Текст книги "Книга о Петербурге"

«Вест, дующий к осту»

«Качество вод» – так называется глава богдановского «Описания Санктпетербурга» (1749–1751), содержащая похвалу водной среде «сего Царствующего Места». Впрочем, тема первого же раздела этой в целом хвалословной главы посвящена свойству здешних вод, крайне неблагоприятному, и обозначена так: «Разлитие их».

Петербург ко времени своего первого «описания» перенес порядка сорока «разлитий», и вот наконец о них говорится как об особом природном явлении. Но текст замечателен не только этим.

У Богданова были свои представления о компактности текста. По возможности он старался конкретную тему – даже столь сложную, как описание невских наводнений с одновременным обоснованием причин, их вызывающих, – изложить одной фразой. Предложение получилось длинным, почти необъятным, – читатель, не предупрежденный загодя о трудностях восприятия, может и не одолеть его целиком, и тем не менее хочется процитировать эту длинную фразу полностью, она того стоит, тем более что в общих чертах все изложено добросовестно (ну не знал он, не знал про нагонную волну…), а что до остального – полагаем, читатель предупрежден.

Обращаю внимание на удивительное совпадение формы и содержания. Необъятное, исполненное волнообразных придаточных предложений, причастных оборотов и прочих синтаксических элементов, это бескрайнее сложноподчиненное предложение беспокойным «разлитием» все затопляющих слов само имитирует наводнение: читаешь и чувствуешь катастрофу – неминучую прибыль воды.

Вдох-выдох, и начинайте – желательно вслух.

«Разлитие сих вод во время вешнее по обыкновению прочих рек не бывает, бывает же разлитие их наичастее, почти повсягодно, во время осеннее (в сентябре, в октябре и в ноябре месяцах) от густости осенняго воздуха, производящего всякие мокротные сырости, а притом более случающихся от частых погод морских, а наипаче когда бывает ветр морской, веющий в самый зюнд (то есть вест, дующий к осту), который иногда подует так великим штурмом в самой тот Синус сего Моря (или Залив, в которой Нева Река впала со всеми своими устиями), то оным морским ветром со всего Варяжского Моря в тот Синус погонит всю ту морскую воду, в самый тот центр устия Невы Реки; тогда от оной морской погоды воде, в устия Невские вшедшей (да притом тою же погодою, или тем же ветром, и невское течение остановляемо бывает), и от такой остановки, или запору, как от сильнаго ветра, так и от волн морских, приражающимся во устия Невские, чинят Неве Реке в течении ея остановку, и от той остановки вода в Неве Реке возвышается, и чинит в Санктпетербурге великое наводнение, от котораго покрываются почти все острова, так что по многим улицам, как по каналам, на лодках ездят, и от таких наводнений водных и штурмов жителям сего Места, а паче промышленникам и торговым людям, немалый вред и убытки наносит».

Назовем ключевое слово:

«повсягодно».

Знаки-уровни

Память о наводнениях (в основном о катастрофических – 1824 и 1924 годов) наглядно задокументирована на улицах города в виде всевозможных указателей уровня подъема воды.

История этих любопытных помет, по-видимому, восходит к наводнению 1 ноября 1726 года, когда вода в Неве поднялась на 2 метра 70 сантиметров. Это по меньшей мере четырнадцатое, причем одно из самых больших за всю двадцатитрехлетнюю жизнь Петербурга. Под впечатлением события (а также вспомнив об аналогичном бедствии пятилетней давности) Екатерина I повелела именным указом «всякое строение впредь, кому где надлежит, строить выше нынешней вышней воды на фут и для того везде на строениях подготовить знаки; о чем в народ и Архитекторам объявить». Наводнение, к слову, памятно еще тем, что с уходом воды образовался остров, «который, от пустоты, назван остров Буян», как сообщает о том Каратыгин в своей «Летописи петербургских наводнений» со ссылкой на М. Д. Чулкова, изучившего историю российской коммерции. «На сем острове… построены пеньковые и масляные амбары». Надо думать, «выше нынешней воды» и с указанием уровня минувшей угрозы.

В наше время знаков подобного рода по всему Петербургу может набраться порядка полусотни – наиболее полный список приведен в справочнике «Мемориальные доски Санкт-Петербурга», выпущенном в 1999 году Музеем городской скульптуры. Вошли туда даже те пометы, которые до статуса мемориальной доски явно недотягивают. Тем лучше городскому гуляке, ценителю всего неброского, – наипаче ежели есть у него охота прислушиваться к «информационному шуму истории».

Пожалуй, шум – метафора неплохая. Если проводить аналогии, я бы этому классу настенных указателей допустил параллель звуковую. Представим себе, что тексты, которые им предписано сообщать, ими же оглашаются. Сила, тембр, полнота голоса зависят от состояния, заметности и значимости объекта. Кто-то громче, кто-то тише себя выражает, у кто-то получается только шепотом, у кого-то с хрипотцой. Есть, которые заикаются. Есть, которым и сказать нечего – одни мыки. Получается ровный широкополосный бубнеж. «Высота… вышина… уровень… октября… ноября… фут… бря… дюйм… года…» Шум равномерно распределен по исторической части города. Слабенький шум. Мы привыкли к нему, не замечаем. А заметим конкретный источник, подойдем поближе – и нечто внятное внимем. Чему удивимся.

Хотя, наверное, визуальные аналогии понагляднее будут. В самом деле, подобного рода памятки, которыми помечено каменное тело Петербурга, проще всего сравнить с татуировкой – с ненавязчивой такой, порой совсем неприметной. А коль скоро они никакие не украшения, этак стоит задуматься об их истинной ценности. Не обереги ли они? Не обереги ли от заклятья того – «быть пусту месту сему»? Эти прочерченные линии, эти уровни с буковками и цифрами, что такое, как не символы конкретной опасности, предупреждающие об угрозе, а значит, призванные ее отвести?

Самые наглядные из них – обычные мемориальные доски. Некоторые содержат развернутый текст. Прилагаемый к обязательной горизонтальной черте, он может сообщать, помимо общих календарных сведений, специфические детали события. Например, о третьем по силе петербургском наводнении можно прочитать: «1777 года сентября 10 дня пополуночи въ 7 часу вода стояла по красную линiю выше ординарной воды 9 футъ и 11 дюймовъ», – на этой же мраморной доске есть о наводнении 1752 года; в обоих случаях горизонтальные линии прилагаются. Доска входит в комплект мемориальных указателей, установленных на внутренней стене Невских ворот Петропавловской крепости. Слева от вас, внизу под гранитным пирсом, плещется Нева, справа распласталось свободное пространство до самого собора, – можно представить, как Нева, уже захлестнув казематы, втекает в крепость слева направо – а вы тут как измерительный столб. Под сводами Невских ворот хорошо прятаться от дождя, но не более. «Музеем наводнений» поспешили назвать журналисты эту стену с досками. Верхнюю позицию в данном «музее» занимает латунная мемориальная доска, посвященная наводнению 1824 года, когда «вода стояла выше горизонта ординарной воды 12-ть футъ 10-ть дюймов по означенную черту между литеръ А и В». Лично мне означенная черта – на уровне глаз, но место это по здешним меркам высокое. До «горизонта одинарной воды» подо мной еще порядком – столько же примерно, насколько поднялась вода (согласно нижней мемориальной доске) в наводнение 1788 года.

Ну, это место туристическое, популярное.

Есть ему по степени доступности прямая противоположность. Здание Первого кадетского корпуса, не столь давно (2012) переданное его бывшим владельцем, Академией тыла и транспорта, Петербургскому университету. Просто так туда не попасть. Есть там просторный зал, в котором слушатели военной академии играли прежде в баскетбол, – в нем на стене сохранилась высокая мраморная мемориальная доска, содержащая удивительные сведения. Прежде всего – по нашей теме: обозначен уровень воды двух наводнений – 1766 и 1824 годов. Странно только, что в 1766 году не было наводнения (тем более такого значительного – «8 футъ 10 дюйм»), похоже, ошибка, – может быть, 1777-й? Ладно, но каков контекст! На доске, кроме того (а скорее – в первую очередь), отмечены рост Петра Первого, короля Швеции, а также ряда августейших особ. Есть и такое – «Рост Его Имп. Высоч. НаслЂдника Цесаревича Великаго Князя Александра Николаевича 15 августа 1827 года» – то есть когда наследнику было девять лет. Баскетбол – спорт рослых. Каждому баскетболисту хочется помериться ростом с Петром. Прежде доска, говорят, находилась в кадетском саду; еще до революции ее установили в будущем спортивном зале, который в то время являл собою музей[2]2
  Евгений Голубев. Квартал – университетский // Санкт-Петербургский университет. № 3 (3845). 7 марта 2012.


[Закрыть]. Уровни наводнений, истинные и указанные, разошлись при смещении доски по вертикали, зато человеческий рост, привязанный к полу, как был ростом, так и остался. Несомненно, объект пережил исторические катаклизмы благодаря царю-реформатору: Петра Великого у нас уважали. И за рост – тоже.

Более скромные и менее заметные указатели представляют собой небольшие таблички – чаще всего мраморные или металлические. В глаза они обычно не бросаются, и найти их порой можно в местах неожиданных. Например, в Ботаническом саду на Аптекарском острове – в зале, примыкающем к оранжерее (время подъема воды двух крупнейших наводнений зафиксировано здесь с точностью до минуты).

Еще менее заметны надписи, вырубленные прямо на цоколе зданий или на гранитных плитах. Казалось бы, им уготовлено долгое существование, но это не так, время их тоже не щадит, а еще больше – пескоструйные аппараты.

Выискивать такие знаки – занятие увлекательное; среди них есть загадочные в своем лаконизме; мало того что не сразу увидишь, но, увидев, еще и не сразу поймешь, что бы оно означало.

Такова, например, едва заметная десятичная дробь 2,2, неизвестно когда вкупе с короткой черточкой вытесанная на цоколе здания Правительствующего сената (Английская набережная, 2).

Это уже не татуировке сродни, а следу от прививки (как у нас на левом плече).

В другом месте, на цоколе того же здания (на выступе за углом), можно найти еще один знак – линию и надпись над ней: «Наводнение 23 сент. 1924 г.». Обе пометы, хотя и разнесены по гранитным плитам, дополняют друг друга: в первом случае указано значение высоты (еще надо догадаться, что подъема воды), во втором – определено наводнение: какое именно – дата и уровень, но без числового значения. Кто это вытесал? Почему в разных местах? Да еще в плоскостях взаимно перпендикулярных? Можно только догадываться. Памятные таблички и доски надо еще изготовить, а тут, пытаюсь я догадаться, вытесывали на граните сразу по следам катастрофы – сначала, должно быть, просто поспешили обозначить уровень с известной высотой, потом – взялись за более трудоемкую надпись.

Повернувшись к Неве, видим на том берегу Меншиковский дворец – да, Васильевский остров заливало всего сильнее. А к нашей Английской набережной тут рядом пришвартована (в данный момент) плавучая пристань – с надписями «Сенатская пристань», «Бургеры», «Фернанда» и «Кофе». Указатели уровня наводнений сомнений не оставляют – была бы сейчас такая вода, и вышвырнуло бы «Сенатскую пристань» на Сенатскую площадь, поближе к Медному всаднику, вместе с «Фернандой».

На Садовой улице у дома 21 на гранитном основании ограды можно найти дробь 1,7, с черточкой, – это относится к тому же наводнению 1924 года, хотя никаких дополнительных пояснений нет. Здесь вода подступала с разных сторон – с Мойки, Фонтанки и канала Грибоедова, – Спасский остров был залит весь.

Уровень самого катастрофического наводнения 1824 года аналогичным образом был отмечен на гранитном парапете, что принадлежал внешней лестнице у городской думы. Память об этом потопе хранят многочисленные таблички и мемориальные доски, но бесхитростная надпись на уже не существующей плите мне кажется особенно примечательной. Во-первых, как раз потому, что этой плиты уже нет, так что речь идет не просто о памяти, а производной от памяти (что, впрочем, не главное). Во-вторых, несмотря на то, что это здание на Невском проспекте вместе с его внешней лестницей построили много позже самой катастрофы, гранитная памятка о ней была здесь уместна: мачта на башне городской Думы одно время использовалась для оповещения о наводнениях и пожарах. В-третьих, расположение самой плиты. Тут надо чуть поподробнее.

К первой площадке ведут шесть ступенек, – вот на этой шестой и установили поперечную плиту впритык к боковому парапету. Назначение ее было вполне утилитарное, она служила опорой для поручня; будем считать, что, кроме того, еще организовала пространство, принуждая лестничную площадку быть смотровой. Отсутствие плиты, следует, однако, признать, на посещаемость площадки не повлияло: в часы шествий по Невскому и прочих массовых мероприятий здесь всегда собираются зрители. На этой плите и вытесали когда-то: «1824. НОЯБ» – и обозначили уровень подъема воды. Надпись была в самом низу плиты, а линия под этим коротким текстом – и вообще едва лишь виднелась над ступенькой. Стало быть, высота площадки отвечает уровню того наводнения. Маловероятно, что архитектурное решение наружной лестницы башни Думы настолько концептуально, чтобы здесь не было обыкновенного совпадения. В Петербурге совпадения на каждом шагу, мы к этому привыкли.

Но что-то такое было в этом. При всей невзрачности надписи поднимающийся по ступенькам замечал ее, – он словно выходил из воды шаг за шагом, а потом стоял как бы на поверхности невских вод в момент их наибольшей враждебности замыслу Петра. С этой высоты катастрофа видится по-другому.

По итогам реставрации в начале XXI века гранитная плита вместе с поручнем исчезла, – кажется, этого никто не заметил. Справедливости ради, помету перенесли, но так, что заметить ее практически невозможно. Теперь толпящимся на площадке (как, например, вчера – по случаю футбольных страстей) ничто не напомнит о том, какие виртуальные воды лижут их каблуки и подошвы.

А что балет?

Даже гимн города предопределен наводнением.

С этим понятно. Не было бы катастрофы 1824 года – не было бы и пушкинского «Медного всадника», не написал бы Глиэр музыку к одноименному балету и не звучал бы «Гимн великому городу» дважды в день на Московском вокзале строго по расписанию прибытия и отбытия «Красной стрелы» – на зависть москвичам (как мне сказала одна москвичка). Да, с Глиэром нам повезло. С Пушкиным тоже, конечно, повезло. Не повезло с наводнением. Но когда в начале нулевых стали российские города обзаводиться официальной символикой, Петербургу ничего не потребовалось изобретать по части музыки: гимн был обретен как данность.

Среднестатистический петербуржец воспринимает «Гимн великому городу» как явление, имманентное Санкт-Петербургу; Глиэр – это тайна, и означенный петербуржец не хочет, чтобы ему ее раскрывали: Глиэру не надо ни имени, ни отчества, ни внешности, ни биографии с датами жизни.

Глиэр, имя собственное, – вне исторической и повседневной реальности; зачем Глиэру еще и личное имя, если уже он Глиэр? Так могли бы звать героя Александра Грина, – разве нет Глиэра в «Алых парусах»? Даже слово «композитор» грубо обмирщает смутный образ вневременного небожителя – не столько создателя, сколько дарителя божественных мелодий. Глиэр – и этим сказано все.

Наводнение? – Да, конечно… Вода, много воды… «Медный всадник»… Нева… Опять же «Алые паруса»… то есть праздник… Белые ночи… Глиэр…

Ну и на Московском вокзале – регулярный, подобно выстрелу пушки на Петропавловке, – в урочное время Глиэр…

«Гимн великому городу» безотносительно наводнений и жертв стихии… и жертв катастроф… живет самостоятельной жизнью.

А что же «Медный всадник», балет?

А что балет? Балет – дело тонкое. Говорили, что «Гимн великому городу» свой балет пережил… А тут вдруг «Медный всадник» снова поставили. После долгого перерыва. В Государственном ордена Ленина и ордена Октябрьской Революции академическом Мариинском театре. На Новой сцене. С анимацией. С гигантским копытом, заносимым над «бедным Евгением». С эффектным разгулом стихии. Кстати, на известной картине Федора Алексеева, нашего мастера городского пейзажа, художника, который после того наводнения прожил всего три или четыре дня, но успел, несмотря на болезнь, запечатлеть событие, очень хорошо показано буйство стихии на Карусельной площади – так тогда называлась Театральная: бревна плывут, бочки плывут, лошади тонут, – правда, тогда не было еще Мариинского театра, а был на месте нынешней Санкт-Петербургской консерватории построенный еще при Екатерине Великой Каменный театр, он же Большой, на сцене которого господствовала Истомина, и случилось это за 36 лет до того, как открылся Мариинский напротив того Большого оперой Глинки «Жизнь за царя», и за 125 лет до премьеры «Медного всадника» в Ленинградском ордена Ленина и ордена Октябрьской Революции академическом театре оперы и балета им. С. М. Кирова, как назвался Мариинский театр в со…

Стоп!

…в советское время.

Стоп! Стоп! А как там с Пушкиным? И вообще – про что это? Нет ли ощущения, что…

Есть. Есть ощущение!

Начнем издалека. Имеем сказать следующее.

Противостояние «бедного Евгения» и Петра Великого, далеко не однозначное для самого Пушкина, у Глиэра дано в музыкальных образах, так или иначе выражающих идею исторической необходимости. Вода пришла и ушла, окно в Европу прорублено, жертвы оправданны (в смысле – принесены не зря). Не зря построен Петербург. Не зря «Гимн великому городу» – апофеоз балета.

Вот и Белинский примерно так прочитал Пушкина: «При взгляде на великана, гордо и неколебимо возносящегося среди всеобщей гибели и разрушения и как бы символически осуществляющего собою несокрушимость его творения, мы хотя и не без содрогания сердца, но сознаемся, что этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства, что за него историческая необходимость и что его взгляд на нас есть уже его оправдание…»

Не все, однако, читали поэму Пушкина в этом ключе.

Государь исторической необходимости не разглядел в поэме.

Будучи личным цензором Пушкина, Николай на рукописи поэта сделал пометы, означающие несогласие с текстом. Пушкин переделывать не стал, «Медный всадник» был опубликован посмертно. А вот Сталину балет «Медный всадник», напротив, понравился. Глиэр получил за музыку к балету Сталинскую премию (третью по счету).

Пушкин писал поэму («Петербургскую повесть» – по авторскому определению) через девять лет после потопа, Глиэр сочинял музыку для балета через несколько лет после блокады. В год премьеры закрыли Музей обороны Ленинграда («Музей блокады»), начались аресты по «ленинградскому делу». Готовились отметить и в декабре отметили семидесятилетие вождя.

Просто – исторический фон.

Вообще-то, лучше не сравнивать. Не будем же мы сравнивать несравнимое – допустим, дуб и розу. Конечно, между дубом и розой много общего, но и то и другое замечательно вовсе не сходством.

Вспомним, как взбесила Набокова опера «Пиковая дама». Досталось и Петру Ильичу, и Модесту Ильичу (этому больше). Набоков, великий знаток и самозабвенный защитник Пушкина, еще не видел балета «Медный всадник» и, скорее всего, не читал либретто Петра Аболимова. Удивительный человек. Можно было бы разделить его негодование и сарказм, если бы опера как вид искусства действительно имела отношение к литературе. Но опера заблуждается, когда мнит себя родственницей литературы. Никакого родства.

Литература – это литература. Опера – это опера. Балет – это балет.

«Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна».

(Эпиграф к «Дару». Из учебника русской грамматики. Универсальный эпиграф!)

«Медный всадник» поставили к 150-летию со дня рождения Пушкина. «Медный всадник» вдохновил на «Медного всадника». Замечательно. Больше Пушкин тут ни при чем.

Ведь у Пушкина как? Чем кончается «петербургская повесть»? «И тут же хладный труп его / Похоронили ради бога».

Точка.

Пушкин не стал бы после «Похоронили ради бога» петь восторженную оду великому городу… да что я говорю? – «не стал бы», – так он и не стал, он и написал по-другому, как считал нужным. Воспевания «младшей столицы» только и могли быть в начале поэмы – во Вступлении к ней, чтобы патетичная, демонстративно торжественная часть его, с величаниями и признаниями в любви («Люблю тебя, Петра творенье…» и т. п.), обрывалась недорифмованной строкой, обязанной подвиснуть в воздухе:

 
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!
 

Тема закрыта. Величаний больше не будет. После восклицательного знака – преодолев нейтральную полосу интервала – оказываемся вместе с обособленной рифмой по ту сторону мадригала:

 
Была ужасная пора…
 

И это еще не начало собственно «петербургской повести», это только ее обещание, заглушающее пафос того, что Белинский назвал «апофеозой Петра Великого» и что вдохновило Глиэра на «Гимн великому городу».

Больше не будет «апофеозы».

 
…Начну свое повествованье,
Печален будет мой рассказ.
 

Ну вот, Вступление позади, настроение задано. Тут уже не до гимна. Покатило. С новой страницы: «Над омраченным Петроградом / Дышал ноябрь осенним хладом…» и так далее, волна за волной. И так же как Петроград омрачен осенним хладом, весь пафос возвышенного Вступления, посвященного красоте и величию города, омрачается хмурой тональностью «повести».

Да, город прекрасен. Да, город велик. Но красота и величие – имеют цену. Их цена – катастрофа.

Их цена – страдания и гибель множеств и множеств.

Взнузд – от слова «взнуздать».

Вздыб – от слова «вздыбить».

«…уздой железной / Россию поднял на дыбы…»

За что и памятник.

Нам всегда это нравилось… На дыбы!.. Россию!..

А ну-ка, представим себя Россией… А ну-ка, вообразим узду железную у себя во рту. И —

Аааааааааааааааааааа!..

Скажут: но ведь «над самой бездной» же. Историческая необходимость.

Что-то такое мы уже слышали. Про «шоковую терапию», например…

Может быть, «волны финские» действительно не будут (да вот как будто перестали – из-за дамбы в заливе) «тревожить вечный сон Петра», но от этого ему не отделаться: «Ужо тебе».

Разве не так с Пушкиным?

А балет? Балету интересно другое. «Жизнь продолжается» – вот что надо балету, а не «хладный труп», лежащий на сцене под занавес. Гимн великому городу должен звучать в финале. В постановке Мариинского театра (2016) к постаменту «кумира на бронзовом коне» (и чем же он не кумир?) молодые петербуржцы и петербуженки под торжественную музыку Глиэра возлагают цветы. А почему, почему не на могилу Евгения?.. Сам Евгений тоже образуется въяве (но без цветов) – стоя на горбатом мостике с ажурными перилами, он, непонятно улыбаясь и слушая Гимн великому городу, глядит в пространство. Похоже, в тех эмпиреях, откуда он возвратился, ему объяснили, что «ужо тебе» было мальчишеством. Должно быть, он примирился с Петром Великим и смирился с «участью индивидуальности». Что-то понял об исторической необходимости. Есть статистика, и кто-то должен попадать в печальные графы таблиц.

А то еще лучше.

Получается, что он и невеста его, погибшие ни за что ни про что, – принесены в жертву. Вот прямо так, на наших глазах. Буквально.

И жертва принята: апофеоз!

Так что же получается – слушая восхитительный гимн Глиэра, а потом аплодируя стоя, мы переживаем сопричастность… чему?

К жертвоприношению?

Получается, все, что нам показали, – жертвоприношение это.

У Пушкина такого нет.

Скажут, что и здесь такого нет.

Конечно нет, но так получается.

Такой, получается, гимн.