз у меня и была реальная возможность украсить газетную хронику происшествий.)

Газеты о Чумном форте внезапно возвестили через два с половиной года после нашего посещения. Девятнадцатилетний диггер, проникший к Александру по льду, нашел в подвалах форта старинную ампулу с желтой жидкостью. Согласно первым сообщениям («В Питере появилась чумная ампула»), молодой человек будто бы хотел продать ее через интернет. Потом выяснилось, что он лишь похвастался о находке на сетевом форуме, – диггера тут же взяли. Писали, что запаянная ампула, по мнению экспертов, содержит вакцину против чумы, она не опасна. Впрочем, никто ее не вскрывал и что там внутри, достоверно никому не известно. Сообщали, что ампула из подвала Чумного форта передана музею Института экспериментальной медицины. Там уже есть одна такая же. Надо бы посетить.

Петербургский парадокс, или Несколько слов о жребии

1

«Петербургского» много всего. Но многие ли знают, что существует «петербургский парадокс», иногда говорят «санкт-петербургский парадокс», реже – «петербургская задача».

А такое действительно есть, и оно хорошо известно в определенных авторитетных, хотя и не самых широких кругах.

Иначе сказать, есть нечто такое, что именуется данными словами как терминами. А главное, есть сферы деятельности человеческой, где эти термины употребляются.

Я сам об этом узнал не так давно, удивился тому, что узнал, и провел среди знакомых небольшой опрос. Интересовался: как думаете, с какой стороной деятельности связаны эти понятия? Чаще всего «петербургскую задачу» соотносили со строительством. А вариант «петербургский парадокс» – с чем-то из области общественно-социальных преобразований. Одно замечание показалось неожиданным. «Петербургская задача», видите ли, звучит на слух так же весомо, как «ленинградское дело». А ведь и правда. Если не знать, что́ эти слова означают, можно, чего доброго, подумать, будто они относятся к похожим предметам.

Только нет. «Ленинградское дело» – название, как известно, комплекса репрессивных мер, относящихся к 1949–1950 годам – с расстрелами и ликвидациями. «Петербургская задача» же, сформулированная еще в XVIII веке, ничего столь зловещего, к счастью, собой не являет, да и к истории она имеет косвенное отношение, – по существу, она о другом. По крайней мере, так думают математики.

Все верно, это из математики. Отчасти из экономики. Причем из областей, в частности, новейшей, XXI века экономики, озадаченной надежностью инвестиций, опасностью рисков и мотивами волевых решений, притом не чурающейся пионерских идей XVIII столетия.

А к Петербургу это имеет то отношение, что было оно предложено в «Комментариях Санкт-Петербургской Академии» (1738) – выходил такой сборник научных трудов (исключительно на латыни) – знаменитым математиком Даниилом Бернулли, членом Петербургской академии наук, еще из первой, петровского призыва генерации петербургских академиков (все сплошь иностранцы). Впрочем, к моменту публикации соответствующей статьи, название которой с латыни сейчас переводят так – «Опыт новой теории измерения жребия», Даниил Бернулли, швейцарский ученый, уже вернулся из Петербурга в Базель, что не помешало ему быть иностранным почетным членом Петербургской академии и даже получать жалованье (с перебоями, правда).

Парадоксы брезжат один сквозь другой, но все-таки в двух словах мы должны тут коснуться сути собственно «петербургского парадокса».

Петр и Павел проводят серию игр с равновероятным, иначе сказать, справедливым исходом. Почему Петр и Павел? Так в оригинале, и признаемся, детали антуража, сопутствующие исторической постановке задачи, нас только радуют. Равно как слово «жребий», побуждающее к смутным ассоциациям, как-то связанным с Петербургом и всей российской историей. Возможно, нам удастся рассмотреть в петербургском парадоксе что-нибудь действительно специфически петербургское. А нет, так на нет и суда нет. Посмотрим.

Итак, Петр и Павел. Два игрока. В современных изложениях сути задачи обычно считается, что подбрасывается монета: решка или орел?

Петр подбрасывает монету. Игра длится, пока не выпадет орел – на орле прекращается. Ну и по новой.

Теперь правила. Если сразу орел, Петр получает с Павла два дуката (такую денежную единицу предлагает Бернулли). Если сначала решка, а только потом орел, Павел платит четыре дуката. Если две решки, а дальше орел – восемь дукатов. Ну, скажем… пять решек подряд, шестой орел – Петр получит сколько?.. два в степени шесть – шестьдесят четыре дуката. Но играют двое. Павел тоже рассчитывает на выигрыш. Поэтому правила предписывают Петру внести в начале игры уравновешивающий взнос – по согласному признанию обоих игроков, справедливый. Или Павел извлекает из него свой выигрыш (слава жребию! – выпал сразу или скоро орел, и Петр остался с носом…), или Петр сверх данной ставки (слава жребию, орел выпал не скоро!..) получает свою прибыль из кармана Павла. Короче, предполагается такой взнос Петра, при котором игра получилась бы, повторим, справедливой: ну, фифти-фифти. Каков он? Сколько дукатов?

Это задача.

Решение ее, сугубо математическое, не оставляет Павлу шансов на справедливость. Почему так, здесь рассуждать неуместно (заметьте, в отличие от Бернулли, мы не употребили ни одной формулы).

Скажем только, что «справедливый» взнос Петра за такую игру (по формуле, не подлежащей сомнению) должен быть бесконечным. Бесконечная сумма дукатов. Иначе Павлу не уравнять шансы с Петром. Такова теория.

Но ведь в жизни все будет не так. Все в реальности – по-другому.

Ни один игрок на месте Петра не поставит больше… двадцати (и то сумасшедший)… нет, десяти?.. может, восьми дукатов?

И вот тут парадокс. Теория резко расходится с практикой.

Сказано: парадокс петербургский.

В те времена, когда основы теории вероятностей лишь разрабатывались, важным катализатором математической мысли были не только публикации в научных изданиях, но и частная переписка самих математиков. Всех волновала проблема жребия. Формулировки оттачивались в международной переписке с коллегами. Но мне почему-то мнится, что самые яркие прозрения у Даниила Бернулли случались, когда он, житель Васильевского острова, коротким зимним пасмурным днем выходил в бобровой шубе на Стрелку, глядел на шпиль собора Петра и Павла и закованную льдом Неву, вспоминал брата, не перенесшего петербургского климата, тоже петербургского академика и тоже математика (и, между прочим, первым заметившего наш парадокс), и думал, вдыхая морозный воздух: что я делаю тут?.. как я здесь очутился?..

Так вот. По теории вычисляется так называемое математическое ожидание, и то верно: это наиболее ожидаемое значение выигрыша. Если в упомянутом случае с орлом на шестом подбрасывании (после пяти решек) вероятность данного события одну шестьдесят четвертую умножить на куш в шестьдесят четыре дуката, получится один дукат – это цена, по которой Петр может уступить данный случай в игре (ну хоть нам с вами) – по справедливости. То есть по справедливости мы бы могли купить этот исход всего за один дукат. Как и любой другой. Согласно теории. Но стали бы мы позволять себе такие инвестиции? За один дукат – в надежде получить шестьдесят четыре с вероятностью одна шестьдесят четвертая? Вопрос.

А ведь любому покупателю за один дукат можно было бы предложить лотерею – купите игру с конкретным орлом: вдруг на тысячном ходу после эпохи 999 решек выпадет орел – выигрыш будет… о-го-го!.. золота не хватит (уже подсчитано) заполнить сферический объем радиусом до ближайшей звезды. Не шанс ли это разбогатеть? А заплатить за него надо один дукат. Кто-нибудь согласится? Я – нет. И думаю, никто – нет. Но в том-то и дело, что теория не учитывает наши желания и сулит нам (то есть Петру) немыслимые победы.

Да, вот здесь парадокс.

Бернулли, помимо формального математического ожидания, заговорил о моральном ожидании – о выгодности решения с точки зрения игрока. В новейшие времена следствием этих умозаключений стали всякие там теории рисков, оптимальных инвестиций и тому подобного.

На самом деле термин «петербургский парадокс» ввел в 1768 году Д’Аламбер, энциклопедист, великий математик и, между прочим, иностранный почетный член Петербургской академии наук (с 1764 года). Ему же приписывают изобретение стратегии игры с изменением величины ставки (в частности) в казино, но это, пожалуй, уже от избытка уважения. Вообще, игры такого рода, предполагающие те или иные математические задачи – с парадоксом, когда реальность и теория вступают в противоречие, с легкой руки Д’Аламбера стали называть в литературе «петербургскими». Знаменитый математик Эмиль Борель, рассматривая «игру на квит», условия которой могут привести к петербургскому парадоксу, между делом замечает: «Такую игру естественно тоже назвать петербургской». Глава в его книге «Вероятность и достоверность» так и называется: «Заметка о петербургской игре на квит».

Можно подумать, Петербург – Монте-Карло.

Нет, действительно, математикам известен «метод Монте-Карло». Но с Монте-Карло все ясно. А Петербург?