Текст книги "Книга о Петербурге"

Заложить крепость

Не знаю, как сейчас, а помню, в детстве, когда плыли в Петродворец на «Метеоре», там ограничение было: если волна более метра высотой, рейс отменяется. «Метеор» – это скоростной теплоход на подводных крыльях. Полагаю, когда Петр затеял поход в непогоду на Котлин (или – в Кроншлот, как тогда по имени достославного форта называли весь остров), некоторых дипломатов (персидского шаха, например) и особенно дам укачало порядком.

Кронштадт исчисляет свой возраст с 1704 года – со дня освящения еще не достроенного форта Кроншлот, и это правильно, хотя собственно крепость Кронштадт была заложена на Котлине значительно позже – в 1723 году, тогда же и наречена Кронштадтом.

Вот закладывать новую крепость и отправились большой флотилией 2 октября 1723 года, провожаемые пальбой пушек с обоих берегов Невы.

Что бы Петр ни затевал, он всегда придавал значение символам и ритуалам, – добавим к этому ту добродетель, которую он ценил выше других, – дисциплину, сиречь регламент. За день до похода Петр оповестил об оном именитых людей Петербурга – им надлежало сопровождать государя на своих судах. В поход отправлялись президенты коллегий и «все коллежские советники по половине» – другая половина оставалась в столице исполнять обычные обязанности. Иностранцы приглашением не пренебрегали, даже герцог Голштинский, который почему-то приглашения не получил, но истолковал неполучение в том лестном для себя духе, что не хочет император стеснять его в свободе выбора.

В итоге акция получилась действительно символичной, с акцентами, царским замыслом не предусмотренными. Петр, конечно, сознательно пренебрег непогодой, но все же не мог надеяться на столь неприветливый вызов стихии.

Логика в спешке была. На носу – годовщина взятия Шлиссельбурга, надо еще поспеть туда. Вдовствующая царица Прасковья при смерти. Да и погода здешняя уже неплохо изучена. Каверз ее не избежишь. Лучше не загадывать наперед.

Не надо забывать и о мечте Петра заставить подданных полюбить воду.

Согласно Крафту, в Петербурге 2 сентября, то есть в день отплытия от Троицкой пристани, было наводнение, в чем сомневается Каратыгин, смущенный отсутствием упоминаний о столь важном событии в дневнике Берхгольца. Тем не менее герцог Голштинский, патрон автора знаменитого дневника, предпочел отправиться «в Кронслот» не со всеми, а на другой день, так как «ветер был не совсем благоприятный».

Мог ли, в принципе, подъем воды расстроить планы Петра? Исключительно как непреодолимое обстоятельство. Оно и расстроило: добирались (вместе с ночевкой) более суток.

Поскольку ушли в поход вечером, ночь пришлось провести в устье Невы – на якоре. Возможно, тогда и наблюдался некоторый подъем воды, а скорее всего, как раз не наблюдался, потому что как раз с воды это наблюдается плохо, – по вторичным лишь признакам петербургского наводнения – ветру и волнам.

Утром было вышли в залив, но сильный, «почти противный» ветер заставил вернуться, – добрались до Котлина только вечером.

Два дня шел дождь проливной…

Надо сказать, на острове уже было много чего построено. Роскошный Итальянский дворец, между прочим официальная резиденция Меншикова, был не единственным каменным зданием. По сути, на восточной оконечности острова компактно сосредоточился небольшой город – с жилыми строениями без оград и заборов, провиантскими магазинами, морским госпиталем, водозаборной башней, снабженной ветряным механизмом. Были построены пристани, гавани, склады, прорыт канал в будущий док. Прорубались просеки, по которым Петр мечтал протянуть каналы. На искусственном острове достраивался второй, после Кроншлота, морской форт Цитадель (позже названный «Император Петр I»).

Но Петр мечтал о большем – о крепости.

…А дождь шел и шел. Участники намеченной церемонии, обеспеченные дровами, старались без надобности не показывать носу из своих убежищ. По необходимости принимали гостей и делали визиты, этого требовал этикет. Можно не сомневаться, многие благодарили Всевышнего за то, что облагоразумил государя не переносить на Котлин центр Петербурга. Митрополит Новгородский у Царя Небесного просил хорошей погоды.

Все с тревогой прислушивались, не возвестят ли пушки: пора на сбор.

Петр, несмотря на дождь, копал землю – обозначал контур будущей крепости. Кто, как не он?

На другой день его труды смыло.

Возможно, к этой дате – 6 октября – надо отнести наводнение, о котором писал Крафт. Не исключено, что был рецидив. Очевидно одно – вода действительно поднималась и затопила часть берега. «Дождь и сильная буря не утихали», – между делом замечает Берхгольц.

Петербургские наводнения поражали внезапностью. Приходит в голову странная мысль: а не могло ли тогда случиться то, что случилось через 101 год и 1 месяц – 8 ноября 1824 года? Раз не случилось, то не могло, а если и могло, то не случилось. Это да. И все же… Погибли бы все.

Как бы то ни было, 7 октября пушки возвестили о сборе. Митрополит Новгородский отслужил молебен.

По три куска дерна положили на землю, согласно разметке, император и императрица. А также прочие участники акции. Включая дам.

Церемония состоялась.

1854, 1855

Мне проще представить в этой ситуации своих современников: у всех в руках смартфоны, многие повернулись к заливу спиной, чтобы сделать селфи на фоне вражеских кораблей. Некоторые показывают на пальцах викторию. Прикольно ведь. Впрочем, флот неприятеля находится на значительном расстоянии, поэтому сами корабли на снимках могут получиться досадно мелкими, но тут нет большой беды: главное – дым, высокий дым из труб пароходофрегатов, самое главное – дым! Наш-то флот по-прежнему преимущественно парусный – тут есть что сравнить, – мачты виднеются, и нет дыма: кораблями с паровым движителем пока еще не располагаем в достаточности. А снимки, конечно, тут же отправляются знакомым в разные концы света, в Крым, например, – в Севастополь: как там у вас?.. еще не началось?.. А у нас – красота. Не каждый день увидишь флот неприятеля, пришедший завоевывать твою столицу.

Если отбросим смартфоны с их чудесными возможностями (как-то вспомнят о них лет через пятьдесят?!) и сделаем поправку на истинный антураж середины позапрошлого века – одежда, прически, оптические инструменты (обязательно у кого-нибудь подзорная труба), ничего нового о человеческой природе мы не узнаем: любопытство всегда любопытство. И в 1854-м, когда эскадра под командованием адмирала Чарльза Нейпира подходила к Кронштадту, и в 1855-м, когда в разгар войны на юге здесь, в заливе, крейсировали корабли союзного флота под командованием вице-адмирала Ричарда Дондаса, петербургское общество приезжало на это смотреть – каков противник. А почему бы не посмотреть, если показывают? Я бы сам приехал одним из первых в Красную Горку, откуда открывался замечательный вид.

А ведь могло случиться все, что угодно. Крымская война, она же Восточная, могла бы назваться сейчас как-нибудь по-другому – Балтико-Крымской, например, или Невско-Крымской, или даже Петербурго-Крымской, если бы в 1854 году неприятель повел себя столь же решительно на севере, как позже на юге.

А может быть, и не дошло бы до войны именно Крымской, и была бы она Второй Северной, когда бы все разрешилось тут, на подступах к столице, если не в черте города.

Все помнили, как английский флот разбомбил Копенгаген. Тогда Британия была союзницей России, английские верфи нуждались в русском корабельном лесе. Датчане, выступив на стороне Наполеона, могли (только еще могли!) закрыть «окно в Европу», чего англичане боялись тогда больше всего. Акция была превентивной. И вот ее результат: треть Копенгагена в руинах, число жертв измерялось тысячами.

А недавно совсем, в апреле, была бомбардировка Одессы.

В Лондоне от Нейпира ожидали, между прочим, ни много ни мало покорения Петербурга; перед Дондасом год спустя задача стояла скромнее – победить Кронштадт. И то и другое, как известно, не получилось. Англичане, взвесив все pro et contra, на прорыв не решились. Однако значительные силы русских, привлеченные к обороне столицы, оказались в известных пределах скованными и не участвовали в военных действиях на юге, где разворачивался основной театр войны. Что до зрительского внимания к себе, оно союзническим флотом достигалось в качестве побочного эффекта, и это было уже сродни театру в обычном понимании слова.

Среди зрителей представления случилось быть известным литераторам. Например, Тютчеву. Петербургская публика, по его словам, воспринимала зрелище как некое – тут поэт (заметим по ходу, это в письме к жене) выразился на языке интервентов – very interesting exhibition (а впрочем, и в остальном – письмо на языке неприятеля, каковым вдруг оказался язык французский). Морские силы противника подвигли Тютчева к сарказму. «Здешние извозчики, – писал он тогда, – должны поставить толстую свечу за их здравие, так как, начиная с понедельника, образовалась непрерывная процессия посетителей в Ораниенбаум и на близлежащую возвышенность, откуда свободно можно обозревать открывающуюся великолепную панораму, которую они развернули перед нами, невзирая на дальность пути и столько понесенных ими расходов».

Как раз в упомянутый понедельник, в первый же день демонстрации мощи английского флота – 14 июня 1854 года, наблюдательный пункт на Бронной горе посетила вместе с членами императорской семьи дочь поэта, фрейлина двора Анна Тютчева. «На протяжении всего пути нам то и дело встречались кучки любопытных, которые все направлялись к морю посмотреть морское чудовище, появившееся из волн. Некоторые шли шумными группами, другие расположились веселыми компаниями на траве вокруг кипящего самовара» – из ее дневника. И чем не народное гулянье?

«Вся эта публика, – продолжает Анна Федоровна, – имела вид очень веселый и не боялась, по-видимому, совсем неприятеля».

В Петербурге тоже не боялись. Настроения господствовали приподнятые.

 
Англичанам ни на шаг
Не уступит наш моряк.
Мы наловим – ай-люли! —
Красных раков на мели.
 

Это «ай-люли» звучало со сцены Императорского Александринского театра. Спектакль по скороспелой пьесе Петра Григорьева, известного как Григорьев 1-й, «За Веру, Царя и Отечество!» смотрелся в буквальном смысле на ура. То было «Народное драматическое представление в прозе и стихах в 3 к[артинах] с русскими национальными песнями, плясками и военными куплетами».

А вот еще один военный куплет патриотической песни из числа тех, что, по отзыву журнала «Современник», «возбуждают громкие рукоплескания и повторяются по единогласному требованию публики»:

 
Наберем охапками
Вражеских голов!
Закидаем шапками
Всех своих врагов!
 

«Закидаем шапками»… Вроде бы все понятно, а ведь не совсем тут то, о чем наша первая мысль… Внимание! Здесь, похоже, один из последних примеров употребления этого примечательного выражения в прежнем, стародавнем смысле, не допускающем никакой иронии. Скоро, в сентябре, перед сражением на Альме генерал Кирьяков (во всяком случае, это приписывается ему) допустит неосторожную браваду: «Шапками закидаем неприятеля» (не держал ли он в уме куплеты Григорьева?), – сражение будет проиграно, и «шапками закидаем» станет крылатой фразой, полностью отрицающей ее прежний смысл, – выражением необоснованной и опасной самоуверенности, едва ли не символом всех неудач Крымской войны.

Государь не воспользовался возможностью оценить патриотический подъем театральной публики и посмеяться над английским флотом в сатирических байках старого моряка, роль которого исполнял автор текста Григорьев 1-й, – все-таки Николая Первого, надо полагать, больше интересовала другая сцена – акватория Финского залива, хорошо обозреваемая с балкона Морского кабинета под крышей Коттеджа, летней петергофской резиденции, а еще лучше – с той самой возвышенности под Ораниенбаумом, где была специально построена вышка.

 
Поставлены мы зрителями ныне:
Исконные, кровавые враги,
Соединясь, идут против России…
Пожар войны полмира обхватил,
И заревом зловещим осветились
Деяния держав миролюбивых…
 

С некоторых пор эти почти забытые стихи возвратили себе благодаря интернету некоторую известность – причем в той же мере, пожалуй, что и события, которым они посвящены. А то, что большинство образованных ленинградцев, не чуравшихся вопросов истории, даже краем уха не слышали в прежние годы об этом историческом эпизоде, может сегодня показаться, думаю, очень странным кому-нибудь, кто как некую данность воспринимает вот это:

 
Обращены в позорище вражды
Моря и суша… Медленно и глухо
К нам двинулись громады кораблей,
Хвастливо предрекая нашу гибель,
И наконец приблизились – стоят
Пред укрепленной русскою твердыней…
И ныне в урне роковой лежат
Два жребия… и наступает время,
Когда решитель мира и войны
Исторгнет их всесильною рукой
И свету потрясенному покажет.
 

Николай Некрасов. Правда, авторство он свое поначалу скрыл, обозначившись в оглавлении седьмой книжки «Современника» за 1854 год примечательными тремя звездочками. Голос античного хора почти. Сказать по-другому: редакционная передовая на открытие номера. В любом случае авторство тут неуместно.

Эпиграф из «Клеветникам России»: «Вы грозны на словах, попробуйте на деле! Пушкин».

Дата под стихотворением «14 июня, 1854 года» – с добавлением в скобках: «(В день появления соединенного флота вблизи Кронштадта)».

Однажды случится этой дате перекочевать в название: в год окончания войны Некрасов напечатает «14 июня 1854 года» в своем поэтическом сборнике и на этом тему закроет – в иные прижизненные книги поэта стихотворение не войдет. Да и вообще сказать, чьи-либо воспоминания об этом противостоянии менее всего станут отвечать столь возвышенному пафосу. «Жребий», исторгнутый «всесильною рукою», никого не потряс – удивил скорее.

Грозный союзный флот отошел и в 1855-м. Вице-адмирал Дондас последовал прошлогоднему примеру своего незадачливого предшественника. Но после того, как два корабля подорвались на минах. Не сильно. Однако же впечатляюще.

Мины в обороне Кронштадта сыграли тогда решающую роль.

Ни о минных заграждениях, ни об укреплении морских батарей, ни о пятнадцатикилометровых линиях подводных ряжевых преград и ни о чем подобном русская общественность не информировалась.

Англо-французская тоже.

После войны отставной адмирал Нейпир, порицаемый соотечественниками, посетит Кронштадт – в частном порядке. И облегченно вздохнет: он все правильно сделал, тогда отступив. Кронштадт был неприступен.

Неприступный, но взятый своими

Кронштадт до 1996 года был закрытым городом. Простому смертному туда было трудно попасть – только по официальному приглашению местного жителя и после соответствующей проверки органами, которые у нас было принято называть компетентными. Он оставался закрытым, даже когда до острова дотянулась ветвь дамбы.

Город давно уже в административных границах Петербурга, но его жители продолжают мыслить себя (во всяком случая, некоторые утверждают это за весь Кронштадт) исключительно кронштадтцами. Мой знакомый переехал в Кронштадт из центра Петербурга и на вопрос, где он живет, кто бы ни спрашивал его – москвич, одессит, парижанин, отвечает: «В Кронштадте». Выражение «Мы из Кронштадта» в мои школьные годы говорило само за себя. Так назывался довоенный фильм, посвященный событиям Гражданской войны: моряки из Кронштадта героически защищают Петроград от Юденича. Может, я фильм и не видел (вот не помню), мне кажется, мало кто видел из нас, он вышел задолго до нашего рождения, но афиша к фильму была хорошо известна – ее печатали как документ в различных изданиях: гордые матросы с камнями на шее, готовые встретить смерть от врагов. Так что в наших детских разборках «Мы из Кронштадта» могло означать лишь твердость позиции – не отступлю. Оно же было веселым ответом на чью-нибудь похвалу за достойный поступок. «Ну ты молодец!» – «Мы из Кронштадта!» Хотя большей популярностью пользовалось «Нас мало, но мы в тельняшках», вроде бы севастопольского происхождения, но ленинградцам упорно казалось, что это кронштадтское, и более того – из того фильма.

Кронштадтская исключительность отражалась даже в байках вроде той, когда два мужика, встретившись в бане, сразу узнали друг в друге коренных кронштадтцев, – дело в том, что в прежние времена в родильном доме Кронштадта работал врач, практиковавший завязывание пуповины особым узлом.

«Ленинград – город трех революций». Кронштадт, который от столицы империи обособлялся административно (так же как от материка – географически), уж тем более место всех революций. В девятьсот пятом Кронштадт восставал спорадически. Он продолжал бунтовать, даже когда был издан манифест, дарующий конституцию.

Воззвания, неповиновение, самосуд, трибунал, расстрелы. Пьяный угар. Индивидуальный героизм. Коллективная солидарность. «Из искры возгорится пламя» – это по-ленински для всей России. Для Кронштадта искра – взрыв. За пять месяцев до того, как с него сорвут эполеты и, подгоняя штыками, поведут по городу на расправу, военный губернатор Кронштадта адмирал Р. Н. Вирен писал в частном письме: «…достаточно одного толчка из Петрограда, и Кронштадт вместе с судами, находящимися сейчас в Кронштадтском порту, выступит против меня, офицеров, правительства и кого хотите. Крепость – форменный пороховой погреб, в котором догорает фитиль – через минуту раздастся взрыв» (Крестьянинов В. Я. Кронштадт. Крепость, город, порт. СПб.: Остров, 2014. С. 109). Пятимесячная «минута» по масштабам нашей истории истекла в конце февраля семнадцатого. Царь еще не подписал отречение, а в Кронштадте начался большой самосуд – в течение каких-то часов были убиты десятки флотских офицеров, включая адмиралов. Февральская революция была отнюдь не бескровной.

Кронштадт отказывался присягать Временному правительству – не потому, что не признавал, а просто из принципа. Кронштадтские моряки приветствовали Ленина на Финляндском вокзале. Июльский кризис в значительной мере был вызван матросами Кронштадта, сошедшими со своих кораблей у Николаевского моста. Они пришли в Петроград свергать Керенского, но, не зная, что делать, отправились к особняку Кшесинской послушать большевиков, и Ленин, пытаясь не выдать растерянности, бросал им с балкона общие фразы о революционной бдительности. Через день он уже прятался от Временного правительства. А через четыре месяца, 10 октября, на квартире левого меньшевика Суханова (однофамильца расстрелянного лейтенанта, в свое время укравшего с кронштадтского минного склада фитиль для бомбы, которой убили Александра II), нелегал Ленин будет убеждать нерешительных членов ЦК взять курс на вооруженное восстание: он-то знал – за его спиною Кронштадт. Ау, «Аврора»!

Кронштадтский матрос, обвешанный пулеметными лентами, становится символом Октября.

С тех пор как я живу на Петроградской, мне часто случается оказываться на углу Чкаловского и Пионерской. Странно, что до сих пор здесь не убрали мешающую парковке стилизованную пушку – остаток советского агитационного комплекса. Уже давно нет большой мемориальной доски, объясняющей, зачем и куда целится это орудие, – сначала в девяностые украли бронзовые буквы, а потом, в десятые, утилизировали и бетонную плиту вместе с кирпичной стеной, на которой эта плита была установлена. Прохожим остается гадать, зачем непонятная пушка наведена на офисный центр. Между тем на месте данного учреждения еще не так давно (до 2007-го) стояло историческое здание Владимирского пехотного училища, то самое, в стенах которого в октябре семнадцатого, вскоре после переворота, происходил так называемый (в советской историографии) юнкерский мятеж. Решающую роль в его подавлении сыграла пушка-трехдюймовка, которую кронштадтские моряки подкатили на это место. Ей и стоит нехитрый памятник.

А в марте 1921-го уже подавляли то, что опять же в советской историографии именуется Кронштадтским мятежом. Не исключено, что среди убитых тогда в Кронштадте были и те, кто подавлял юнкеров.

Об иронии истории тут речь заходила… ну так вот: случай Кронштадта – один из самых зловещих.

Никто чужой не мог взять Кронштадт – ни шведы, ни англичане, ни немцы. Взяли только однажды – свои.

Вторым штурмом – по льду.

В числовом отношении итоги выражаются так (данные беру из книги В. Я. Крестьянинова): 600 восставших убито, около 1000 ранено, 2500 взято в плен. Потери штурмующих: 700 убитыми, 2500 ранеными.

Расстреляно более 2000 участников. 6500 заключены в тюрьмы. 8000 сумели уйти по льду за границу.